Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
181 -
182 -
183 -
184 -
185 -
186 -
187 -
188 -
189 -
190 -
191 -
192 -
193 -
194 -
195 -
196 -
197 -
198 -
199 -
200 -
201 -
202 -
203 -
204 -
205 -
206 -
207 -
208 -
209 -
210 -
211 -
212 -
213 -
214 -
215 -
216 -
217 -
218 -
219 -
220 -
221 -
222 -
223 -
224 -
225 -
226 -
227 -
228 -
229 -
230 -
231 -
232 -
233 -
234 -
235 -
236 -
237 -
238 -
239 -
240 -
241 -
242 -
243 -
244 -
245 -
246 -
247 -
248 -
249 -
250 -
251 -
252 -
253 -
254 -
255 -
256 -
257 -
258 -
259 -
260 -
261 -
262 -
263 -
264 -
265 -
266 -
267 -
268 -
269 -
270 -
271 -
272 -
273 -
274 -
275 -
276 -
277 -
278 -
279 -
280 -
281 -
282 -
283 -
284 -
285 -
286 -
287 -
288 -
289 -
290 -
291 -
292 -
293 -
294 -
295 -
296 -
297 -
298 -
299 -
300 -
301 -
302 -
303 -
304 -
305 -
306 -
307 -
308 -
309 -
310 -
311 -
312 -
313 -
314 -
315 -
316 -
317 -
318 -
319 -
320 -
321 -
322 -
323 -
324 -
325 -
326 -
327 -
328 -
329 -
330 -
331 -
332 -
333 -
334 -
335 -
336 -
337 -
338 -
339 -
340 -
341 -
342 -
343 -
344 -
345 -
346 -
347 -
348 -
349 -
350 -
351 -
352 -
353 -
354 -
355 -
356 -
357 -
358 -
359 -
360 -
361 -
362 -
363 -
364 -
365 -
366 -
367 -
368 -
369 -
370 -
371 -
372 -
373 -
374 -
375 -
376 -
377 -
378 -
379 -
380 -
381 -
382 -
383 -
384 -
385 -
386 -
387 -
388 -
389 -
390 -
391 -
392 -
393 -
394 -
395 -
396 -
397 -
398 -
399 -
400 -
401 -
402 -
403 -
404 -
405 -
406 -
407 -
бедать его зазвал - и ничего. Поляк за это никогда не сердится. Напротив,
этот мой приятель, после того как я его выпорол, даже всем меня хвалил -
трубою про меня трубил: "остро, говорит, постемпуе, - зле человек бардзо
почтивый". Ведь и вся эта рухавка-то вышла из-за церемоний, все это "пять
офяр", пять варшавских мертвецов наделали. Говор пошел: "стржеляойн нас,
пане, москали!" Ну, вот вам и претекст для жалоб и к Наполеону и к Европе.
Кровь, знаете, благородное дело! Тут и пан Халявский и пан Малявский - все в
азарт входят: "и меня, и меня, говорят, ледви не застршелили!" А надо былр
никого не убивать и даже холостым зарядом не стрелять, а казаков с нагайками
на них да пожарную команду с водой. Как вспороли бы их хорошенько да водой,
как кур, облили бы, - они бы и молчали, и не стали бы хвалиться, что "и я в
скурэ достал", и "мне воды за шие залили!", а, напротив, стали бы все
перекоряться - Стась на Яся, а Ясь на Стася, - дескать, "меня не обливали" и
"меня нагайкой не лупили". Что бы тут дипломаты вашей Европы-то, за кого бы
стали заступаться, когда и обиженных нет? Надо ведь всегда играть на
благородных страстях человека, а такового у поляков есть гордость: вот и
надо бы не стрелять в них, а пороть да водою окачивать.
- Я полагаю, что ваше превосходительство шутите?
- Нимало-с да что же шуточного во всем том, что я вам говорю?
- Помилуйте, да что же бы в самом деле Европа-то тогда о нас сказала?
