Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
181 -
182 -
183 -
184 -
185 -
186 -
187 -
188 -
189 -
190 -
191 -
192 -
193 -
194 -
195 -
196 -
197 -
198 -
199 -
200 -
201 -
202 -
203 -
204 -
205 -
206 -
207 -
208 -
209 -
210 -
211 -
212 -
213 -
214 -
215 -
216 -
217 -
218 -
219 -
220 -
221 -
222 -
223 -
224 -
225 -
226 -
227 -
228 -
229 -
230 -
231 -
232 -
233 -
234 -
235 -
236 -
237 -
238 -
239 -
240 -
241 -
242 -
243 -
244 -
245 -
246 -
247 -
248 -
249 -
250 -
251 -
252 -
253 -
254 -
255 -
256 -
257 -
258 -
259 -
260 -
261 -
262 -
263 -
264 -
265 -
266 -
267 -
268 -
269 -
270 -
271 -
272 -
273 -
274 -
275 -
276 -
277 -
278 -
279 -
280 -
281 -
282 -
283 -
284 -
285 -
286 -
287 -
288 -
289 -
290 -
291 -
292 -
293 -
294 -
295 -
296 -
297 -
298 -
299 -
300 -
301 -
302 -
303 -
304 -
305 -
306 -
307 -
308 -
309 -
310 -
311 -
312 -
313 -
314 -
315 -
316 -
317 -
318 -
319 -
320 -
321 -
322 -
323 -
324 -
325 -
326 -
327 -
328 -
329 -
330 -
331 -
332 -
333 -
334 -
335 -
336 -
337 -
338 -
339 -
340 -
341 -
342 -
343 -
344 -
345 -
346 -
347 -
348 -
349 -
350 -
351 -
352 -
353 -
354 -
355 -
356 -
357 -
358 -
359 -
360 -
361 -
362 -
363 -
364 -
365 -
366 -
367 -
368 -
369 -
370 -
371 -
372 -
373 -
374 -
375 -
376 -
377 -
378 -
379 -
380 -
381 -
382 -
383 -
384 -
385 -
386 -
387 -
388 -
389 -
390 -
391 -
392 -
393 -
394 -
395 -
396 -
397 -
398 -
399 -
400 -
401 -
402 -
403 -
404 -
405 -
406 -
407 -
О Павлуше скоро дошли до нас вести, что он очень веселый, и вслед за
тем мы очень скоро убедились, что это правда.
Между нашею деревнею и деревнею майора Алымова (в версте от альшовской
усадьбы) стоял одинокий двор однодворца Луки Кромсаева, или попросту
Кромсая, Кромсай этот под некоторою личиною степенства и скромности был
настоящий "шельма-мужик" или "вор-мужик": он умел из всякого положения
извлекать себе выгоды и жил скупо и одиноко, содержа свое семейство в
"страхе божием", то есть колотил всех чем ни попало.
Он шинковал водочкой и брал под залог разные вещи, отчего у него можно
было найти кое-что такое, чего в деревне у другого не встретишь. Так между
прочим, у него оказалась гитара, которая пришла к нему давно и неизвестно
откуда и которую он давно не мог никому "приделить"; но с того момента, как
Кромсай увидел Павла-дьячка, гитара нашла себе "приделение".
Кромсай послушал игру Павла, на гармонии и сказал, - что, эта игра
пристала кучерам либо наемщикам, а что у него есть "струмент" - гитара, -
так вот это уж можно сказать, что струмент благородный, - и притом он отдаст
его Павлу в долг и задешево.
Пустопляс сейчас же этим соблазнился - пошел к Кромсаю и взял гитару,
на которой еще уцелели четыре струны. Павлуша подстроил, как знал, - эти
четыре струны и заиграл сначала у Кромсая, а потом, проходя мимо нас, зашел
в людскую и там привел всех, в восторг своею игрою и подпеваньями.
Девушки донесли матушке, что он "такие шутки делает, что и смотреть
нельзя".
А как мы тогда все уже очень наскучалися, то весть о веселом человеке
показалась нам заманчивою, и Павлуша-дьячок был приглашен в комнаты, где
действительно произвел очень значительные вещи, которые должны были
свидетельствовать о его больших дарованиях.
Он пел много веселого и заунывного и, наконец, дал целое представление
во вкусе братьев Давенпортов, славу которых он мог бы упредить за целые
сорок лет.
