Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
181 -
182 -
183 -
184 -
185 -
186 -
187 -
188 -
189 -
190 -
191 -
192 -
193 -
194 -
195 -
196 -
197 -
198 -
199 -
200 -
201 -
202 -
203 -
204 -
205 -
206 -
207 -
208 -
209 -
210 -
211 -
212 -
213 -
214 -
215 -
216 -
217 -
218 -
219 -
220 -
221 -
222 -
223 -
224 -
225 -
226 -
227 -
228 -
229 -
230 -
231 -
232 -
233 -
234 -
235 -
236 -
237 -
238 -
239 -
240 -
241 -
242 -
243 -
244 -
245 -
246 -
247 -
248 -
249 -
250 -
251 -
252 -
253 -
254 -
255 -
256 -
257 -
258 -
259 -
260 -
261 -
262 -
263 -
264 -
265 -
266 -
267 -
268 -
269 -
270 -
271 -
272 -
273 -
274 -
275 -
276 -
277 -
278 -
279 -
280 -
281 -
282 -
283 -
284 -
285 -
286 -
287 -
288 -
289 -
290 -
291 -
292 -
293 -
294 -
295 -
296 -
297 -
298 -
299 -
300 -
301 -
302 -
303 -
304 -
305 -
306 -
307 -
308 -
309 -
310 -
311 -
312 -
313 -
314 -
315 -
316 -
317 -
318 -
319 -
320 -
321 -
322 -
323 -
324 -
325 -
326 -
327 -
328 -
329 -
330 -
331 -
332 -
333 -
334 -
335 -
336 -
337 -
338 -
339 -
340 -
341 -
342 -
343 -
344 -
345 -
346 -
347 -
348 -
349 -
350 -
351 -
352 -
353 -
354 -
355 -
356 -
357 -
358 -
359 -
360 -
361 -
362 -
363 -
364 -
365 -
366 -
367 -
368 -
369 -
370 -
371 -
372 -
373 -
374 -
375 -
376 -
377 -
378 -
379 -
380 -
381 -
382 -
383 -
384 -
385 -
386 -
387 -
388 -
389 -
390 -
391 -
392 -
393 -
394 -
395 -
396 -
397 -
398 -
399 -
400 -
401 -
402 -
403 -
404 -
405 -
406 -
407 -
ать-то нечего!
Ничего, касатка моя, не выдумаешь... Только и есть на свете всех помогаев,
что один господь-батюшка... Он же ведь зато и милостив!.. И-и-их сколь
милостив!.. Может, он даст... по своей милости, еще и так со мною сотворит,
что я еще всего и что есть, и того не доем, а он и по мою по душу пошлет, -
вот ничего думать тогда и не стоит.
- Это хорошо, бабушка, как помрешь!
- А то что ж!.. Я то и говорю... Бог с милостью! Он создает хорошо:
помру, и ничего мне не надобно!
- А если как все изведешь да не помрешь?
- Ну так что ж такое: я тогда себе средство найду.
- А какое же теперь средство, когда изо всякого двора все сами в побор
тронулись, и не знать, у кого можно корку выпросить.
- Ну, это так только в деревнях в однех... издыхают-то!.. да!.. в
деревнях в однех... А в городах-то, касатка, не так... там хлеб-то есть у
купцов... Там припасено у купцов-то... всего... гляди-ко сколько!..
- Что же ты, в город, что ли, хочешь?
- А что ж! в город сойду... К хозяевам-то к старым приду, да и
попрошусь на кухне жить... Пустят!.. Неужли таки выгонят?!. Чай, не
выгонят... Проживу, пока надобно.
- То-то, - отвечает солдатка, - вот оттого ты такая и щедрая, что тебе
хорошо.
- Да, - говорит старуха, - мне, касатка, всю жизнь мою все жилось
хорошо. Я не щедрая, а... хорошо мне.
- А нам-то вот худо, а не хорошо, - Потерпеть надо, касатушка! Нонче
все терпят... Голодный год настал!
- Поди-ко ребята-то воют, так не утерпишь... и самому есть хочется... и
животе как веретеном сучит... Нам
хуже собак... те падло лопают да еще нас за лытки рвут... Воя меня
искусали всю!
- Надо с палочкой,
Тут нетерпеливая племянница на тетку и осердилась, что та все ей советы
дает, когда той так горько жить!
- Перестань, - говорит, - ты мне тоску отводить; через эти твоя слова
еще хуже мне; ведь у нас знакомых купцов нет, нам идти не к кому, а ты вон
еще мою девчонку всю избаловала.