- А вот теперь небось она зато про вас очень хорошо говорит! А я бы,
будь моя воля, я бы и Европу-то всю выпорол.
Я даже не выдержал и рассмеялся.
- За что же, мол, ваше превосходительство, вы так строго хотите
обойтись с Европой?
- С Европой-то-с! Господи помилуй: да мало ли на ней, на старой
грешнице, всяких вин и неправд? И мотовство, и фатовство, и лукавство, и
через нее, проклятую цивилизацию, сколько рабочих рук от сохи оторвано, и
казенную амуницию рвет, - да еще не за что ее пороть! Нет-с пороть ее,
пороть!
- Если дастся.
- Вздор-с! Разумеется, если ее дипломатическим путем к тому приглашать,
она не дастся" а клич по земле русской кликнуть... как Бирнамский лес с
прутьями пойдем и всех перепорем, и славян освободим, и Константинополь
возьмем, и Парижскую губернию учредим, - и сю* сюку Дергальского туда
губернатором посадим.
- Ну-с, - говорю, - о Парижской губернии, я полагаю, теперь нам уж не
время думать, когда там Бисмарк и Мольтке хозяйничают.
- А что же такое ваши Бисмарк и Мольтке?
- Гениальные люди.
- Вздор-с, мы всех поколотим. Я усумнился и поставил на вид
превосходное устройство немецких сил и образованность их военачальников.
- Вздор-с, - возразил генерал. - Пусть себе они и умны и учены, а мы
все-таки их поколотим.
- Да каким же образом?
- Да таким образом, что они там своими умами да званиями разочтут, а мы
им такую глупость удерем, что они только рты разинут. Где по-их, по-ученому,
нам бы надо быть, там нас никого не будет, а где нас не потребуется, там мы
все и явимся, и поколотим, и опять в Берлин Дергальского губернатора
посадим. Как только дипломатия отойдет в сторону, так мы сейчас и поколотим.
А то дипломаты!, сидят и смотрятся, как нарциссы, в свою чернильницу, а
боевые генералы плесенью обрастают и с голоду пухнут.
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ
Я помолчал и потом тихо заметил генералу, что, однако, и
дипломатических приемов огулом осуждать нельзя.
- Я и не спорю-с против этого, - отвечал генерал. - Я и сам дипломатии
не отвергаю, но только я не отвергаю настоящей дипломатии, короткой. Ответь
так, чтобы про твой ответ и рассказывать было нельзя. Со мною и самим бывали
случаи, что я держался дипломатии. Я раз прихожу, не помню где-то в
Германии, какого-то короля дворец хотел посмотреть. Ездил по Рейну, глядел,
глядел на эти кирпичи, которые называют "развалинами", - страсть надоело.
Дай на другое взгляну: наговорили про один дворец, что очень хорош и очень
стоит, чтобы взглянуть, я и пошел. Прихожу-с а там внизу пред самой
лестницей сидит немец и показывает мне, скотина, пальцем на этакие огромные
войлочные калоши.
- Это, мол, - Что такое?
- Надень, - говорит.
- Зачем же, мол, я их стану надевать?
- А затем, что без того, - говорит, - по дворцу не пойдешь. - Ах ты, -
говорю, - каналья этакая! Да я у своего государя не по такому дворцу, да и
то без калош ходил, - а стану я для твоего короля шутом наряжаться!
- Ну, так вот, - говорит, - и не пойдешь! А я плюнул ему в эти кеньги и
сказал:
- Ну, так вот, скажи же своему королю, что я ему в калоши плюнул!..
Справлялся после этого, сказали ли что-нибудь об этом королю? ничего не
сказали. Так и присохло. Вот такой тон, по-моему, должна держать и
дипломатия: чтоб плюнул кому и присохло! На нас, боевых генералов, клевещут,
будто мы только как цепные собаки нужны, когда нас надо спустить, а в
системе мирного времени ничего будто не понимаем. Врут-с! А опросите-ка...
