аникул отпусти,  отца порадуй - он часто хворает и
все говорит: "Жалко, внучка далеко..."
     -  Хорошо,- сказала с грустью Лена. - Но  через месяц я за ней  приеду.
Мама, куда ты торопишься? Останься еще на день.
     -  Не  могу,  Лена, весна на носу,  работы  у  нас  много.  С  посевной
справимся,  этого  я не боюсь,  а вот с  огородами плохо  - рук  не хватает.
Белкин  вернулся,  это  нам  большая помощь.  Потом  к  Родионову  племянник
попросился, хвастун невероятный, но работать умеет.  А  с Генькой Чижовым мы
еще  помучаемся.  Это  Журавлев  удружил.  Знаешь,  что  в  Журавлеве  самое
противное? Вот я пойду и скажу:  "Зачем к нам Чижова прислали"? Он глазом не
моргнет, ответит, что Чижов герой труда. Ты ему свиной хлев покажи, скажет -
дом  как  дом, жить  можно.  Пожалуйся, что  по  дороге пpоехать  нельзя,  -
ухмыльнется:  "Да  ведь  это шоссе". Надоели они людям,  ох,  как надоели!..
Помнишь Дашу Каргину? Сын у нее был Миша, орехи тебе носил, помнишь? Мишу-то
убили  на войне...  Умная женщина  Даша, я с ней часто  советуюсь.  Когда  в
газете  был отчет о пленуме, она пришла в  правление, говорит:  "Напечатано,
что мало у нас в стране коров, значит  будет много  - увидишь. Теперь  людям
доверяют,  это  -  главное  дело"  Вот  приедешь, Лена,  увидишь  -  у  всех
настроение приподнялось, на душе повеселело .
     Рано утром  Антонина Павловна собралась в путь. Лена поехала  проводить
ее  и  Шурочку  до  станции.  Шурочка  в  такси сразу заснула.  Лена  сидела
задумавшись. Антонина Павловна вдруг сказала:
     - Что-то ты от меня таишь, Лена...
     Лена растерялась:  неужели  на лице написано? Может быть, рассказать?..
Нет,  этого  мама  никогда не поймет.  Мысли у нее другие...  Да  и не  могу
выговорить, от стыда умру...
     - Ничего я не таю. Грустно, что ты уезжаешь...
     Антонина Павловна не стала настаивать, и Лена  подумала,  что успокоила
мать, но когда она прощалась, Антонина Павловна шепнула:
     - Опять мать последней узнает... Все равно, лишь бы тебе хорошо было, а
ума у тебя хватит...

        "14"

     Никогда Иван Васильевич не забудет той ночи. А  накануне вечером он был
в прекрасном  настроении. Егоров зря боялся, что  из-за болезни Соколовского
может   произойти  задержка.  Все  в  порядке.  Коротеев  любит  придумывать
трудности,  но  и он говорит, что к Первому  мая выпустим новую модель Это -
событие в государственном масштабе, обязательно  будет в газете, могут  и по
радио передать...
     Он  ужинал у  себя  один, с аппетитом намазывал густо масло  на хлеб  и
поверх  клал котлету. Хорошо Груша готовит..  Он вдруг улыбнулся:  можно  ли
сравнить автоматическую линию с теми станками, которые завод выпускал, когда
меня сюда  прислали? Да  это  все равно, что сравнить  довоенные "газики"  с
"ЗИМами".  Различные  станки  казались  ему этапами его жизни,  и он говорил
себе:  растем,  удивительно растем,  это бесспорно!  Потом он решил: хороший
вечер, можно отдохнуть. Взял "Огонек", прочитал маленький рассказ о том, как
директор магазина хотел было жениться  на студентке,  но  ничего из этого не
вышло, оба  передумали.  Зачем  такое печатают?.. Не смешно. Интересно,  как
работал этот  директор? Наверно, размазня, ничего у него в магазине не было.
Я думаю,  что наш Борисенко  тоже  влюблен.  Хитров  говорил, что  в  городе
голландские сельди, а у нас  по-прежнему только  крабы... Жениться, конечно,
придется: нельзя же директору завода  устраивать  романы. Ивану  Васильевичу
стало смешно от мысли, что он может, как  художник Пухов, бегать на свидания
и совать фифке букеты. Посмеявшись про себя, он подумал: теперь  я  на  воду
буду дуть. Это глупости говорят, что если серьезная,  то обязательно уродка.
У  Хитрова  жена немолодая, но  видно, что она была эффектная.  У  Лены  нет
никакого чувства ответственности, не понимаю, как она может учить детей! Она
меня вывела из строя. Мог быть большой  ущерб для государства, хорошо, что я
не размазня, вовремя опомнился... Может быть, послушать радио?
