Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
181 -
182 -
183 -
184 -
185 -
186 -
187 -
188 -
189 -
190 -
191 -
192 -
193 -
194 -
195 -
196 -
197 -
198 -
199 -
200 -
201 -
202 -
203 -
204 -
205 -
206 -
207 -
208 -
209 -
210 -
211 -
212 -
213 -
214 -
215 -
216 -
217 -
218 -
219 -
220 -
221 -
222 -
223 -
224 -
225 -
226 -
227 -
228 -
229 -
230 -
231 -
232 -
233 -
234 -
235 -
236 -
237 -
238 -
239 -
240 -
241 -
242 -
243 -
244 -
245 -
246 -
247 -
248 -
249 -
250 -
251 -
252 -
253 -
254 -
255 -
256 -
257 -
258 -
259 -
260 -
261 -
262 -
263 -
264 -
265 -
266 -
267 -
268 -
269 -
270 -
271 -
272 -
273 -
274 -
275 -
276 -
277 -
278 -
279 -
280 -
281 -
282 -
283 -
284 -
285 -
286 -
287 -
288 -
289 -
290 -
291 -
292 -
293 -
294 -
295 -
296 -
297 -
298 -
299 -
300 -
301 -
302 -
303 -
304 -
305 -
306 -
307 -
308 -
309 -
310 -
311 -
312 -
313 -
314 -
315 -
316 -
317 -
318 -
319 -
320 -
321 -
322 -
323 -
324 -
325 -
326 -
327 -
328 -
329 -
330 -
331 -
332 -
333 -
334 -
335 -
336 -
337 -
338 -
339 -
340 -
341 -
342 -
343 -
344 -
345 -
346 -
347 -
348 -
349 -
350 -
351 -
352 -
353 -
354 -
355 -
356 -
357 -
358 -
359 -
360 -
361 -
362 -
363 -
364 -
365 -
366 -
367 -
368 -
369 -
370 -
371 -
372 -
373 -
374 -
375 -
376 -
377 -
378 -
379 -
380 -
381 -
382 -
383 -
384 -
385 -
386 -
387 -
388 -
389 -
390 -
391 -
392 -
393 -
394 -
395 -
396 -
397 -
398 -
399 -
400 -
401 -
402 -
403 -
404 -
405 -
406 -
407 -
- Да и лед в мае плавает, - подсказал Истомин.
Шульц рассмеялся и ударил Истомина товарищески по плечу.
В это время кто-то заговорил о театрах; какие театры в Берлине и в
Вене; вспомнили о Янаушек и о Газе.
- Что ж Газе! Ну, что ж такое Газе! - восклицал с кислою миною Фридрих
Фридрихович поклонникам немецкого Гаррика. - Видел-с я и Газе и Дависона, а
уж я не говорю об этом черте, об Ольридже... но... но, я спрашиваю вас... ну
что же это такое? Конечно, там в Отелло он хорош, ну ни слова - хорош; но
ведь это... ведь это все-таки не то же, например, что наш Василий
Васильевич, который везде и во всем артист.
На лицах немцев выразилось общее недоумение и даже перепуг.
Один недоумевающий немец, остолбеневший с куском говядины во рту,
торопливо пропустил глоток вина и спросил:
- Это какой Василь Васичь?
- Да Самойлов-с.
- А-га, Самойлов! - произносил недоумевающий немец, точно проглатывал в
несколько приемов большую маринованную устрицу.
- Да-с, да, Самойлов! Что может сравниться, я говорю, когда он
произносит это, знаете: "О, защитите нас, святые силы неба!" О, я вам скажу,
это не шутка-с!
- Очень хорошо, - соглашался недоумевающий немец, проглатывая вторую
устрицу.
- Ну, зато уж опера русская! - заводила, покачивая головою, булочница
Шперлинг.