теперь вот все газетчики взялись за то, что в Польше одна неуклонная система
должна заключаться в том, чтобы не давать полякам забываться а я-с еще
раньше, когда еще слуха о последней рухавке не было, говорил: закажите вы в
Англии или в Америке гуттаперчевого человека, одевайте его то паном, то
ксендзом, то жидом, и возите его года в два раз по городам и вешайте.
Послушайся они этого моего совета - никто бы и не ворохнулся, и капли крови
не было бы пролито. Да что и говорить!
Генерал махнул рукой и добавил:
- Хоть бы на будущее-то время послушнее были, да загодя теперь такую
штуку припасли бы, да по Ревелю, да по Риге повозили немцем одетую, а то
ведь опять, гляди, скоро понадобится немцев колоть. А мне, как хотите, мне
немцев жалко: это не то, что гоноровое полячье безмозглое, - это люди
обстоятельные и не перепорть мы их сами, они приятнейшие соотечественники
нам были бы. Я, помню, сам в Остзейском крае два года стоял при покойном
императоре, так эти господа немцы нам первые друзья были. Бывало, ничего
каналья и по-русски-то не понимает, а даже наши песни поет: заместо "по
мосту-мосту" задувает:
Оф дем брике, брике, брике,
Оф дем калинишев брике.
А нынче вон, пишут, и они уже "Wacht am Rhei"("Стража на Рейне"
(нем.)) запели и заиграли. Кто же, как не сами мы в этом виноваты? Ну и надо
теперь для их спасения по крайней мере хоть гуттаперчевую куклу на свой счет
заказывать, да каким-нибудь ее колбасником или гоф-герихтом наряжать и
провешивать, чтоб над живыми людьми не пришлось этой гадости делать.
- А не находите ли вы, - спрашиваю, - опасности в том, что немцы
проведали бы, что человек-то, которого вешают, сделан из гуттаперчи?
- Ну так что же такое, что проведали бы? Да им даже под рукою можно
было бы это и рассказывать, а они все писали бы, что "москали всех
повешали" ученая Европа и порешила бы, что на Балтийском поморье немцев уже
нет, что немцы все уже перевешаны, а которые остались, те, стало быть, наши.
Тогда они после - пиши не пиши - никто заступаться не станет, потому что
поляков уже нет, все перевешаны за русских заступаться не принято, - и весь
бы этот дурацкий остзейский вопрос так и порешился бы гуттаперчевою куклой.
- Куклой! ну, - говорю, - ваше превосходительство, теперь я уж даже не
сомневаюсь, что вы это все изволите шутить.
- Полноте, сделайте милость! Вы меня этим даже обижаете! - возразил с
неудовольствием генерал. - Ас другой стороны, я даже и не понимаю, что вас
так удивляет, что кукла может производить впечатление? Мало ли разве вы
видите у нас кукол, которых все знают за кукол, а они не только впечатление
производят, но даже решением вопросов руководят. Вы здешний?
- Да, здешний.
- И еще, может быть, в здешней гимназии обучались?
Я отвечал утвердительно.
- Ну, так вы не можете не знать господина Калатузова?
- Как же, - отвечаю, - очень хорошо его знаю.
- Дурак он?
- Да, не умен.
- Чего не умен, просто дурак. Я и отца его знал, и тот был дурак, и
мать его знал - и та была дура, и вся родня их были дураки, а и они на этого
все дивовались, что уже очень глуп: никак до десяти лет казанского мыла от
пряника не мог отличить. Если, бывало, как-нибудь мать в бане в сторону
засмотрится, он сейчас все мыло и поест. Людей сколько за это пороли. Просто
отчаянье! До восемнадцати лет дома у гувернантки учился, пока ее обнимать
начал, а ничему не выучился в гимназию в первый класс по девятнадцатому
году отдали и через пять лет из второго класса назад вынули. Ни к одному
месту не годился, - а вон добрые люди его в Петербурге научили газету
издавать, и пошло, и заговорили про него, как он вопросы решает. Вот вы его
посмотрите: вчера был у меня приехал в земство, гласным выбран ради своего
литературного значения и будет голос подавать.