     Было  без  десяти  одиннадцать.  Иван Васильевич  слушал  одним ухом. В
Чехословакии горняки приняли новое социалистическое обязательство, в Боливии
резко сократилась добыча  цветных  металлов, египетская печать высказывается
за расширение  торговых связей со всеми государствами. Потом передали сводку
погоды. Журавлев по субботам всегда  слушал сводку погоды, хотя прогнозам не
верил и  говорил  Хитрову:  "Cказали,  ясная  погода,  без  осадков,  значит
промокнем  мы  с  тобой,  как  собаки".  Но был понедельник,  и погода  мало
интересовала Ивана Васильевича. "В ближайшие двадцать четыре часа на Среднем
и Нижнем Поволжье ожидается  ясная  погода с умеренными морозами и  сильными
ветрами  до  десяти баллов". Опять  врут. Холодно, это бесспорно, но когда я
ехал  с  завода,  никакого  ветра  не  было.  Он  послушал  песни  советских
композиторов, одна ему понравилась, и он даже подпевал:

     Смело мы идем вперед,
     И тоска нас не берет...

     Потом  он громко  зевнул,  повесил  на  стул пиджак  и  начал  медленно
развязывать шнурки ботинок.
     Буря началась  за  час до  рассвета,  и  была она  необыкновенной силы.
Напротив дома Журавлева повалило большую  березу,  дерево упало на сторожку.
Иван Васильевич вскочил, не мог со сна понять, что происходит, ему казалось,
будто кто-то ломится в  дверь. Он быстро оделся, выбежал на улицу. Ночь была
ясная,  морозная. Он  хотел добраться  до завода,  идти было  трудно,  ветер
сбивал с  ног. Возле больницы он увидел перепуганного Егорова, без шапки, он
что-то кричал,  нельзя  было  расслышать,  наконец  Иван  Васильевич  понял:
повалило третий барак.
     Буря росла. Казалось, была в ней слепая страсть, гнев, отчаяние - валит
деревья, швыряет по сторонам  столбы, стропила, доски, срывает крыши, кружит
злосчастных людей, будто не люди это, а щепки, подымает с земли сухой, едкий
снег и с хохотом, с присвистом мечет его в глаза человеку.
     Потом  люди говорили: "Ну и буря!  Никогда  такого  не было..."  Старик
Ершов  возражал, еще более сильная  буря была в  день  его свадьбы -  в 1908
году. Вспоминая страшную ночь,  Журавлев суеверно ежился: он  не мог понять,
что буря пронеслась над несколькими областями, причинила много убытков и что
не  было  в ней  ничего  сверхъестественного,  даже  Институт  прогнозов  ее
предсказал. Ивану Васильевичу казалось, что силы природы в  союзе с низкими,
завистливыми людьми  ополчились  на  него,  решили  его  повалить, вырвать с
корнями, как старую березу напротив дома.
     Как только он выбежал на улицу, он сразу  понял -  беда!  Он  боялся за
недостроенный  сборочный цех.  Встретив  Егорова,  он  подумал:  это все  на
меня!.. Теперь начнутся разговоры, где три корпуса, почему тянули, - словом,
жертвой станет Журавлев...
     Весь день  он работал  как исступленный. Нужно  было разместить  девять
семейств и  двух  одиночек, которые  жили  в бараке "Б".  Журавлев поехал  к
секретарю  горкома Ушакову,  просил его  предоставить  помещение  в  городе.
Ушаков  кричал:  "О чем  вы  прежде думали"..?  Иван  Васильевич не пробовал
оправдываться.  "Часть мы  устроили в  новом сборочном, помогите уж,  Степан
Алексеевич..." Выяснилось,  что  буря  сорвала  крыши с  шести  домиков.  На
грузовики  клали  мебель, сундуки,  узлы. Какая-то женщина  громко  плакала.
Фрезеровщик Семенов злобно сказал Журавлеву:  "Доигрались"? Журавлев  только
махнул рукой.  Он поселил  у себя мастера Виноградова  с женой, с детьми, со
старухой тещей.  Он  заехал  к  председателю горисполкома:  "Дайте три тонны
кровельного железа, мы  быстро  залатаем..." Он звонил по телефону, доставал
шифер,  утешал  женщин, делал  что  мог.  Но, разговаривая с  Ушаковым,  или
успокаивая тещу  Виноградова,  или  подсчитывая с  Сибирцевым, сколько людей
можно разместить в общежитии для одиночек, он думал об одном: я-то пропал...
