о я  ценю,  что мне доверяют - поставили во главе такого завода. В конечном
счете это все, что у меня осталось...
     Журавлев  действительно  работал   две  последние  недели  с  особенным
усердием, в обе смены бывал на заводе, обходил цехи, беседовал с рабочими.
     Когда  в субботу Иван Васильевич напомнил Коротееву, что он завтра ждет
его к обеду,  Дмитрий Сергеевич подумал: ясно,  насчет  проекта Брайнина, он
ведь сто раз об этом говорил, хочет снова все взвесить...
     Журавлев его встретил радушно. За обедом сначала  говорили  о заводских
мелочах,  потом Журавлев  вспомнил военные  годы. Коротеев, в свою  очередь,
стал  рассказывать,  как они стояли на Висле. Он почувствовал  ту  близость,
которая возникает между бывшими фронтовиками: они знают то, чего не видели и
не пережили другие.
     После обеда Иван Васильевич сказал:
     - Вы у нас недавно, два года, но я вижу, что вы  полюбили завод.  А для
меня теперь это вся моя жизнь...
     Его голос дрогнул, и Коротееву стало не по себе: до чего он любит Лену!
Впрочем, это понятно...
     Журавлев продолжал:
     - Вы  сами знаете,  Дмитрий Сергеевич, завод - это  большая семья, а  в
семье каждый  старается  приспособиться  к другим.  В  общем у  нас  дружный
коллектив. Но есть  трещина .. Поверьте,  для меня это не вопрос престижа. Я
из  крестьянской  семьи, человек  простой,  дисциплину  я требую  только  на
работе.  Вышел за ворота  -  пожалуйста,  говори, что хочешь  А  работать  в
атмосфере недоверия нельзя. Я  признаю, что у Соколовского  большой опыт, но
держится  он  так, что с  ним  невозможно сработаться,  я пробовал,  на  все
закрывал глаза, теперь дошло до крайности...
     Коротеев попробовал успокоить Ивана Васильевича:
     -  У  Соколовского  трудный  характер, но он ценный  работник. Не стоит
придавать значение каждому его слову. Я лично его мало знаю, то есть знаю по
работе,  а  так  мы  не  встречаемся,  но Егоров  говорит, что  язык  у него
острый... Право же, Иван Васильевич, не обращайте внимания...
     - Дело не в  его остротах. Ну,  скажите, почему  он все  время в цехах,
редко у себя в бюро бывает? Какое-то у него  недоверие. К тому же Егорову, к
вам...
     - Да нет, что вы! Конструктору трудно работать, запершись в своем бюро,
я сам часто прошу его проверить - ведь приходится учитывать технологию. Будь
на его месте человек с другим характером, вам бы это в голову не пришло.
     - А  как же отделить человека  от его характера? Вы знаете, что  у него
было  на Урале?..  Ну вот,  а над этим  стоит призадуматься. Там  у него был
директором Сапунов, человек  молодой, энергичный, поднял  завод. Соколовский
землю рыл, придумал, будто его проект нарочно положили под сукно. Время было
военное.  Мы  с вами  в  блиндажах мерзли, а он о своей карьере думал, хотел
уничтожить чистейшего человека.  Его там разоблачили,  в  челябинской газете
фельетон был, но у него какие-то связи, вот и выплыл.
     -  Не  верится,  Иван  Васильевич.  Соколовский менее  всего  похож  на
склочника...
     - Вы чересчур  доверчивы,  Дмитрий Сергеевич.  Есть  за ним  дела... Вы
когда к нам приехали, кажется, еще застали Воронина. Прекрасный был человек,
долго хворал - печень, не лечился, запустил, но в общем его доконала история
с подшипниками шпинделя. Помните? Кто был виноват? Соколовский. Взвалили все
на Воронина, а ошибка была в проекте, это бесспорно.
     -  Когда я  приехал, Воронин уже  не  работал, лежал в больнице. Трудно
себе представить, что Соколовский  мог допустить такую ошибку  - конструктор
он блестящий...
     До  этой  минуты Журавлев  говорил  тихо, даже  благодушно, но  тут  он
потерял самообладание, вскочил, а его отвисшие, зеленоватые щеки покраснели.
     - Вот уж не нахожу! Он  блестящий  склочник, это бесспорно. Вас не было
на партсобрании,  жалко, - поучительное зрелище.  Почему он поднял  вопрос о
жилстроительстве?  Вы думаете, ему  важно,  как живут рабочие?  Плевал он на
это.  Сибирцев -  тот действительно болеет. А вы думаете, мне легко? Погляжу
на  хибарки,  и сердце сжимается. Я  счастлив,  что скоро сможем  разместить
людей  по-человечески.  Ответственность  на  директоре,  кажется,  а  не  на
конструкторе. Я ему это вежливо подсказал, а он меня  начал учить, что такое
парторганизация. Ну, скажите, какое у него право так со мной разговаривать?