- Да, опера того... нехороша была, не теперь-с, а была. - отвечал с
соболезнованием Фридрих Фридрнхович, - но певцы хорошие все-таки всегда
были. Итальянцы там, конечно, итальянцами; но да-с, а я ведь за всех этих
итальянцев не отдам вам нашего русского Осипа Афанасьевича. Да-ас! не отдам!
Осипа Афанасьевича не отдам!
- Кто это Осип Афанасьевич? - осведомлялся опять недоумевающий немец. -
Осип Афанасьевич! А вы такой башибузук, что не знаете, кто такой Осип
Афанасьевич! Откуда вы приехали?
- Что ж такое... я ведь, кажется... ничего... - бормотал, испугавшись,
немец.
- Ничего! Нет, я вас спрашиваю: откуда вы к нам в Петербург приехали?
Немец встревожился и даже перестал жевать. Меняясь в лице, он произнес:
- Да, да, да; конешно, конешно... ich weiss schon... (Я уже знаю
(нем.).) это высочайше...
- Перестаньте, пожалуйста, бог знает что говорить, это высочайший бас!
понимаете вы: это Петров, бас! Осип Афанасьевич - наш Петров! - разъяснил
ему более снисходительно Фридрих Фридрихович. - Певец Петров, понимаете:
певец, певец!
- Петттроф, певец, - улыбался, блаженно успокоившись, немец.
- Да-с; это бархат, это бархат! Знаете, как у него это!
Друзья! там-там-там-там-та-ра-ри,
Друзья! том-том-та-ра-ра-ра,
Трам-там-там-там-там-та-ра-ри,
Тром-том-том-та-ра-ра-ра!
Фридрих Фридрихович напел кусочек из известной в репертуаре Петрова
партии Бертрама - и взглянул исподлобья на Истомина: тот все супился и
молчал. С каждым лестным отзывом Фридриха Фридриховича, с каждой его
похвалой русской талантливости лицо художника подергивалось и становилось
нетерпеливее. Но этой войны Истомина с Шульцем не замечал никто, кроме Иды
Ивановны, глаза которой немножко смеялись, глядя на зятя, да еще кроме Мани,
все лицо которой выражало тихую досаду.
Гости поотошли в сторону от своих обыкновенных тем и говорили о музыке
или собственно бог знает о чем говорили.
Собственная особа Фридриха Фридриховича все больше увлекалась
артистическим патриотизмом: он сорвался с петель, и уж немножко
хлестаковствовал:
- Самойлов... - говорил он. - Я с ним тоже знаком, но это... так вам
сказать, он не простец: он этакий волк с клычком; Ришелье этакой; ну а
Петров, - продолжал Щульц, придавая особенную теплоту, и мягкость своему
голосу, - это наш брат простопор; это душа! Я, бывало, говорю ему в
Коломягах летом: "Ну что, брат Осип Афанасьич?" - "Так, говорит, все, брат
Шульц, помаленьку". - "Спой", прошу, - ну, другой раз споет, а другой раз
говорит: "Сам себе спой". Простопор!
Слушая Фридриха Фридриховича, гости, ожидавшие ужина, так и решились
держаться артистических вопросов.
Кто-то начал рассказывать, что Леонова "тоже воспевает", а кто-то
другой заметил, что надо говорить не "воспевает", а "поят"; еще кто-то
вмешался, что даже и не "поят", а "спаивают", и, наконец, уж вышло, что
никто ничего не мог разобрать. Опять потребовалось посредство Фридриха
Фридриховича, который долго разъяснял разницу понятий, выражаемых словами:
"пить", "петь", "паять", "воспевать" и "спаивать". Выходило черт знает что
такое несуразное, что Леонова то поет, то пояет, то воспевает, то спаивает.
Ухищряясь выговаривать искомое слово как можно правильнее, кто-то один раз
сказал даже "потеет"; но Фридрих Фридрихович тотчас же остановил этого
филолога, заметя ему:
- Ну, уж сделайте вашу милость - все, что вам угодно, только не потеет.
Этого даже, пожалуйста, и не говорите никогда; никогда этого нигде не
говорите, потому что это не говорится-с, да, не говорится-с.