Считают,  сколько  человек  осталось  без кровли,  сколько понесли  убытков,
сколько  потребуется  леса  и железа, а я, Иван Журавлев,  -  для статистики
единица,  я, честный  советский человек, всю жизнь  отдавший  государству, я
погиб, буря меня повалила, и никому до этого нет дела...
     Шесть дней он провел в томительном ожидании. На седьмой позвонил второй
секретарь  горкома:  "Из  Цека  передавали...  Просят  вас  приехать,  лично
изложить..." Журавлев ждал самого плохого и все же настолько растерялся, что
уронил трубку  телефона; долго раздавались жалобные гудки, он их не  слышал.
Почему  не позвонил  Ушаков?  Даже  разговаривать  не  хочет...  Вообще  это
катастрофа. Я думал, что запросят из  министерства... "Изложить". А что  тут
излагать? Была буря, кажется,  про это  все знают... Кончился  Журавлев, вот
что! Но где же  справедливость?  Разве я командую погодой?  Без цеха точного
литья мы никогда бы не  оправились с заданием.  Потом это огромная  экономия
для   государства...  Сначала   утвердили  план  строительства,   два   раза
поздравляли с перевыполнением, а теперь топят. Почему? Да только потому, что
пронеслась буря. Не было бы бури, я к Первому мая получил бы поздравительную
телеграмму. Логики  здесь  нет никакой.  Я не мальчишка, мне скоро  тридцать
восемь - и от чего я гибну? От погоды.
     Он  долго  гадал,  кто  успел  доложить  в  Москву  насчет  задержки  с
Жилстроительством.  Скорей всего  Соколовский. Все-таки жалко, что  я его не
угробил. Три года назад с таким козырем, как семья в Бельгии, я мог бы легко
его убрать. Никогда нельзя  деликатничать. Теперь  он отыгрался...  А  может
быть, и не он - Егоров говорил, что он еще болен. Кто же тогда? Не Сибирцев,
этот побоялся бы. Наверно, Ушаков, он ко мне давно приставал с домами. Какое
ему дело? За завод отвечаю я.  Хочет выйти в люди, показывает  усердие.  Мне
ведь  из  министерства еще ничего не  сообщили...  Ясно, что Ушаков.  А  ему
подсказал Соколовский.  Как будто нельзя лежа в постели сочинить кляузу  или
позвонить в горком! В общем все равно кто - не они погибают, я...
     Он  сидел  в купе, мрачный, не смотрел в окно,  не  ответил проводнику,
когда тот предложил чаю. Обычно Журавлев  любил поезд: он сразу  надевал  на
себя полосатую  пижаму, играл с  попутчиками в шашки или в домино, со смаком
обгладывал  каркас  курицы, прихлебывая, пил чай стакан  за стаканом, слушал
радио, рассказывал о  производственных  успехах,  читал "Крокодил"  и громко
смеялся: "Здорово прохватили!"  -  словам, наслаждался жизнью. А теперь  все
ему  было тошно.  Он  считал,  что  его  попутчик  железнодорожник - дурак и
болтун; по  радио передают дурацкие  песенки, голова от них  трещит; станции
обшарпанные, домишки занесены снегом - глядеть противно; а вообще снега мало
-  будет  плохой  урожай;  в  вагоне-ресторане  котлеты  сырые,  чай  воняет
селедкой; в купе нестерпимо жарко, а из окна дует.
     Ночью железнодорожник уютно похрапывал, а Журавлев на верхней полке все
думал и думал о приключившемся.  Уже посинели оконные шторы, железнодорожник
заворочался,  откашлялся, закурил, а  Журавлев продолжал думать. И  вдруг он
понял: все началось с  Лены. Несчастная женщина, начиталась дурацких романов
и растрясла жизнь  честного  советского работника. Что будет с заводом? Ведь
мы обещали  к  Первому мая  выпустить  новую  модель.  Соколовский  все-таки
неплохой  конструктор.  Коротеев   теперь   доволен:  систему   сигнализации
Соколовский  теперь  начисто  переделал.  Великое дело -  критика!.. Да,  но
теперь  на  заводе  нет объединяющего  начала.  Конечно,  Егоров  -  опытный
инженер, стаж у него большой, но он слабохарактерный, потом  он сильно  сдал
после смерти жены. Все лодыри распояшутся... Коротеев - человек  с  будущим,
это бесспорно, но он слишком молод. Не могу себе представить завод без меня!
Неслыханно - какая-то девчонка все повалила. Коротеев был трижды прав, когда
выступал  в клубе, - нельзя вытаскивать из стенки  кирпичи, весь дом рухнет.