Павлуша, между прочим, представил у нас, с гитарой комическую сцену,
имевшую соотношение с претерпеваемым бедствием, то есть с голодом, - и тем
"заставил самое горе смеяться". Для этого он сел в темноватом конце комнаты
на: стул, взял свою гитару о четырех струнах и велел покрыть себя простынею.
И чуть только укрыли, как он требовал, так сейчас же из-под простыни
запели два человека: сначала пела очень слабая и печальная старушка, а ей
сразу бойко отвечал веселый старичок.
Старушка выпевала под грустный аккомпанемент:
Дедушка-а, Си-идор Карпови-ич!
Да когда ж ты буде-ешь уми-ирать?
А дед превесело отвечал совсем другим голосом:
В середу, бабушка, - в середу,
В середу, Пахомьевна, - в середу!
И дед не только пел, но он присвистывал и прищелкивал перстами, а бабка
начинала хныкать и опять заводила:
Чем тебя помина-ать?
Дед отхватывал:
Блинками, бабушка, - блинками,
Блинками, Пахомьевна, - блинками!
И тут дед притопывал и соловьем свистел, а баба со слезами спрашивала:
Где мучицы взять?
Дед учил:
По миру, бабушка, - по миру,
По миру, Пахомьевна, - по миру.
И, разрешив эту задачу, дед хохотал и заливался, а когда старуха
пропела с ужасом, что "по миру собаки злы", то дед уже выбивал по гитаре
трепака, а сам пел:
С палочкой, бабушка, - с палочкой,
С палочкой, Пахомьевна, - с палочкой!..
Это Павлушино представление всех разутешило и сразу же завоевало ему у
нас всеобщее благорасположение, в силу которого с этих пор в нашем доме
начали Павлом интересоваться и угощать его.
А он к нам "на привет" заходил и принес с собою несколько веселых
минут, с которыми мы, сидя в сугробах и слыша одни жалобы на голод, совсем
было раззнакомились.
Павел принес первое обновление в замершую жизнь, и бывал он у нас
нередко, потому что с того случая, как приобрел гитару, он стал все ходить к
Кромсаю, и это моему отцу показалось нехорошо, и он сказал Павлуше:
- Ты Кромсая, смотри, берегись!.. Кромсай - вор-мужик!
Но Павлуша за Кромсая заступался и говорил, что он его "дурному не
научает". И у них с Кромсаем завязалась тесная дружба, а к тому же в посту
на Кромсая нашло благочестие и рачительство: он пришел к священнику и
сказал, что вот у них дома ни у кого хлеба нет, и муки к благовещенью
собрать не у кого, и того гляди опять в этот год придется без просвир сеять;
а потому Кромсай надумал - ехать на своей лошади к родным, в сытые места, и
там муки напросить, а кстати самому в городе от куричьей слепоты и от
вередов лекарства поспросить. Но как собирать муку на просфоры есть дело
церковное, то Кромсай просил отпустить с ним "во свидетелях" дьячка Павла.
Священник на это согласился, и они поехали вдвоем "в сытые места" на
четвертой неделе великого поста, но к благовещению не возвратились. Ждали их
нетерпеливо, но напрасно.
XIII
Ждали их по-пустому до самого праздника, но зато как только отпели
святую заутреню и попы стали в ряд посреди церкви с лукошками, чтобы все
люди подходили к ним христосоваться и класть яйца, то вдруг, подошел с
желтым, в луке крашенным яйцом и Кромсай.
- Христос воскресе, - говорит, - батюшка; держи яичко.
- Воистину воскресе! - отвечает священник и от радости, не выдержав,
тут же стал его спрашивать: - Когда явился?
- А вот в самую в заутреню: когда ты звонить зачал, так я еще за
лощиной был... Путался... Чуть, брат, не залился.
- Ну-у! А Павел где ж?
- Ей же ты богу! Мерин-то мой насилу, брат, выскочил!
- Скажи пожалуй!.. Ну, а Павел где ж?
- Его, брат, уж нетути!
- А где же он?
- Он не приехал.
Дальше говорить было нельзя, потому что это задерживало движение
подходящих христосоваться крестьян, и дьякон, заметив непорядок, сказал: "не
препятствуйте", а Кромсаю добавил: "Удались!" Тогда священник велел Кромсаю
войти в алтарь и подождать, пока он с народом "отцелуется". И когда все люди
отцеловалися и священник стал в алтаре разоблачаться, то Кромсай поведал
ему, что "Павел в городу остался".
- Для чего же он остался?
- Да вот... Сказал мне: "Ты, говорит, поезжай, - а я, говорит,
останусь".
- А зачем?
- "Потому, говорит, что мне надо себе... другое приделение".