- Что же, - спрашиваю, - поумнел он хотя немножко, редакторствуя?
- Какое же поумнеть? Мыла, разумеется, уж не ест а пока сидел у меня -
все пальцами нос себе чистил. Из ничего ведь, батюшка, только бог свет
создал, да и это нынешние ученые у него оспаривают. Нет-с сей Калатузов
только помудренел. Спрашиваю его, что, как его дела идут?
"Шли, - говорит, - хорошо, а с прошлого года пошли хуже".
"Отчего же, мол, это?"
"Запад, - говорит, - у меня отвалился".
"Ну, вы, конечно, это горе поправили?"
Думал он, думал:
"М-да, - отвечает, - поправил".
"Ну, и теперь, значит, опять хорошо?"
"М-да не совсем: теперь восток отпал".
"Фу, - говорю, - какое критическое положение: этак все, пожалуй, может
рассыпаться?"
Думал, опять думал и говорит, что может.
"Так нельзя ли, мол, как-нибудь так, чтобы и востоку и западу
приходилось по вкусу?"
"М-можно, да... людей нет!"
"Что такое? - Удивился, - знаете, безмерно, что уж даже и петый дурак,
и тот на безлюдье жалуется. - Что такое?" - переспрашиваю, - и получаю в
ответ:
"Людей нет". "В Петербурге-то способных людей нет?"
"Нет".
"Не верю, - говорю. - Вы поискали бы их прилежнее, как голодный хлеба
ищет".
"Искал", - отвечает.
"Ну, и что же? Неужели нет?"
"Нет".
"Ну, вы в Москве поискали бы".
"А там, - говорит, - и подавно нет. Нынче их нигде уж нет нынче надо
совсем другое делать".
- "Что такое?" - любопытствую. Расскажи, мол, дура любезная, удиви, что
ты такое надумала? А он-с меня действительно и удивил!
"Надо, - отвечает, - разом два издания издавать, одно так, а другое
иначе".
Ну, скажите ради бога, не тонкая ли бестия? - воскликнул, подскочив,
генерал. - Видите, выдумал какой способ! Теперь ему все будут кланяться, вот
увидите, и заискивать станут. Не утаю греха - я ему вчера первый поклонился:
начнете, мол, нашего брата солдата в одном издании ругать, так хоть в другом
поддержите. Мы, мол, за то подписываться станем.
"М-да, - говорит, - в другом мы поддержим".
Так вот-с, сударь, - заговорил, выпрямляясь во весь рост, генерал, -
вот вам в наш век кто на всех угодит, кто всем тон задаст и кто прочнее всех
на земле водворится: это - безнатурный дурак!
ГЛАВА ВОСЬМИДЕСЯТАЯ
Это было последнее слово, которое я слышал от генерала в его доме.
Затем, по случаю наступивших сумерек, старик предложил мне пройтись, и мы с
ним долго ходили, но я не помню, что у нас за разговор шел в то время. В
памяти у меня оставалось одно пугало "безнатурный дурак", угрожая которым
Перлов говорил не только без шутки и иронии, а даже с яростию, с
непримиримою досадой и с горькою слезой на ресницах.
Старик проводил меня до моей квартиры и здесь, крепко сжимая мою руку,
еще несколько минут на кого-то все жаловался упоминал упавшим голосом
фамилии некоторых важных лиц петербургского высшего круга и в заключение,
вздохнув и потягивая мою руку книзу, прошептал:
- Вот так-то-с царского слугу и изогнули как дугу! - а затем быстро
спросил: - Вы сейчас ляжете спать дома?
- Нет, - отвечал я, - я еще поработаю над моей запиской.
- А я домой только завтра, а до утра пойду в дворянский клуб спать: я
там таким манером предводительского зятя мучу: я сплю, а он дежурит, а у
него жена молодая. Но зато штраф шельмовски дорого стоит.