После ужина гости скоро стали прощаться. Семейство пастора и все
солидные господа и их дамы разошлись первые. Фридрих Фридрихович удержал в
зале только меня, Истомина, поляка, испеченного в собственной булочной
розового Шперлинга и одного солидного господина.
- Ведь это напрасно, - говорил ему Истомин, - я ничего не стану пить.
- Ну-с, это мы будем видеть, как вы не выпьете! - отвечал Шульц.
Истомин поставил на стол свою шляпу, взял с окна принесенный Манею том
Пушкина, придвинулся к столу и начал смотреть в книгу. Через залу прошла в
магазин (из которого был прямой выход на улицу) Берта Ивановна. Она Не
хотела ни торопить мужа домой, ни дожидать его и уходила, со всеми
раскланиваясь и всем подавая руки. Ее провожали до дверей Ида Ивановна и
Маня. Я встал и тоже вышел за ними.
- Устала ужасно я, - жаловалась Берта Ивановна, когда я застегивал на
ней шубу.
- Очень уж вы, - говорю ей, - расплясались. - Ах, я ведь люблю
поплясать!
- И ваш Истомин-то... Ну, я не думала, что он такой кузнечик, -
проговорила Ида Ивановна.
- Совсем странно, - тихо сказала Маня..
- Он совсем испугал меня... Ну, Фридрих! ну, погоди, я тебе это
припомню! - закончила Берта Ивановна, относясь к зале, из которой слышался
голос мужа.
Я проводил Берту Ивановну до дому и тем же путем возвратился. Когда я
пришел назад, в магазине была совершенная темнота, а в зале компания
допивала вино и Фридрих Фридрихович вел с солидным господином беседу, о
национальных добродетелях.
- О, не думайте! - говорил он солидному господину. - Наш немецкий народ
- это правда, есть очень высокообразованный народ; но наш русский народ -
тоже очень умный народ. - Шульц поднял кулак и произнес: - Шустрый народ,
понимаете, что называется шустрый? Здравый смысл, здравый смысл, вот чем мы
богаты!
- Ну да; ну позвольте: теперь будем говорить Петербург. - Немец
оглянулся по сторонам и, видя, что последняя из дам, Ида Ивановна, ушла во
внутренние апартаменты, добавил: - Женитьбой пренебрегают, а каждый, как это
говорится, имеет своя сбока прибока. Чем это кончится? Это как совсем Париж.
- "Сбоку припека" говорится, - поправил Фридрих Фридрихович и продолжал
в другом тоне: - Ну, только тут надо соображать, какие тут есть
обстоятельства. Это нельзя не соображать.
- Это совсем не отвисит от обстоятельствов, - отвечал, махнув рукою,
немец.
- То есть, положим, по-русски говорится не зависит, а не "не отвисит",
ну, уж пусть будет по-вашему: от чего же это, по-вашему, отвисит?. - От свой
карахтер.
- Гм!.. Нет-с, этак рассуждать нельзя.
- Это верно так, что от карахтер. Вот будем говорить, чиновник - у него
маленькие обстоятельства, а он женится; немецкий всякий женится; полковой
офицер женится, а прочий такой и с хороший обстоятельство, а не женится. Наш
немецкий художник женится, а русский художник не женится.
- Это камушек в ваш огород, - сказал Шульц, трогая Истомина за руку.
Истомин молча приподнял голову, спросил: "что?" - и хлебнул из
непочатого стакана.
- Художник-с, - начал Фридрих Фридрихович, не отвечая Истомину и
касаясь теперь руки солидного гостя, - совсем особое дело. Художник, поэт,
литератор, музыкант - это совсем не фамилийные люди. Это совсем, совсем не
фамилийные люди! Им нужно... это... впечатление, а не то, что нам с вами. У
наос вами, батюшка мой, что жена-то? копилка, копилка. Ну, а их одна
вдохновляет так, другая - иначе, их дело такое, а не то что по-нашему:
сидеть да женины ноги греть. Это совсем не то, что мы с вами: им жен не
нужно.