- Ну, и ты его приделил?
- Не я, а он сам приделился. Священник подвел Кромсая к окну, из
которого видны были могилки, и говорит:
- Всмотрись-ка да "помяни гробы - они вечны домы": долго ли нам жить-то
остается?.. Куда ты Павлушку дел?
Кромсай пенял, какое смущение запало в душу священника, и отвечал ему с
широкой улыбкой:
- Что ты... Полно, батя!.. Неужли ты думаешь, что я Павлуньку загубил?
Жив Павлунька!
- Ты подумай: у него мать Фаптея древняя. Если ей о сыне что-нибудь
ужасное сказать - она помрет!..
Но ужасного ничего не было.
Кромсай рассказал только следующее: когда они с Пустоплясом выехали, то
Пустопляс будто "все на самого себя обижался". "Что, - говорит, - дядя
Кромсай, рассуди ты, какой я неахтительный, что никто меня очень не обожает!
И всего у меня средства только одна старушка есть, только к ней к одной у
меня есть и жалость на земле, - так что ни для кого, как для нее, я бы даже
и в солдаты... Ведь я могу на Кавказ пойти и в офицеры выйти". А Кромсай ему
и помог начать всю эту карьеру; он свел его к Николаю Андрееву Воробью,
старинному орловскому маклеру, или "сводчику", а тот его как в хоровод завел
и "определил идти по найму за бакалейщикова сына".
Священник, услыхав неожиданно такую развязку, молча присел на сундучок
и только глаза на Кромсая выставил.
- Ну, ты, - говорит, - брат, жиган! недаром, видно, тебя вором кличут!
- А что же "кличут"!.. Кличут-то меня разно кличут, а у кого я
что-нибудь украл? Ан я ничего не украл, а живу честно и благородно.
Павлунька не так пошел, а семьсот серебра получил деньгами, да что еще,
брат, гульбы было....Вот бы ты посмотрел!.. А он еще сто рублей прислал
матери.
- Ну, лучше бы уж ты у него все последнее с плеч украл, чем этакое
добро ему сделал.
- Чего он хотел, то ему и сделано... Чего ты на меня!..
- Ты, Кромсай, жиган, ты нехороший, дурной человек!
- Что ты это?.. за что?.. Разве пропал Павлушка? Он пошел служить богу
и великому государю... Ты, сделай милость, в этом оставь меня!
- А сто рублей матери-то его... целы у тебя?
- А ты почем знаешь?
- Верно, не целы?
- Ну, если тебе открыто, то что же спорить... Не целы!
- Вот ведь какая твоя совесть!
- Что же совесть!.. Я их вез и довез до самой лощины. А тут звон
услыхал и в зажор сел... Сделай милость - это хоть и на тебя доведись:
провались хоть и ты под снег, так небось все покинешь, а одну свою душу
начнешь спасать! Мерин биться стал... Я, брат, весь растерялся: и два куля
хлеб а при мне были, - вез на просвиры, - и те оба там в зажоре погубил.
- Там и деньги пропали?
- Все там осталось. Тридцать рублей, которые вез бумажками, те как на
кресте были привязаны, так они и уцелели, а семьдесят, которые были
серебряными монетами: рубли и полтинники-с сапогом вместе снялись и из-за
голенища потонули.
Священник выслушал, поднялся с места и сказал Кромсаю:
- Ну да и подлец же ты!
- Хорошо, что хоть ты честный! - вздохнул Кромсай.
- Ну смотри же: вспомни мое слово - за это разразит тебя бог!
Это над Кромсаем очень скоро и исполнилось. {Наемный заместитель
рекрута, которому следовало идти "в службу по очереди или по жеребью,
почитался в народе за человека не только "пропащего", но и презренного: о
наемщике никогда не говорили с жалостью, а всегда, как о палаче, говорили с
омерзением, и от солдат ему не было иной клички, как "продажная шкура".
Иметь общение с наемщиком считалось так же противно, как иметь общение с
палачом, которому, по мнению простолюдинов, будто даже "не дают причастия".