- Ну зачем пустое говорить: чем я ее избаловала?
- Как же чем?.. все ее чистым хлебом кормила и побираться не пущала!
- Что ж, где ей побираться, когда она махонькая!.. А ты ее отпусти со
мной: я и ее с собой в город сведу... у меня есть там хозяева добрые... мои
вынянченные; они.
велят нам с ней и вдвоем жить... будем вдвоем садиться с прислугами.
- А другие-то мои детушки мне, думаешь, разве не жалобны? - говорит
солдатка. Тут старушка и задумалась.
- Другие! - говорит. - Да... вот то-то и есть... Еще и другие есть!
Развела руки, и опять задумалась, и стала сама к себе втишь
приговаривать:
- Ox, ox-ox-ox!.. Одни да и другие есть... да и много их... Вот и
горюшко! А что сделать-то?
А солдатка, не долго думая, отвечает ей:
- А ты не знаешь, баунька, что сделать?
- Не знаю, касатынька,
- Вот то-то и оно.
- А ты разве знаешь что-нибудь?
- Я знаю.
- Так ты скажи.
Солдатка задумалась, слов у нее не находилось для выражения того, что
она придумала,
И старушка молчит.
Тягостно-тягостно стало в темной избе, как будто сатана взошел.
Старушка вздохнула и сказала:
- Встань-ка, касатка, подойди к печке, вздуй огня. А племянница ей
грубо ответила:
- А на что тебе огонь - вовсе не надобно,
- Как же не надобно... темно совсем.
- Ну так что ж, что темно?.. Нонче... все без огня... Ложися спать,
баунька!
- Да зачем же так... впотьмах... Надо стать богу помолиться.
- Ну и помолись, баунька.
Та не поняла или не расслышала и переспросила:
- Что, матушка?
- Помолись, говорю, баунька.
- Да что ты меня торопишь - придет час, так и помолюсь.
- Нет, баунька, час уж пришел - скорей молись.
- Да что ты пристала!.. Я стану ложиться спать - помолюсь... Ступай-ка
домой, а ко мне девку ночевать посылай, мы с нею станем ложиться спать и
помолимся.
Тогда солдатка видит, что бабушка бестолкова, и потому ей еще менее
причины оставаться в живых, и сказала ей начистоту:
- Нет, ты к себе мою девку не жди, она не придет.
- Отчего не придет?
- А оттого, баунька, что к тебе твой конец пришел. Если не хочешь
молиться - так и так будь тебе легкая смертушка.
Старуха стала приподниматься и спросила:
- Что?..
- Прощай, баунька! - Солдатка всхлипнула, обняла старуху, поцеловала ее
и сказала:
- Теперь помирай!
- Что ты это... я не хочу! - и старушка бессильно замахала руками.
- Нет уж все одно... помирай!
И с этими словами солдатка опрокинула "бауньку" на ее же кроватку,
накрыла ей лицо подушкою да надавила своей грудью полегонечку, но потом сама
вдруг громко вскрикнула и начала тискать старуху без милосердия, а руками ее
за руки держала, "чтобы трепетания не было". (Так это все с большою
подробностью сама солдатка рассказала при следствии.)
"Баунька" после этого почила скоро, а убийцею сейчас же был сделан в
имуществе убитой самый внимательный розыск; но "всех денег" у богачихи в
шерстяном пагленке в коробье найдено полтора рубля, и больше ничего у этой
богачихи не было.
В этом и заключались ее "все деньги", о которых она с обстоятельностью
рассуждала за пару минут до определенной ей "легкой смертушки".
Но смертушка бауньки, как ни старалась ее облегчить добрая племянница,
- все-таки, видно, трудновата пришлась ей.
Когда рассвело на другой день, солдатка взяла с собою любимую внучку
покойной и пошла вместе с нею навестить бабушку, и нашли ее, разумеется,
мертвою, а лицо у нее синее и руки в пятнах, а глаза выпучены и язык наруже,
длинней Аллилуева.
Девчонка как увидала это, так сейчас затряслася и замерла, а мать
говорит ей "не своим голосом":
- Ничего не шкни... убью!.. Говори: где у нее были ножницы?
Девчоночка, дрожа, показала молча ручонкою на коробью, в которую уже
вчера еще лазила солдатка за деньгами.
Теперь она опять открыла эту коробью, в которой было все перерыто, и,
перебросав еще больше лежавшие там ветошки и тряпочки, нашла на дне коробьи
безручные ножницы, которыми стригут овец, и, схватив их в дрожащие руки,
подошла к мертвой и отрезала у нее выдающийся конец языка; но от этого язык
наруже как будто нимало не уменьшился, а только стал еще безобразнее.