- То есть нам жен нет, может быть вы хотите сказать, - вмешался тихо
Истомин. - Нам нет жен; еще не выросли они на нашу долю, любезный Фридрих
Фридрихович.
- Чужие на вашу долю выросли, ха-ха-ха! - Шульц так и раскатился.
- Чужие! то-то вот вы заливаетесь, а вместо того лучше путем-то
скажите-ка, где эти женщины для нас, пролетариев? Не вы ли вашу Кларочку так
воспитываете?
- И очень, батюшка, Роман Прокофьич, и очень, государь мой, и очень.
- Ну, как же!
- Да-с, да; а вы вот скажите, бывали ли... есть ли, наконец, у
художников идеалы-то простые? Можете ли вы себе представить, какую бы вы
себе хотели жену?
- Могу-с и представляю. - Кто это, например?
- Анна Денман.
- Что сие такое за Денман? - Денман?.. Денман... это сие, которое ни за
какие коврижки не покупается, Фридрих Фридрихович. Денман - это англичанка,
жена скульптора, Джона Флаксмана. А хотите знать, что она сделала? И это
расскажу вам. Когда Флаксман женился на ней, ему сказал приятель: "Вы,
Флаксман, теперь погибли для искусства". - "Анна, я теперь погиб для
искусства?" - говорил, придя домой, Флаксман. "Что случилось с тобою? Кто
это сделал?" - встревожилась Денман. "Это случилось в церкви, - отвечал
Флаксман, - и сделала это Анна Денман", и все ей рассказал. "Анна Денман не
погубит таланта", - отвечала жена и повезла Флаксмана в Рим, во Флоренцию;
она одушевляла его; терпела с ним всякую нужду; она сама сделалась
художником и вдохновила мужа создать великую статую великого Данте - Данте,
которого тоже вела женщина, его бессмертная Беатриче. Понимаете, благодетель
мой Фридрих Фридрихович! что для художника возможна подруга, очень возможна;
да понимаете ли, какая подруга для него возможна?.. Пусть ваша Клара будет
Анною Денман.
- О! очень пусть; очень.
- Ну, вот тогда и еще кто-нибудь, кроме Флаксмана, скажет во
всеуслышание, что "жена не помеха искусству". Только ведь, батюшка Фридрих
Фридрихович, кто хочет взростить такое чистое дитя, тот не спрашивает дочку:
"Кларенька, какой тебе, душечка, дом купить?", а учит ее щенка слепого
жалеть, мышку, цыпленка; любить не палаты каменные, а лужицу, что после
дождя становится.
- А что ж, я был бы очень рад.
- Э, полноте-ка, пожалуйста! Ну на что вам все это в вашей дочери? Что
мы в самом деле такое, все-то какие есть искусники? Ведь уж как вы там
хотите, а ваша лисья шуба вам милей Шекспира?.. что? Ей-богу, правда! Не
думаете ли вы взаправду, что мы какая-то соль земли? напротив, вы и сами
того убеждения, что мы так, что-то этакое, назначенное для вашего
развлечения, какие-то этакие брелоки, что ли, к вашей цепочке. Ведь так? Вот
этакой меховщик Кун, что ли, который вам шубы шьет, какой-нибудь Никита
Селиванович, который своим братом-скотом торгует; банкиры, спекулянты
пенькового буяна, да что-нибудь еще в этом роде - вот это люди! Они
действительно дела делают, которые все сейчас можно привесть в копейки, -
они, значит, и нужны; а мы... да в самом деле, пусть черт сам разберет, на
что мы? - Ни богу свечка, ни черту ожег.
- Черта не поминай! черта, братец, не поминай! от этого, мужик говорил,
худо бывает. Лучше богу помолись, так он тебе и жену даст, - умилительно
фамильярничал Фридрих Фридрихович.
- Да; вы небось молитесь!
- А то как бы вы думали?