Воспитывают  плохо,   печатают  зачем-то  идиотские  книжки,  начали  теперь
разговоры про  чувства.  Пожалуйста  - чувств сколько  угодно,  а  плана  не
выполняет. Никто  не скажет, что  я жил для себя,  моя жизнь - завод. И  вот
ничего нет, ровно ничего, разметанные балки, битое стекло, мусор - это жизнь
Ивана Журавлева.
     Железнодорожник предложил Ивану Васильевичу пирожок:
     - Домашние, жена напекла...
     Журавлев  отказался:  ничего  в   рот  не  лезет.  Он  злобно  подумал:
интересно,  чему  ты радуешься? Сегодня  печет  пирожки,  а  завтра  разыщет
какого-нибудь  агронома, и полетишь ты с насыпи. Едет  довольный,  говорил -
вызвали  к министру;  наверно, рассчитывает на  повышение. А  вот произойдет
крушение, в два счета снимут, это бесспорно. Доверять никому нельзя.
     Уезжая, Журавлев  сказал Егорову, что пробудет в Москве день или два, -
время  горячее, ведь к Первому мая обязались  выпустить новую модель. Однако
прошла неделя, и Журавлев не возвращался. Потом Егорову позвонили из главка,
сказали,  что назначен  новый  директор, Голованов,  он приедет  в  середине
апреля.
     Егоров рассказал о звонке Брайнину, тот обрадовался:
     - Я Голованова знаю, я с  ним в Свердловске работал, толковый человек и
прислушивается...
     - Это хорошо. Я думаю, к Первому маю справимся.
     - Обязательно.
     Брайнин вдруг вспомнил:
     - А что с Журавлевым?
     - Ясно,  что, -  сняли. Удивительное дело  -  Соколовский мне еще зимой
говорил, что Журавлева снимут. Я тогда подумал, что он шутит. Вы ведь знаете
Соколовского - любит подпустить...
     Брайнин  засмеялся  и  развернул  "Правду":  во  Франции  нет  твердого
правительственного большинства, это, так сказать, симптоматично...
     Хитрова сказала мужу:
     - Тебе будет трудно, к Журавлеву ты привык...
     Хитров задумался, потом ответил:
     - Ничего  не  трудно. У меня Журавлев в печенке сидел. Поганый человек,
хочет,  чтобы  все  думали,  как  он.  Я  ничего  не  имею против  перемены.
Наоборот... А вот что за птица Голованов, этого  я не знаю. Посмотрим. Хуже,
во всяком случае, не будет...
     Все  интересовались   Головановым,  и  никто   не  вспомнил  про  Ивана
Васильевича.  Только  работница  Груша  каждый  день  спрашивала,  когда  же
Журавлев приедет за вещами, - нужно квартиру прибрать, скоро нового ожидают,
а все комнаты завалены...
     Так  же гудела сирена, так же  верещали станки, так  же  люди работали,
шутили, спорили: никто не  чувствовал,  что  нет  больше Ивана  Васильевича.
Пострадавшие от бури поругали бывшего директора и вскоре позабыли о нем. Они
с радостью  глядели, как  на улице Фрунзе начали  рыть котлован  для первого
корпуса; жена  Виноградова  говорила:  "Две  комнаты, ванна, кухня,- словом,
заживем. Только бы скорее строили!.."
     Где Журавлев? Что с ним? Ни одна живая душа о нем не помнит. Была буря,
причинила  много  забот и унеслась. Кто же вспоминает отшумевшую бурю? Стоят
последние  дни  зимы.  На  одной  стороне улицы  еще  мороз  (сегодня  минус
двенадцать), а  на  другой  с сосулек  падают  громкие  капли. Соколовский в
первый раз встал  с кровати, дошел до  мутного, неумытого  окна, поглядел на
серый, рыхлый снег и подумал: а до весны уж рукой падать...

        "15"

     Конечно, Соня и раньше не раз думала о своем будущем, представляла себе
завод, на котором придется работать, гадала, выйдет ли из нее что-либо, - но
тогда это были раздумья,  мечты.  Когда  же ей сказали, что ее  направляют в
Пензу, она  поняла:  кончена моя молодость.  Подруги,  профессора, экзамены,
ссоры  с Савченко -  все это в прошлом.  Впереди  незнакомый  город,  завод,
огромная  ответственность. Конечно,  дипломную  работу хвалили, но ведь  это
школьные упражнения. А какой я окажусь на деле? Могу растеряться, наглупить.
В прошлом году на практике я поняла, до чего все трудно...