А как таково было всеобщее презрительное отношение к этим людям, то,
разумеется, об этом знали и сами те, кто нанимался в солдаты, и потому, за
весьма редкими исключениями, это были "люди отчаянные" - зашалившиеся,
загулявшие, сбившиеся с пути или чем-нибудь особливо несчастные, по
какому-нибудь роковому стечению семейных обстоятельств стремившиеся к
погибели. Эти последние и составляли жалостное исключение, да к их числу
можно еще придать "крепостных", которые, впрочем, могли наниматься только с
согласия своих владельцев, и то после рискованной процедуры с освобождением
их на волю. Случалось, что вольный человек "выкупал крепостного" с тем,
чтобы он после пошел в рекруты за детей этого капиталиста, и выкупаемый
крепостной обещался это исполнить, но, получив отпускную в свои руки,
отказывался от "охотничания" и предлагал выкупщику отработать заплаченные за
него деньги или - еще проще - благодарил его и уходил иногда с обещанием
"помолить бога", а еще чаще с бранью и насмешкою. Нанявшийся же "распутник"
с распутства начинал и в распутстве продолжал все время своего "сговора" с
хозяином. Зачинал это в Орле пропащий парень с того, что появлялся в
безобразном и, всего вероятнее, в безумном состоянии, в торговый день, (в
пятницу), на Ильинской площади и, остановясь у весов, кричал громким
голосом: "Жару!" Его "схватывали хваты" и сейчас же "мчали" его в
близстоявший "Подшиваловский трактир" и сразу же "поддавали ему жару", то
есть поили его водкою и приглашали для "куражения" его подходящего свойства
женщин, или "короводниц", имевших вблизи свое становище у мостика на
Перестанке. Хороводницы, или "короводницы", являлись скоро, и не одна, а две
или три, из самых отчаянных и самых бесстыжих - "согласных с охотником
гулять". Они сейчас же брали пьяного парня в свои раздольные объятия и,
обласкав его "до воли", начинали его "вывозить". Обвязав его красными
платками, его везли "катать" на извозчике, причем "короводницы" держали
охотника на сиденье извозчичьих дрожек или саней, а сами лепились вокруг
него, обнимали его, и громко пели бесстыжие песни, и говорили в народ
сальности, и дергались, и приплясывали; а окураженный ими охотник сидел
осовелый как дурак или по временам безумно вскрикивал и вопил: "Еще жару!"
Таким образом, парень уже был афиширован на весь город. А в это время, как
одни хваты его так "окручивали", другие уже приискивали хозяина, которому
наемщик нужен, и сдавали его ему с вознаграждением себя за труды и за
расходы по всей первоначальной обстановке дела. Такая безобразная гульба
продолжалась все время до сдачи наемщика в рекруты, и он "давал себя знать"
своему хозяину, который вынужден был исполнять все выдумки и капризы
пропащего парня и тотчас же бросал его, когда тому забривали лоб и он
делался "продажною шкурою", которую на службе очень любили "выколачивать".
До этого "погибельного состояния" человека доводили всегда при необходимом и
неизбежном участии женщин, именно сих вышеназванных "короводниц", которые
чаще всего сами и наводили слабых людей "на эту путь", то есть научали их
кричать: "Жару!" Склонного к загулу дьячка Пашу очень нетрудно было провести
этим путем, что Кромсай, вероятно, и обделал. (Прим. автора.)}
XIV
Во вторник на Фоминой неделе, никому не в примету, с какой стороны,
взялась на небе серая тучка, и вдруг начала темнеть, расти и пучиться, и
расползлась страшно, приняв такие очертания, как баснословный пард или
перуносный змей с лапами, и полезло это чудище прямо-прямешенько на Кромсаев
двор. Это все видели. И как только туча надошла над Кромсаем, так она сейчас
же сверкнула огнем и ударила прямо в чулан, в то место, где у Кромсая была
примощена короватка, на которой он спал, а под короваткой стояла у него
заветная коробья, раскрашенная цветами и под лаком. Все это так "феварком и
загорелося". Но при этом еще показалось удивительно, что из всего добра,
которое тут было и которое сгорело, - выкинуло вверх только одну доску от
цветной коробьи, и когда она упала на землю и ее осмотрели, то увидали, что
к ней прилипло несколько штук копеечек, и все их раскинуло треугольником, а
как раз посредине угла сидел серебряный рубль, - будто глаз глядел.
Как увидали это люди, то все удивилися и заговорили: "Это чудо! надо
это показать священнику". И показали. А священник посмотрел и Кромсаю
перстом погрозил.
Тогда Кромсай побледнел и стал каяться, что он утаил у Фаптеи семьдесят
рублей и что они были целы и береглись в узелке под подушкою, да вот это
их-то молоньей и раскинуло, и эти монетки, которые влипли в доску,
действительно были из тех утаенных денег.
А когда после пожара стали разгребать пепел, то нашли слиток серебра и
возле него другое чудо: деньги сплавились, а возле них лежала остывшая
"громовая стрела", или "чертов палец".