Солдатка взглянула на свою работу, взяла за руку девочку и пошла к
сотскому, - вошла тихо, помолилась на образ и сказала:
- Вяжи мне руки!
- Что тебе, дура, попритчилось, что ли? - спросил сотский.
- Нет, вяжи руки: я бабку убила.
- Врешь на себя!
- Нет, не вру, - отвечала солдатка и, севши на лавку, раскрыла свою
грудь и сказала: - Накось, глядите-ка - вот они тяпочки... Это когда я ее
вчера душить стала, так она меня зубами за титьку тяпнула.
Тогда пошли и удостоверились и увидали, что солдатка говорила правду, и
связали ей руки и увезли ее в стан, а оттуда - "куда дела требуют".
Через год ее били кнутом в Орле на Ильинской площади. Она была еще
молоденькая и очень хорошо сложенная. Ей дали пятнадцать ударов и растерзали
ей до кости все бока и спину, но она не потеряла чувств и за каждым ударом
вскрикивала: "Понапрасно страдаю!" А когда ее сняли с деревянной кобылы и
она увидала на своей свитке набросанные медные деньги, то заплакала и
оказала:
- Не надо мне ничего, сошлите все в деревню на церковь.
О детях своих она, может быть, позабыла. И таких преступлений,
поразительных по несложности их замыслов и по простоте и холодности их
выполнения, было слышно очень много, и очень значительное число их осталось
неисследованным и даже неизвестным далее своего околотка. Становые пристава
за всем уследить не могли; "корреспондентов" тогда еще не водилось, а в
губернских ведомостях все новости состояли из распоряжений начальства о
перемещении и увольнении чиновников и, в виде особенно интересных случаев,
об отдаче их под суд.
Особенно поразительна была холодность и какая-то легкомысленная
жестокость в действиях, затевавшихся с голода. В соседнем с нами селе пастух
Игнашка с подпаском, например, захотели "есть убоину" и с этой целью сами
вдвоем отлучили одну исправную телом овцу от стада и сволокли ее в лесной
овраг, чтобы тут зарезать и начать ее есть; а на деревне сказать, что ее
волк съел. Но, опустясь в овраг, они вздумали, что всей овцы им за один день
не съесть, а недоеденное мясо протухнет и пропадет даром. Тогда они порешили
овцу не зарезывать, а связать ее и отрезать у нее у живой столько мяса,
сколько им на день нужно, а остальная овца пусть лежит и дожидается. Они так
и начали - отрезали у живой овцы "четверть", спекли ее и съели, а остальное
оставили в овраге, - а сюда пришел в самом деле волк и прекратил
терзательные мучения овцы и сволок и сожрал ее всю без остатка, а пастухи,
не найдя овцы на другой день, заподозрили друг друга в краже, подрались и
друг друга выдали. Игнашку прозвали "живорезом".
Женский пол, как замужние, так и незамужние, продавали свои труды
нипочем: в услуги или на работу поденно охотно набивались "из-за прокорму",
но и на этих условиях в деревнях места нельзя было найти. Духовенство
набрало себе бесплатных батраков и батрачек, но только в потребном числе, а
предложение услуг было безмерно. Цена же женских изделий была невероятная:
"конец холста" продавали за полтину медью (7 аршин за 14 копеек), "початок
пряжи" - за медную гривну (3 коп.), и фунт хлеба стоил 3 коп. Покупали все
это грабительским образом торгаши, которых называют "кошатниками" или
"кошкодралами". Они покупают кошек и тут же их убивают о колесную шину
телеги или о головашку саней. Цена кошки черной и серой - гривна, а пестрой
- пятак меди. Этим же кошкодралам бабы и девки тогда продавали "свою девичью
красу", то есть свои волосы, и весьма часто свою женскую честь, цена на
которую, за обилием предложения, пала до того что женщины и девочки, иногда
самые молоденькие, предлагали себя сами, без особой приплаты, "в придачу к
кошке". Если кошатник не хотел брать дрянную кошку, то продавщица стонала:
"купи, дяденька, хороший мой: я к тебе в сумерки к колодцу выйду". Но
кошатники были этим добром изобильны и не на всякую "придачу" льстились; они
цинически рассказывали, что им теперь хорошо, потому что "кошка стоит грош
вместе с хозяйкою". Кошачья шкура была товар, а хозяйка - придачею. И этот
взгляд на женщину уже не обижал ее: обижаться было некогда; мученья голода
были слишком страшны. С этим же взглядом освоивались и подростки-девочки,