     Коротеев попытался успокоить Ивана Васильевича:
     - Я не вижу в словах  Соколовского ничего обидного. Он ведь старый член
партии...
     Журавлев  окончательно  вышел  из  себя,  он  больше не  сознавал,  что
говорит, отрывисто выкрикивал:
     - Старый член партии? Ну, знаете!.. Прошлое у него с пятнышком... Семья
за границей. В Бельгии... Вы  думаете, это сплетня? Ничего подобного! Можете
посмотреть анкеты... Никогда я об этом не  говорил, я честный работник, а не
склочник. Напротив, я за него заступался - зачем вытаскивать прошлое?.. Если
ему  дали  возможность  работать,  пускай  работает...  Но  не  такой уж  он
белоснежный,  чтоб меня учить... В лучшем случае, ему  можно доверять только
на пятьдесят процентов, это бесспорно...
     Коротеев молчал, погруженный в свои мысли. Странно  сделан человек - из
пестрых лоскутков, все перепутано. Когда Журавлев  говорил про Ржев, я в нем
чувствовал близкого  человека.  Он  с  любовью вспоминал  боевых  товарищей,
никакой декламации не было, я убежден, что он говорил искренне. Час назад...
А сейчас нашептывает, клевещет. Зачем он меня позвал? Хочет и  меня втянуть?
Никогда я не поверю в историю с Ворониным. Соколовский - честный человек.  А
второго такого конструктора нет. Жить с ним в одной комнате  я не хотел бы -
все говорят, что он любит подпускать шпильки. К чему  это? Жизнь  и без того
кусается. Может быть, он  сам искусанный, оттого и язвит? Во  всяком случае,
он  честнейший человек. Я  дразнил Савченко - "романтик",  а  Савченко прав:
Журавлев - низкий человек. Странно даже,  что я с ним дружески разговаривал,
пил водку. Почему я должен выслушивать его пакости?..
     Коротеев встал.
     - Мне нужно еще поработать.
     В дверях он вдруг остановился.
     - Насчет Соколовского я не согласен, вы это учтите.
     Журавлев долго не мог опомниться.
     Зря я доверял Коротееву, он снюхался с Соколовским. Трепло! Почему он к
Лене  ходил?  Наверно,  не  только  философствовали...  Я   вообще  чересчур
доверчив.  Разве  я  мог Лену  в  чем-нибудь  заподозрить?  А  она сказалась
вертушкой...
     Все-таки с Леной было веселее. Будь здесь Шурочка, я сейчас поиграл  бы
с ней в ладушки. Да и дом какой-то пустой...
     Насчет кронштейнов  Коротеев прав - вопрос сварки. Завтра же поговорю с
Егоровым, это поправимо...
     У Соколовского есть  рука в Москве, это бесспорно. Неужели он решил под
меня  подкопаться? Отец когда-то говорил: "Ты, Ваня,  пальца в рот никому не
клади".  Все,  кажется,  изменилось. Понастроили заводы. Я  мальчишкой гусей
пас, а теперь  директор.  И все-таки пальца в рот класть  не  следует. Верил
Лене  -  обманула.  Коротееву  доверял   -  он  сказался  треплом...  Ну   и
настроеньице  у  меня сегодня!  Давно  такого  не было. А  ведь,  собственно
говоря, ничего не произошло...
     Иван  Васильевич  просиял, когда  неожиданно  пришел  Хитров.  Вот  кто
настоящий друг: я его не звал, а он почувствовал, в каком я состоянии...
     Журавлев отвел душу: Соколовский был раздет, высечен, уничтожен. Хитров
прерывал  рассказ Ивана Васильевича  восклицаниями: "Да  что  вы говорите!",
"Вот этого я не знал!", "Удивительно!", "Нет, вы подумайте, какой мерзавец!"
Это воодушевляло  Журавлева, и, дойдя до  прошлого Соколовского,  он, уже не
помня себя, выкрикивал:
     - Семью отослал, понимаешь? Бенилюкс он, а никакой не коммунист!
     Коротеев долго не мог опомниться после разговора с Журавлевым.
     Противно! Конечно, Соколовского  знают в  главке,  да и не такие теперь
времена, чтобы Журавлеву  удалось его угробить.  Но все-таки  отвратительно.