Тягостнейшие на меня напали размышления. "Фу ты, - думаю себе, - да что
же это, в самом деле, за патока с имбирем, ничего не разберем! Что это за
люди, и что за странные у всех заботы, что за скорби, страсти и волнения?
Отчего это все так духом взметалось, взбуровилось и что, наконец, из этого
всего выйдет? Что снимется пеною, что падет осадкой на дно и что отстоится и
пойдет на потребу?"
А генерала жалко. Из всех людей, которых я встретил в это время, он
положительно самый симпатичнейший человек. В нем как-то все приятно: и его
голос, и его манеры, и его тон, в котором не отличишь иронии и шутки от
серьезного дела, и его гнев при угрозе господством "безнатурного дурака", и
его тихое: "вот и царского слугу изогнули как в дугу", и даже его не совсем
мне понятное намерение идти в дворянский клуб спать до света.
Да, он положительно симпатичнее всех... кроме пристава Васильева. Ах,
боже мой, зачем я, однако же, до сих пор не навещу в сумасшедшем доме моего
бедного философа и богослова? Что-то он, как там ориентировался? Находит ли
еще и там свое положение сносным и хорошим? Это просто даже грех позабыть
такую чистую душу... Решил я себе, что завтра же непременно к нему пойду, и
с тем лег в постель.
Записка не пишется, да и что писать, сам не знаю, а уж в уме у меня
начали зарождаться лукавые замыслы, как бы свалить это дело с плеч долой.
"Не совсем это нравственно и благородно, - думаю я, засыпая, - ну да
что же поделаешь, когда ничего иного не умеешь? Конечно, оно можно бы... да
настойчивости и цепкости в нас нет... Лекарь Отрожденский прав: кажется,
действительно народище может быть предоставлен пока своей смерти и сойдется
с ней и без медицинской помощи... Однако как это безнравственно!.. Но... но
Перлов "безнатурным дураком" грозится... Страшно! Глупость-то так со всех
сторон и напирает, и не ждет... Вздоры и раздоры так всех и засасывают..." И
вдруг, среди сладкой дремоты, завязывающей и путающей эти мои соображения, я
чувствую толчок какою-то мягкою и доброю рукой, и тихий голос прошептал мне
над ухом: "Спи! это все сон! все это сон. Вся жизнь есть сон: проснешься,
тогда поймешь, зачем все это путается".
Я узнал голос станового Васильева и... уснул, а утром просыпаюсь, и
первое, что меня осенило: зачем же, однако, мне поручили составить эту
записку? - мне, который не знает России, который менее всех их живет здесь?
- Позвольте! позвольте! - воскликнул я вдруг, хватив себя за голову. -
Да я в уме ли или нет? Что же это такое: я ведь уж не совсем понимаю,
например, что в словах Перлова сказано на смех и что взаправду имеет смысл и
могло бы стоить внимания?.. Что-то есть такого и иного!.. Позвольте...
позвольте! Они (и у меня уже свои мифические они), они свели меня умышленно
с ума и... кто же это на смех подвел меня писать-записку? Нет! это
неспроста... это...
Я вскочил, оделся и побежал к Дергальскому.
ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
Застаю его дома, отвожу потихоньку в сторону и секретно спрашиваю: не
писал ли когда-нибудь кому-нибудь Фортунатов, чтобы пригласить меня к
составлению предварительной записки об учреждении врачебной части в
селениях?
- Позвольте, - отвечает, - я сейчас сплявлюсь. Юркнул куда-то в шкаф,
поколотился там, пошелестил бумагами и отвечает
- Есть! писать! И с этим подает мне смятое письмо с рубцом от бечевки,
которою была стянута пачка.
Это было письмо Фортунатова к предводителю моего уезда. Касающаяся до
меня фраза заключалась в следующем: "Кстати, к вам, по соседству, приехал
помещик Орест Ватажков он человек бывалый за границей и наверно близко
знает, как в чужих краях устраивают врачебную часть в селениях.
Прихватите-ка и его сюда: дело это непременно надо свалить к черту с плеч".