которые отдавали себя в таком возрасте, когда еще не переставали быть
детьми... Вообще крестьянские женщины тогда продавали свою честь в наших
местах за всякую предложенную цену, начиная с медной гривны, но покупатели в
деревнях были редки. Более предприимчивые и приглядные бабы уходили в города
"к колодцам". И у себя в деревнях молодые бабы выходили вечерами постоять у
колодцев - особенно у таких, на которые подворачивают проездом напоить коней
обратные ямщики, прасолы или кошкодралы, и тут в серой мгле повторялось все
то, что было и в оны дни у колодца Лаванова. Здесь взаимно омрачала друг
друга и старость и юность, и все это буквально за то, чтобы "не околеть с
голода"... Не могу теперь ясно ответить, почему сельские женщины и в городах
местами своих жертвоприношений избирали "колодцы", у которых они и
собирались и стояли кучками с сумерек. Может быть, в других пунктах их
прогоняли горожанки. Особенно в этом отношении в Орле прославились крытые
колодцы у Михаила Архангела и Плаутин. Кроме того, множество женщин ютилось
по пустым баркам, зазимовавшим во льду между Банным мостом и мужским
монастырем и его слободкою. Срам это был открытый, но его как-то не вменяли
в преступление. Старшие семьянинки не только отпускали молодых на ведомое
дело, но еще склоняли к тому, говоря: "чего так-то сидеть: надо сойти в
город у колодца раздобыться". А молодых не нужно было много уговаривать:
правила их всегда были шатки, а голод - плохой друг добродетели. Молодайки
уходили, мало таясь в том, на что они надеются, и бойкие из них часто прямо
говорили: "чем голодать - лучше срам принять". Когда они возвращались от
колодцев, их не осмеивали и не укоряли, а просто рассказывали: "такая-то
пришла... в городу у колодца стояла... разъелась - стала гладкая!" {Чтобы
иметь ясное понятие, как относился к этому "мир", стоит припомнить, как
относились к своему "стоянию" те, кто претерпел его ближайшим и
непосредственным образом. Когда я посетил родные места года через три после
благословенного дня "освобождения", мне привелось посетить с одним из
мировых посредников прекрасную сельскую больницу, в которой "по усердию"
трудилась в черных работах пожилая женщина очень крупного роста, по имени
Стеха. Она же ходила и на деревню "обмывать мертвых", тоже не по нужде и не
за плату, а "по усердию". Ей было уже, лет за пятьдесят, и она была сильна,
велика и смахивала немножко на мужика. У нее на деревне было свое хозяйство
- двор, скотина, земля, дети и внуки, и даже, кажется, правнуки.
Пользовалась она у всех почетом, - говорили о ней: "Стеха души не убьет, -
Стеха не соврет, - Стеха справедливая". И все знали, что она "угождает
больным" и "покойников убирает только для господа, а ее душа чиста, как
стакан светится". А эта самая Стеха, - несомненно имевшая все те добрые
качества, которые ей приписывали, - рассказывала мне о голодном годе при
своей пожилой уже дочери и при взрослой девушке и внучке, "ничего не
прибавляючи и не отбавляючи", и, в этом рассказе прямо о всех своих
сверстницах и о себе говорила: "всех нас, милый, восемь бабенков молоденьких
было, и всех нас кошкодралы у колодца уговорили: "Поедемте, говорят, мы вас
в Орел свезем, там у колодцев лучше здешнего". Мы все дуры, и поверили и
пошли, а хорошего только и было, что прокормилися; ну да ведь тогда
большего-то грех было и спрашивать". О нравственной стороне "инцидента"
Стеха будто вовсе не думала, а когда я наклонил вопрос в эту сторону и
побудил ее выразить свое мнение, - она покопала веретеном под головною
повязкою и сказала: "Что говорить-то! Ведь голодная смерть страшней сраму...
Все же лучше было шкуру свою продать, чем душу".
А уж что она разумела под продажей души - этого я не знаю. О
достоинстве взглядов этой женщины я вообще не могу и не хочу судить, Потому
Что боюсь, как бы не согрешить перед Стехой и другими ей подобными
грешницами более тяжело, чем весят все их согрешения перед "могущим спасти
всех" (Иак. IV). (Прим. автора.)}
Кроме "гладкости" или сытости тела, ничто другое не принималось и в
соображение. Все высшие цели бытия человеческого словно перестали
существовать.
У нас была молодая баба Калерка или Холерка (настоящее имя - Калерия).