Почему я не сказал ему в лицо, что он клевещет? Вероятно, я привык молчать -
присмотрелся к дряни. Вот это-то плохо. Когда  только начинали строить, было
много мусора, естественно, а теперь пора прибирать - дом становится обжитым.
Теперь такой Журавлев бросается в глаза...
     И все-таки  Савченко  не прав. Журавлева  нельзя назвать  негодяем.  Он
любит работать. Воевал, видно, хорошо. Непонятно  - как могут разные чувства
уживаться в одном  человеке? Лена от него ушла, но  когда-то он ей нравился,
за  что-то  она  его  полюбила.  Он  не  подлец,  а  какой-то  недоделанный,
полуфабрикат человека...
     Машину  легко  разобрать,   заменить  негодные  части.  А  как  быть  с
человекам? Спроси  меня год  назад,  я, пожалуй,  сказал бы,  что Журавлев -
неплохой  работник.  Правда,  я  и  тогда  видел  изнанку,  но  старался  не
задумываться. Видимо, я изменился. У меня сейчас такое ощущение, как будто я
вылез из выгребной ямы...
     Нужны  другие  люди.  Как Савченко... Романтики  нужны.  Слишком крутой
подъем, воздух редкий, гнилые легкие  не выдерживают.  Дело не в поколении -
есть  сверстники   Савченко,  которые   переплюнут  Журавлева.   Лена  много
рассказывала про старика Пухова, а он сложился в  самое темное время. Раньше
тоже  были хорошие и плохие люди. Если в  человеке  есть благородство, он не
собьется, выйдет  на  большую дорогу. Но что делать  с  другими?  Просвещать
мало, нужно воспитывать чувства. Просвещения в Америке достаточно, я знаю по
научным журналам, какие у  них  лаборатории. А прочитаешь, что они с неграми
делают, - и грусть берет...
     Но как воспитать  чувства? Наверно,  трудно. Вырастить виноград в Крыму
не штука, это  все равно что  сделать из Савченко честного человека. А нужно
взять дичок, молодого Журавлева, и привить ему совесть: виноград в Якутии...
Трудно,  но   возможно:  горением,  чутьем,   волей.  Народ  наш   совершает
изумительные  подвиги,  о нем  справедливо говорят -  герой. Нужно, чтобы  и
каждый  отдельный  человек  был  таким.  Ведь Журавлев  участвовал  в  общем
подъеме,  заражался им - и у Ржева  и  здесь, когда начался пожар.  Мы много
занимались   одной   половиной  человека,  а   другая  стоит  невозделанная.
Получается: в  избе  черная половина... Помню,  подростком  я  читал  статью
Горького, он писал, что  нам  нужен наш,  советский  гуманизм.  Слово как-то
исчезло, а задача осталась. Пора за это взяться...
     Я ругаю  Журавлева.  А  если подумать, у меня у самого  что-то поганое.
Говорю одно, а живу по-другому.  Почему  я осуждал агронома Зубцова? Агроном
Зубцов вправе сказать, что Коротеев двурушничает. Я часто думаю: "Это хорошо
в книге, а не в  жизни" или: "Одно  дело - принципы, другое -  переживания".
Лицемерие.  Но  я  ведь  не  хочу лгать. Почему  так  получается? Иногда мне
кажется, что  у меня хребет резиновый. Савченко недавно сказал: "Уж очень вы
равнодушный..."  Савченко куда цельнее, он не пережил ни тридцатых годов, ни
войны, он большего требует, и он прав...
     Задремал ли Коротеев? Или просто, закрыв глаза, отдался быстрому потоку
мыслей,  образов, чувств? Он вспомнил Захарьева, который погиб возле Старого
Оскола и, умирая, говорил:  "Все будет  хорошо..."  Потом псказался  сварщик
Лисичкин, он  ворчал:  "Нечего  меня премировать, не  я  один  придумал, все
придумали..." Савченко сказал: "Они нас не запугают никакими бомбами - мысль
есть, слово,  честь..." Он видел  замечательных людей, горячих,  влюбленных,
суровых и,  однако,  нежных  -  большое племя своего  века, - и  на его лице
псказалась  добрая  улыбка.  Потом он вспомнил Лену, и  впервые мысль  о ней
слилась с упорной, мужественной мечтой о будущем человеке.

        "12"

     На  Хитрова рассказ Ивана Васильевича произвел  сильнейшее впечатление.
Он рассказал жене  и старшему  сыну,  что Соколовский сказался  двурушником,
сознательно срывает работу, а семью свою устроил в Бельгии.