- Да ведь предводитель, - замечаю, - этого письма не получил?
- Как же... нет, получил.
- Как же получил, когда оно здесь у вас?
- Да, да, да... он, стало быть, не получил.
Я простился и иду домой и вдруг узнаю из непосредственного своего
доклада, что я уже сам путаюсь и сбиваюсь, что я уже полон подозрений,
недоверий, что хожу потихоньку осведомляться, кто о чем говорил и писал, что
даже сам читаю чужие письма... вообще веду себя скверно, гадко,
неблагородно, и имя мне теперь... интриган!
Я встрепенулся и остолбенел на месте. Я испугался этого ужасного2
позорного имени, тем более что сам не мог дать себе отчета: слышу ли я это
слово внутри себя или... или я даже изловлен в интриганстве и подвергаюсь
позорному обличению.
Увы! это было так: глаза мои сказали мне, что я пойман.
Поймал меня тот щуковатый полицеймейстер, которого я видел у
губернатора. Черт его знает, откуда он проезжал мимо квартиры злосчастного
Дергальского, и по какому праву он, с самой возмутительной фамильярностью,
погрозил мне, шутя, пальцем, и в силу чего он счел себя вправе назвать меня
интриганом. Фуй, неужто же так чересчур легко запутаться и... даже падать? А
ведь, как хотите, неуместная и бессмысленная фамильярность полицеймейстера
не что иное, как признак весьма невысокого положения моих фондов. Когда же я
их так уронил и чем именно? Это преглупо и предосадно.
Я возвратился домой в самом дурном расположении духа, но только что
переступил порог, как сейчас же утешился: у себя я, сверх всякого ожидания,
нашел генерала Перлова.
ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
Старик этот был мне теперь вдвое мил я рассказал ему все свои
недоумения и сюрпризы с такою полною откровенностью, с какою можно
рассказывать свои дела только сердечнейшему другу. Он все молчал и сосал
янтарь своего черешневого чубука, изредка лишь отзываясь самыми короткими,
но определительными выражениями. Губернатора назвал "свистуном",
губернаторшу обругал нецензурным словом, про Дергальского сказал, что он
"балалайка бесструнная", а Фортунатова похвалил: "этот, говорит, в кулаке из
яйца цыпленка выведет" а впрочем, обо всех сказал, что "все они вместе
порядочная сволочь", и предлагал их повесить. Предводителя я уж, разумеется,
не коснулся, но о полицеймейстере рассказал, как он нагло сейчас со мною
расфамильярничался.
- Гвардейская привычка-с, - отвечает генерал. - Я их, этих господ,
знаю: был и со мной такой случай, что их братия пробовали со мной
фамильярничать, да ведь мне в кашу не плюнешь. Я еще тогда в маленьком чине
служил. Мы не поладили как-то за картами. Мне денщик их говорит: "Не ходите,
говорит, к нам больше, ваше благородие, а то наши господа хотят вас бить". Я
ему дал на водку и прихожу и спрашиваю: "Правда ли, господа, будто вы хотите
меня бить?"
- "Правда", а их осьмеро, а я один. "Ну, как же вы меня будете бить,
когда вас осьмеро, а я один?" - "А вот как", - отвечает сам хозяин да прямо
меня по щеке. Я очень спокойно говорю: "Я этому, господа, не верю". Он
второй раз. Я опять говорю: "Не верю". Он в третий ну, тогда я взял его за
ноги, взмахнул, да и начал им же самим действовать, и всех их переколотил и
взял из-под скамьи помойный таз, облил их, да и ушел.
- Вы очень сильны.
- Нет, пудов двенадцать, я больше теперь не подниму, а был силен: два
француза меня, безоружного, хотели в плен отвести, так я их за вихры взял,
лоб об лоб толкнул и бросил - больше уже не вставали. Да русский человек
ведь вообще, если его лекарствами не портить, так он очень силен.
"Ах, - думаю, - вот эта речь мне очень на руку", и спрашиваю