У нее была прегнусная свекровь, которая "ее сбила в город", и она пошла "у
колодцев стоять", но ей так не посчастливилось, что она ни добычи домой не
принесла и сама не "послажела", а, напротив, "гнить стала" и сидела всем на
ужас в погожие дни на пыльной дороге, без языка, издавая страшную вонь и
шипение вместо крика... Ей бросали корки издали, как злой собаке, и
отбегали, закрывая себе нос. А сказу о ней было только, что она "в голодный
год у колодца стояла". Эта Холерка, наконец, задавила себя поясом.
О таких делах, бывало, все "доводят господам", но больше только для
новости и приятного развлечения - как фельетоны.
В большом напряжении чувства мы пережили рождественские праздники и,
зайдя за крещенье в день, стали чувствовать, что нашей унылости как будто
брезжится край. И почувствовалось это по весьма неважному и даже
незначительному обстоятельству: отец спросил старосту:
- Что, Дементий, не слыхать ли чего нового? А староста, который давно
давал мрачно один отрицательный ответ, на этот раз отвечал:
- Да вот на поповке есть будто новость!
- А что там такое случилось?
- Да вот Меркул оттуда заезжал и сказывал, что к ним новый дьячок
прислан.
- Это на Аллилуево место?
- Да, во его звание... И еще не совсем приделен, а только приукажен,
для просмотрания от отца Ниполита.
(Имя "Ипполит" для крестьянского произношения было трудно, они находили
удобнее приставлять Н.)
Отец спросил:
- Хорош ли новый дьячок? А Дементий отвечает:
- Ничего; Меркул сказывал - свистулой поет, но вопче по благословию
надо полагать, что не важный.
- А почему?
- Да уж если не сразу приделен, а на время приукажен, для присмотрения
должности, так, стало быть, под владычным сумлением.
А через несколько дней тот же Дементий уже по собственному почину
сообщил:
- Новый духовенный-то... я вам сказывал?.
- Что же такое?
- Ничего не стоящий.
- Отчего?
- Совсем пустопляс!
- Да отчего?.. Что значит пустопляс?.. очень проворен, что ли?.. -
Точно так. Пашкой звать.
- Отчего же ты его зовешь Пашкой, а не Павлом?
- Не стоит он полного звания.
- Да чем же он так плох?
- Совсем никуда не годится.
Обстоятельство было не важное, а стало интересно, что за молодец к нам
прибыл "во место Аллилуя" и какое он займет у нас "приделение"?
XII
Прибывший "во место Аллилуя" Павлушка-дьяк был оригинал и всего менее
человек "духовенный" - оттого он по свойствам своим так скоро и получил
соответственное прозвание "Пустопляс", Он был столь беден, что казался
беднее всех людей на свете, и, по словам мужиков, - пришел "не токма что
голый, но ажио синий", и еще он привел с собою мать, а в руках принес
лубяной туезок да гармонию, на которой играл так, что у всех, кто его
слушал, - ноги сами поднимались в пляс.
Имущества у него не было никакого и денег ни гроша. Причт не знал, куда
его деть, и поместили Павла и его мать в тесной сторожевой избушке, вместе
со сторожем.
Местными дознаниями было открыто, что Павлушкина мать была когда-то
дьячихою, а потом ходила в городе по стиркам, а иногда просила милостыни.
Павел был ею воспитан в тяжкой доле и мог бы, кажется, постичь жизнь, но не
удался - "все клонил к легкомысленности" и за то был исключен из третьего
класса и долго болтался "без приделения", и теперь он еще не был совсем
определен "во место Аллилуя", а пока только был еще временно приукажен, что
выходило вроде испытания.
У нас, впрочем, все сразу стали уверять, что из этого приукаженья
ничего и не выйдет, потому что за очевидные Пашкины малодушества отец
Ипполит непременно "в отзыве его опорочит".
Павлуша и в самом деле "не потрафлял": он читал скверно, невнятно и
"скорохватом" и все "поспешал на лукавого". Начнет "Отче наш" и зачастит
так, что ничего нельзя разобрать, пока придет "от лукавого". Так же и "Иже
на всякое время" и прочее - все он "читал без понятия", но петь мог, только
гораздо охотнее пел светское пение, чем "духовное", и любил шутки строить
над старшими.
На это сторож жаловался его матери, но та отвечала, что у него такой же
был и отец, который был на хорошем месте, а зашутился и пропал без вести -
следовательно, Павлу уж нечего и думать, чтоб удержаться.
Павлушина мать была стара и имела пляску св. Витта, отчего она дергала
лицом и при каждом судорожном движении издавала звук "фпт! фпт!"
За это ее назвали "Фаптея".