     - Журавлев  не стал бы зря говорить:  человек осторожный, каждое  слово
взвешивает.    Значит,    Соколовского   там    разоблачили...    -   Хитров
многозначительно поднял руку к потолку.
     О  разоблачении   Соколовского  он  рассказал   инженеру   Прохорову  и
заведующему клубом  Добжинскому,  добавив:  "Разумеется,  это  между  нами".
Прохоров решил, что Хитров треплет языком, все это выеденного яйца не стоит.
Добжинскому история понравилась - он был зол на Соколовского, который как-то
высмеял клубную работу; кроме  того, Добжинский любил ошарашить  собеседника
сенсацией и, разукрасив историю, преподносил ее  каждому,  кто  только хотел
слушать.
     Жена Хитрова  работала  в  отделении  банка,  конечно,  она  поделилась
новостью с сослуживцами, а сын Хитрова,  десятиклассник, на перемене сообщил
товарищам,  что Соколовского накрыли, он, оказывается, бельгиец, скоро будет
процесс.
     Три дня  спустя сотни  людей уже  знали,  что с  Соколовским  произошло
что-то нехорошее. Не подозревал об этом только Евгений Владимирович, который
продолжал работать  над автоматической линией, а по  вечерам читал  книгу  о
старых арабских рукописях и  угрюмо думал: раньше чем через  две недели я  к
Вере не пойду; решит - зачастил. А две недели - это долго, очень долго...
     Был  у него  разговор с Журавлевым.  Евгений  Владимирович сказал,  что
замечания  насчет системы сигнализации правильные,  он внесет в  свой проект
некоторые  изменения. Говорил он спокойно,  и  Журавлев  подумал: кажется, я
переборщил. Конечно,  он склочник, но это у него хроническое. С поправками к
проекту он частично согласился, сказал, что  увлечен работой, не отпустил ни
одной колкости. Похоже на то, что я напрасно расстраивался. Обойдется...
     Журавлев  постепенно  успокоился  и в следующее  воскресенье  поехал  с
Хитровым на рыбную  ловлю.  Прорубь  весело  дышала,  Журавлев приговаривал:
"Посмотрим, какая теперь рыбка..." Когда они возвращались в  поселок, Хитров
спросил: "Иван Васильевич, а как с Соколовским"? Журавлев, будто он не ругал
неделю  назад  главного  конструктора,   благодушно  ответил:  "Переделывает
проект... Противный он человек, но в своем деле разбирается..."
     Прошла еще  неделя. Журавлев давно позабыл о  печальном воскресном дне,
когда,  поддавшись настроению,  обрушился на  Соколовского, а история о том,
что  директор разоблачил  главного  конструктора,  дошла наконец  до  Андрея
Ивановича Пухова. За обедом он сказал:
     - Никогда я не думал, что Журавлев способен на  такую низость. Счастье,
что  Лена с  ним порвала!  Выдумал, будто  Соколовский отослал свою  семью в
Бельгию. Будь я на месте прокурора, я привлек бы Журавлева за клевету...
     Володя   нахмурился.  Вот  так  история!  Отец  наивен,  достанется  не
Журавлеву, а Соколовскому. Я у него давно не был, наверно, он считает, что я
его избегаю. Это совсем глупо...
     В  тот же  вечер Володя  отправился  к Соколовскому. Он  застал Евгения
Владимировича  за   работой.  На   большом  столе  были  разложены  чертежи,
Соколовский  сидел  в  меховой куртке. Володя нашел, что он  плохо выглядит,
постарел,  да  и настроен, видимо, отвратительно.  Он сунул  Володе альбом с
фотографиями строительства в Кузнецке:
     - Посмотрите, я скоро кончу ..
     Строительство не интересовало Володю, но он задумался над  надписью: "В
день пуска  первой домны на память Евгению Владимировичу Соколовскому от его
товарищей  по  работе".  Дата  -  1931.  В  тридцать  первом  гаду  мне было
одиннадцать  лет,  я еще  гонял голубей  и гордился пионерским  галстуком. В
общем  Соколовский - старик. Что у меня с  ним общего? Если подумать,  ровно
ничего Когда  я  с  ним познакомился, он мне псказался  скептиком.  Я думал,
приятно встретить человека, который ни во что не верит. А какой он скептик -
увлекается   своей    работой,   читал   и   перечитывал   постановления   о
животноводстве,   вообще   нормальный   советский   человек,  только   умнее
окружающих. Может быть, поэтому Журавлев и решил его потопить. Никто за него
не заступится.  Обиженных у нас не любят, доверяют  только  удачникам, вроде
Журавлева. Представляю себе, что у Соколовского на сердце... Хорошо, что его
еще не прогнали с работы. Впрочем, что тут хорошего? Прогонят завтра...