- Ну, вам и книги в руки. - За это же бог и дал вам Берту Ивановну...
- Копилку свою.
- Да, копилку, и очень красивая копилка; и у вас всегда все пуговицы к
рубашкам пришиты, и вы можете спать всегда у белого плечика. - Чудесно!! И
всему этому так и быть следует, голубчик. У Берты Ивановны Шульц есть дом -
полная чаша; у Берты Ивановны Шульц - сундуки и комоды ломятся от уборов и
нарядов; у Берты Ивановны Шульц - муж, нежнейший Фридрих, который много что
скажет: "Эй, Берта Ивановна, смотрите, как бы мы с вами не поссорились!"
Берта Ивановна вся куплена.
Шульц самодовольно улыбнулся.
- Что, угадал ведь я? - продолжал Истомин. - А в будущем у нее и
состояние, и почет, и детская любовь, и общее уважение, - так чего же ей
бояться или печалиться, и как ей не целовать вас сладко! Не так ли-с?
Шульц с улыбкой качнул головой и проговорил: - Ну, рассуждайте,
рассуждайте!
- Да-с, так-с это, именно так-с, - продолжал Истомин, - И все это так
именно потому, что сынове мира сего мудрейши сынов света суть, в своем роде.
Праздник на вашей улице. Женщины, не наши одни русские женщины, а все почти
женщины, в целом мире, везде они одной с вами религии - одному с вами
золотому богу кланяются. Всегда они нас продадут за вас, будьте в этом
благонадежны.
- А с вами нас обманут?
- Ну, ведь сердце, батюшка Фридрих Фридрихович, не щепка, а праздность,
как вам должно быть из прописи известно, есть мать всех заблуждений и
пороков. Да и то ведь, что ж обманет... какой там обман?.. пошалит, то есть,
безделицу - только и всего. Не убудет же ее оттого, что кто-нибудь ее
отметит своим минутным вниманием.
- Ха-ха-ха - отметит! это пустяки называется!
- Да, пожалуй что и в самом деле пустяки.
- Ну, покорно вас благодарю.
- Не за что еще пока, - отвечал небрежно Истомин и непосредственно
начал: - Знаете, Фридрих Фридрихович, в человеческой породе бабы-то, воля
ваша, должно быть смысленнее самцов.
- Право!
- Право-с. - Вы вон-с изволите говорить, "что нам все нужно
разнообразие". Правда? Ведь вы именно это думали: разнообразие, и даже
разнообразие именно, в самом узком значении?
- Н-ну... - начал было Шульц.
- Нет, позвольте! - перебил его Истомин. - Я очень устал, и мне
говорить не хочется; но уж не знаю, зачем-то, однако, я нахожу нужным
заплатить вам за откровенность откровенностью. Вы и вот все такие хорошие
люди, как вы (само собою, в искренность этих слов вы верите), - так все
такие-то вот люди наши злейшие враги и предатели. Да-с, предатели. Привечая
и лаская нас, первые вы стараетесь гадить нам всеми возможными средствами и
преимущественно гадить у женщин. Вы им представляете нас чудаками,
химеристами, потому только, что мы на вас не похожи, и потому, что вам
выгодно делать нас шутами, "Точно, мол, душечка, он интересен - приятно быть
с ним вместе; но а представь-ка ты, что бы с тобой было, если бы ты была
его, а не моя?" Это все очень умно; с вашей стороны, только очень толсто,
нехитро. Женщины вообще ведь по натуре и не очень доверчивы, и не очень
робки, и совсем не так целомудренны, как практичны. Запугать вы их нами не
запугаете, а любопытство их раздразнить - раздразните, - вот вам и рога за
ваши старания.
- Чужеядны вы, господа.
- Да, птицы небесные! не жнем, не сеем, а живы; но дело-то все не в
том! А зачем вы, под видом дружбы и доброжелательства, мараете нашу
репутацию? зачем вы нас унижаете, возвышая как; будто нас над целою толпою?