Кромсай от этого пришел в такой ужас, что сейчас же стал жертвовать
этот слиток на церковь, но священник недоумевал: можно ли брать эти деньги,
так как "наемщик", или заместитель в солдатах, почитался тогда в народе за
что-то очень гадкое и приравнивался ко "псу продажному" (хотя псы себя
никогда не продают). А во Второзаконии (XXIII, 18) есть запрещение: "да не
принесеши в храм мзды блудничи и цены песий"; но благочинный это разрешил.
Он сказал, что "Второзаконие действовало при Ветхом завете, а теперь, при
Новом, - все новое".
Страшная гроза, спалившая Кромсаев двор, оживила наш воздух.
Предчувствовалось уже в те дни, что голоду наступает конец и близятся
"времена отрады". Городские жители начинали вспоминать о своих деревенских
друзьях и родственниках и посещать их. Мы снова входили в общение с миром.
XV
Перед тем как растаять речке, к нам приехала тетушка Пелагея
Дмитриевна, которую, в ранние ее годы, в родстве все называли "проказница".
Впрочем, у нее была репутация очень многосторонняя и сложная, и сообразно
различным ее фазисам и переходам ей давалось "новое имя". Пелагея
Дмитриевна, или, по-домашнему, "тетя Полли", была княгиня и год тому назад
выдала старшую дочь замуж за очень именитого князя.
Тетушка всегда была прекрасный человек, но в молодости, когда на нее
сердились и потом, помирясь с нею, называли ее "проказницей", - она
"страдала самордаками". "Самордаки" - это такая болезнь, совмещавшая
фантазию и упрямство. Своего рода "блажь". Самордаки у тети совсем никогда и
не прошли, а только "переблажились". В голодный год она заблажила тем, что
не продала ни пуда муки, а все искормила на детских мужиков, над которыми
она была опекуншею, и завела такое баловство, что все мужики и бабы
приводили с собою к ней на двор своих детей и все у нее наедались.
На это двое ее соседей обращали внимание предводителя и указывали, что
она, как опекунша, таких расходов допускать не смеет, - тем более что своим
примером она других подводит к опасности; и предводитель ей делал замечание,
но "не мог запретить". Тетя отвечала, что она "хочет идти под суд".
Вообще тетя Полли была особа живая, смелая и интересная, и одолеть ее -
была не шутка...
Суда она не боялась, потому что держала в своей совести суд над собою.
Теперь ей было уже лет за сорок, но она была еще очень красива:
высокая, стройная, - что называется, "король-баба", - с черными как смоль
густыми волосами, которые вились у лба и у пробора на темени, и с большими
серыми глазами, которые у нее "умели говорить все, что она хотела".
Недавно умерший Николай Антонович Ратынский, который был значительно
меня старше и знал наше орловское родство, говорил мне, будто Тургенев с
тети Полли нарисовал в своем "Помещике" ту барыню, о которой сказал, что она
"была не вздор в наш век болезненный и хилый".
Разумеется, описанное в "Помещике" лицо имело сходство с тетей Полли
только во внешности, а в свойствах духа у них была схожесть разве в
"победоносности" и в неукротимой энергии и настойчивости.
Победоносный, светлый взор, -
Все в ней дышало древней силой.
Впрочем, как тетя Полли была оригинальное и характерное лицо
дворянского круга глухой поры (тридцатых годов) и так как ее "блажь"
составляла в голодный год некоторое исключительное явление, то мне кажется,
что о ней стоит рассказать поподробнее.
Выше уже сказано, что она пользовалась репутацией "проказницы", но
слава ее в этом роде была сильно раздута. Танта (как мы ее тоже называли) по
положению своему принадлежала к губернской знати, но по живости своего ума и
характера была лицо всесловное. Она держалась со всеми как нельзя более
просто, "знала все обстоятельства" и даже очень любила подшутить над
родовитым невежеством. Первый муж ее был богат, скучен и тучен, но не именит
и никаким особенным вниманием и влиянием не пользовался, но рок, однако,
судил так, что он целые полгода исправлял "по случаю" предводительскую
должность и с достоинством умер в этом почтенном звании.
Тетушка овдовела очень молодою, она имела всего не более двадцати трех
или четырех лет и уже была матерью трех дочерей.
Если бы не дети, то очень могло статься, что тетушка пошла бы в
монастырь, так как у нас в Орле это тогда было в моде между дворянством (с
чего и написана Лиза у Тургенева); но дети этому помешали. Они же дали
чувствам т