     - Ну и холодище здесь! - сказал Соколовский, не отрываясь от работы.
     - Здесь очень жарко, - возразил Володя, - да вы еще в куртке...
     - Значит, простыл, - проворчал Соколовский и продолжал чертить.
     Час спустя, кончив работу, он угрюмо сказал Володе:
     - Давно не были. Что у вас нового? Работаете?
     - Мало... Я не хотел вам надоедать...
     Он помолчал и наконец решился спросить:
     - Евгений Владимирович, я слышал, у вас неприятности на работе?..
     -  Да  нет...  Вот   проект   приходится  переделывать.  Есть  резонные
замечания...
     Соколовский был недоволен  приходом гостя, он  плохо  себя  чувствовал,
хотел поскорее лечь. Он молчал, Володя не уходил.
     - Ну как, интересные фотографии? - спросил Соколовский.
     - Очень.
     Очевидно,  Соколовский ничего не  знает. Может быть, это лучше?  Сидит,
работает... Да, но Журавлев его настигнет врасплох. Необходимо предупредить:
он сможет подготовиться, ответить. И Володя сказал:
     - Я вас спросил о работе, потому что Журавлев решил вас потопить...
     - Вот как? Это что же, в связи с новой моделью?
     Володя встал и подошел к Соколовскому.
     - Он говорит, что вы отослали вашу семью за границу.
     Здесь-то и  произошел комический инцидент,  который  на  минуту  отвлек
внимание  обоих  от Журавлева. Казалось бы, Фомка  мог привыкнуть к  Пухову,
который всегда старался  его подкупить куском сахара или кружком колбасы, но
Фомка не любил, чтобы кто-нибудь подходил близко к его хозяину, он  выскочил
из-под дивана и вцепился в  штанину Володи. Соколовский вовремя  схватил его
за шиворот.
     - Дурак! На своих кидается, - сердито повторял Соколовский.
     Володя не  понял, говорит  ли Евгений  Владимирович  о Журавлеве или  о
Фомке.  Он  ждал,  что скажет Соколовский  про  скверную  сплетню,  пущенную
Журавлевым. Но Соколовский молчал, лег на кушетку и удивленно пробормотал:
     - Неужели здесь жарко? Зуб на зуб  не попадает... Только  теперь Володя
заметил, что у Соколовского больной вид, - наверно, простудился.
     -  Хотите, я вас чаем  напою? -  предложил  Володя.  - Могу  сбегать за
коньяком.
     - Не  нужно. Расскажите лучше, почему у Леонардо да Винчи вышла неудача
с красками. Я читал  когда-то  и не понял - в  самих красках дело, или он их
неправильно замешивал?
     - Не знаю. Я вообще, Евгений Владимирович, мало что знаю ..
     Оба молчали. Володя спросил.
     - Может быть, вы спать хотите? Я пойду...
     -  Сидите,  раз пришли.  Вы мне  не мешаете.  А  вам  нравится живопись
Леонардо?
     - Я видел только в Эрмитаже, трудно судить.
     - Мне его ум нравится.  Чем только  он не занимался! Вообще прежде люди
были  всесторонними.  Микеланджело  ведь  и  стихи писал.  Как  вы  думаете,
Эйнштейн мог бы написать стихи? Дайте мне пальто, вон там, на вешалке...
     Володя  подумал:  скрывает,   что  расстроился.  Наверно,  ему  кажется
унизительным опровергать домыслы  Журавлева.  Может быть, он  прав. Не нужно
было говорить,  это его  доконало. Когда я пришел,  он спокойно  работал,  а
сейчас лежит  и говорит несуразицу. У него, должно быть, сильный жар. Хорошо
бы привести врача: как-то страшно оставить его одного.
     Соколовский снова заговорил:
     -  Я  когда-то читал в одной романтической повести, что агава долго  не
зацветает, она цветет один раз и после  этого гибнет. Оказывается, вздор.  В
Ботаническом мне псказали агаву - цвела  и живет. Просто она,  когда цветет,
нуждается в особом уходе.
     Володя испугался: кажется, бредит.
     - Я позову врача, Евгений Владимирович.
     - Бросьте! Какое у нас сегодня число?
     - Девятнадцатое.
     - Глупо. Я думал, что двадцать первое. Не обращайте в