Почем вы знаете, что мы не любим, да и любить не можем? А может быть, нам
некого скорей любить? Натурщиц полногрудых, что ли? или купчих шестипудовых?
или кисейных барышень? чиновниц, и день и ночь мечтающих о шляпках? иль этих
Мессалин сластолюбивых? Кого ж? кого, по-вашему, я должен полюбить? Молчите?
Слава богу! А вы теперь скажите, или намекните, или так хоть в ту сторону
кивните пальцем, где, по вашим соображениям, находится женщина, не ваша
женщина, а наша, которой мила жизнь наша, а не ваша: женщина, которая мне
обещала бы поддержку на борьбу со всякою бедою, которая бы принесла хоть
каплю масла для той искры, которая меня одушевляет! Ваши женщины! Бог с ними
совсем! Прийти тайком, соорудить рога оленьи мужу - они готовы; но чтоб с
нами наше горе черпать, нужде в глаза смеяться, любить мой труд, мою
работу... Нет! Она скорей убьет все искорки таланта, а не раздует, не
освежит его и не согреет. "Вот, скажет, Фридрих Фридрихович - вот муж
примерный! Жена его спит на лебяжьем пуху; купается в розовом масле, а
ты...", да и пойдет меня... мою свободу, мою свободу; будет мне в моих
глазах же гадить! Станет упрекать меня за то, что я пренебрегаю так какой-то
вовсе мне не нужной чепухою; станет равнять меня с купцом или с
казнокрадом!.. Да нет, оставьте, господа, вы говорить о нас, попорченных и
сумасбродных людях! Кого вы называете любовницами нашими?.. Да разве в самом
деле есть, что ли, женщины, способные любить? Не верьте, не верьте, батюшка
Фридрих Фридрихович! Никто нас не любит. Просто соскучатся с благоразумными
мужьями, да пошалят; а где там им, грешным, любить!
Истомин нетерпеливо качнул головою и произнес: - Баловницы они, а не
любовницы, - и опять раскрыл том Пушкина.
- Ну да, - заговорил Фридрих Фридрихович, - женщины... того... Они,
конечно... мало еще всему этому сочувствуют; но ведь если все станут
сочувствовать, то...
- Что такое все? что все? - нервно перебил его Истомин.
Шульц снова просыпал кое-как свою фразу.
- Все! все! - тихо и снисходительно повторил художник. - Да вы хоть вот
это б прочитали, - продолжал он, глядя в раскрытую страницу на "Моцарте и
Сальери", - что если б все так чувствовали, тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни,
Все б предались свободному искусству!
Нас мало, избранных счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов.
Не правда ль? Но я нынче нездоров:
Мне что-то тяжело; пойду засну.
Прощайте.
- И прощайте, и это тут написано? - спросил Шульц.
- Вот, представьте себе, и это здесь написано, - отвечал Истомин,
пожимая всем руки и торопливо выходя из залы.
Только что мы с ним переступили в темный магазин, как Истомин нервно
вздрогнул, схватил меня за плечо и, тихо вскрикнув: "Кто это?" - вдруг
остановился. От серого пятна, которым обозначалось окно, медленно отделилась
и, сделав несколько шагов, стала миниатюрная фигура.
- Марья Ивановна! это вы? - спросил Истомин.
Фигура ничего не ответила, но тронулась тихо вдоль стены к двери, как
китайская тень. Это была Маша. Истомин взял ее за руку и крепко поцеловал в
ладонь.
Когда я пожал руку Мани, рука эта была холодна как лед, и в тихом
"прощайте", которое выронила мне Маня, было что-то болезненное, как далекий
крик подстреленной птицы.
Долго я проворочался, придя домой, на моей постели и не мог уснуть до
света. Все смущал меня этот холод и трепет, этот слабый звук этого слабого
прощайте и тысячу раз хотелось мне встать и спросить Истомина, зачем он,
прощаясь, поцеловал Манину руку, и поцеловал ее как-то странно - в ладонь.
Утром я опять думал об этом, и все мне было что-то