     Соня  сказала  отцу:  "Боюсь,  что  не  справлюсь..."  Андрей  Иванович
старался ее приободрить: всегда  так бывает, кажется, не  одолеешь,  пока не
втянешься. Он  вспомнил Пензу, где проработал год четверть века назад: город
хороший,   много   садов,   большие   традиции:   "Знаешь,  Соня,  в   Пензе
Салтыков-Щедрин   жил,  недалеко  Тарханы  -  лермонтовские  места..."  Соня
улыбалась,  и  ей  становилось еще  страшнее.  Не  все  ли  равно,  где  жил
Лермонтов! Стихи его, конечно, хватают  за сердце, хотя мы теперь переживаем
все иначе... Отец, может быть,  думает,  что я собираюсь мечтать в городском
парке? Завод - вот что меня интересует: как я покажу себя на работе?
     Она  еще  жила  в  родительском доме,  еще ждала, придет  ли,  наконец,
Савченко (он даже не знает, куда меня направили!), - она еще была в знакомом
мире, но все ее мысли были далеко - в чужой, загадочной Пензе.
     Соня должна была  уехать в конце  февраля,  но  вышла  задержка: хотели
вместо нее  послать  Борисова,  а Соню  отправить  на "Сельмаш".  Теперь  ей
сказали, что она может ехать. Андрей Иванович предложил:
     - Давай отпразднуем...
     Соня отказалась:
     - Рано. Вот когда поработаю и приеду в отпуск - дело другое...
     Надежда Егоровна вздыхала: как там будет Соне? Не хочется ей уезжать. Я
убеждена, что  она  неравнодушна  к  Савченко,  только скрывает. Он  хороший
мальчик.  Поженились  бы  они, а  то  отсылают ее,  она молоденькая... Да  и
Савченко мальчик, ему легко вскружить голову. Мне было бы спокойнее на душе,
если бы они наконец договорились...
     За несколько дней до отъезда Сони Надежда Егоровна не выдержала:
     - Соня, почему Савченко не приходит? Вы не поссорились?
     - Зачем мне с ним ссориться? Просто у него много работы.
     - А он знает, что ты уезжаешь?
     - Конечно. Я  его  недавно встретила  на улице. Он говорил, что хотел к
нам зайти, проведать отца, но у него очень много работы.
     Соня покраснела.  Как я  научилась  врать! Подумать,  что  я  не видела
Савченко с того вечера... Он даже не  поинтересовался, куда  меня направили.
Не любит. Просто мне померещилось... Но маме я ни за что не скажу. Да  это и
не ее дело.
     И Соня добавила:
     -  Почему ты  всегда о нем спрашиваешь?  Я  с  тобой согласна,  что  он
симпатичный, но он  не моего  романа.  Неприятно, когда  за  тобой ухаживает
человек, который тебе не нравится...
     Андрей Иванович пережил очень дурную  ночь, такого с ним еще не бывало.
Он чувствовал, что умирает; в мыслях простился с близкими, сидел на кровати,
вглядываясь в  смутное пятно окна, и в невыносимой тоске думал: бедная Надя!
Теперь и  Сони не  будет,  как она  выдержит одна? Он ее не разбудил и утром
ничего  не сказал, только пролежал полдня, с трудом встал и снова лег; так и
не удалось пойти к Сереже, а он ему обещал...
     Андрей  Иванович вдруг посмотрел на  себя со стороны и задумался. Может
быть,  Соня резонно  надо  мной смеется?  Смешно - напрягаю  все силы, чтобы
пойти к Сереже. Уж  очень маленький  мир получается... Но что тут поделаешь,
человеку  нужно бороться, без этого и жить нельзя.  Молодым  был  -  боролся
плечо  к  плечу со  всеми.  Не  только когда  была революция, раньше... Да и
позже, на работе. С самим собой, этого никто  не  знает. Были ведь и большие
удары,  и горе, и сомнения, боролся,  чтобы сохранить веру в людей. И теперь
борюсь: когда говорю с тем же Сережей, стараюсь ему передать немного  опыта,
чувства, мысли. Борюсь со смертью. Она ходит вокруг, поджидает. Ночью, когда
темно,  тихо, она хочет  осилить.  Борюсь,  пока  могу.  К  старости человек
усыхает,  сжимается, умом  он видит  шире, а мир становится узким, тесным. Я
стараюсь думать о жизни других, вырваться  из этой комнаты,  где каждую ночь
приходится  бороться один на  один со смертью. Но и  здесь  я  делаю то, что
делал всю жизнь. Соне это рано знать и ни к чему.
     За  последние недели  Андрей  Иванович изменился  к  Володе.  Прежде он
возмущался словами сына, теперь, глядя в его насмешливые глаза, думал: жалко
его.  И ум у  него  есть, и с