Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
181 -
182 -
183 -
184 -
185 -
186 -
187 -
188 -
189 -
190 -
191 -
192 -
193 -
194 -
195 -
196 -
197 -
198 -
199 -
200 -
201 -
202 -
203 -
204 -
205 -
206 -
207 -
208 -
209 -
210 -
211 -
212 -
213 -
214 -
215 -
216 -
217 -
218 -
219 -
220 -
221 -
222 -
223 -
224 -
225 -
226 -
227 -
228 -
229 -
230 -
231 -
232 -
233 -
234 -
235 -
236 -
237 -
238 -
239 -
240 -
241 -
242 -
243 -
244 -
245 -
246 -
247 -
248 -
249 -
250 -
251 -
252 -
253 -
254 -
255 -
256 -
257 -
258 -
259 -
260 -
261 -
262 -
263 -
264 -
265 -
266 -
267 -
268 -
269 -
270 -
271 -
272 -
273 -
274 -
275 -
276 -
277 -
278 -
279 -
280 -
281 -
282 -
283 -
284 -
285 -
286 -
287 -
288 -
289 -
290 -
291 -
292 -
293 -
294 -
295 -
296 -
297 -
298 -
299 -
300 -
301 -
302 -
303 -
304 -
305 -
306 -
307 -
308 -
309 -
310 -
311 -
312 -
313 -
314 -
315 -
316 -
317 -
318 -
319 -
320 -
321 -
322 -
323 -
324 -
325 -
326 -
327 -
328 -
329 -
330 -
331 -
332 -
333 -
334 -
335 -
336 -
337 -
338 -
339 -
340 -
341 -
342 -
343 -
344 -
345 -
346 -
347 -
348 -
349 -
350 -
351 -
352 -
353 -
354 -
355 -
356 -
357 -
358 -
359 -
360 -
361 -
362 -
363 -
364 -
365 -
366 -
367 -
368 -
369 -
370 -
371 -
372 -
373 -
374 -
375 -
376 -
377 -
378 -
379 -
380 -
381 -
382 -
383 -
384 -
385 -
386 -
387 -
388 -
389 -
390 -
391 -
392 -
393 -
394 -
395 -
396 -
397 -
398 -
399 -
400 -
401 -
402 -
403 -
404 -
405 -
406 -
407 -
го в ночвы, а потом разняла на
части, посовала в горшок и поставила в печку, чтобы мясо сварилось, а
"утробку" на загнетке в золе сожгла, и ночвы и стол вымыла, и тогда побудила
старшую девочку и сказала ей:
- Вот тут, в печи, стоит горшок - варится... В нем, гляди, для вас
полно убоины... достаньте его и все мясушко съешьте, ничего не оставляйте.
Слышишь ли?
Девочка говорит:
- Мамушка родная! ты зачем же одна в кусочки пойдешь, когда у нас
убоинка варена! Съешь убоинки! Но мать только побледнела и руками замахала:
- Нет, - говорит, - я не хочу - вы одни ешьте! - и с этим толкнула
дверь ногой и ушла.
А девочка сейчас же высунула емками горшок из печи, перебудила - своих
младших, - сели за стол и начали есть.
И всего своего братца они съели бы без остаточка, но только кому-то из
них к концу стола попалась нераскинувшаяся в кипятке ручка или ножка
ребенка, и они по этой ножке или ручке узнали, что едят "человечину"...
Тут они бросились бежать вон из избы, но только что отворили дверь, как
смотрят - мать их в сенцах висит удавившись, подцепив веревку за решетину в
снятой крыше.
В другом же селе вышло будто дело еще страшнее: там будто бы "внучки
съели свою бабушку".
Обе эти новости принес в деревню и рассказывал всем на удивленье и на
страх сухорукий Ефим, у которого было особенное, очень приятное положение.
Его называли "прощенник", потому что он когда-то, еще при прежних господах,
сделал очень большой грех: украл и один, ни с кем не поделясь, съел целый
артос, и за это он был три года скорчен, но потом госпожа ездила куда-то к
святыне и возила этого Ефима с собой, и он там исцелился. "Бог его простил":
корча от него была отнята, но для памяти о его грехе у него рука усохла, так
что работать ему было невозможно. С тех пор Ефим не жил оседло, а все ходил
по святым местам, "молился и презвищал". Ефим был мастер рассказывать, но в
основе его рассказов часто бывало много вздора, и врал он, ничем не
стесняясь, как будто ему и не было прощения. Точно так же он наврал и о
сваренном ребенке и о старухе, которую съел и внучки. Но наврал он не все от
своего ума, а взял нечто и от других людей, среди которых оба эти рассказа
сложились эпически и в основу их фабулы легли некоторые действительные
происшествия, которые в их натуральной простоте были гораздо более ужасны,
чем весь приведенный вымысел с Ефимовой раскраской.
X
В действительности было вот что: довольно далеко от нас, - верст более
чем за сто, - была деревня, где крестьяне так же голодали, как и у нас, и
тоже все ходили побираться кто куда попало. А так как в ближних к ним
окрестных селениях нигде хлеба не было, то многие крестьяне отбивались от
дома в дальние места и разбредались целыми семьями, оставляя при избе какую-
-нибудь старуху или девчонку, которой "покидали на пропитание" ранее
собранных "кусочков".
Одна из таких крестьянских семей, удалившись в побор, оставила в избе
девочку лет тринадцати, которую с собою нельзя было взять, потому что она
недомогала и притом у нее совсем не было ни обуви, ни одежи.
Ей "покинули" сколько могли корочек и охапки три хворосту, чтобы она
могла им понемножку топить избу, и оставили ее на волю божью. Несчастная
абандона коротала дни одинокая в пустой и почти холодной избе, для
согревания которой было очень мало топлива. Она сидела днем - под окошечком,
пряла какую-то посконь я томилась и от голода, и от стужи, и от немощи, и от
одиночества, и в этом положении ее навещала только одна подруга - таких же
лет девочка из соседней избы. Разумеется, и эта девочка была такая же
бедная, но та, первая - была тихая и покорная, а эта, вторая - очень бойкая
и, как увидим, слишком предприимчивая.
Она и наделала бед, из которых сложились потом разнообразные легенды,
ходившие по округу и еще сохраняемые, может быть, и доселе.
У этой, второй девочки - "озорницы", недавно умерла мать, и отец ее
отложил новую женитьбу "до урожая", а пока он сам уходил побираться с двумя
мальчиками, а "озорницу" он жалел таскать, потому что ей было не во что
одеться.
Ей также "покидали кусочков и топливца", и она оставалась "при избе". А
как одной в избе сидеть скучно, то "озорница" приходила скучать к смирной
соседке.
Вдвоем им было веселее и теплее и дни коротать и ночь спать.
Девочки ладили между собою, несмотря на то, что резвая, приходя к
тихой, не давала ей покоя и не раз ее забижала; но это все было ничто в
сравнении с тем, что она один раз устроила.
Однажды, в холодный и солнечный день, утром, когда обе девочки встали,
- хворая хозяйка начала набивать хворостом печь, а озорница убежала "свою
избу проведать" и долго не возвращалась; но потом хворая слышит, что кто-то
отворил дверь, которая вела с надворья в сени, и сейчас же в сенях
послышалось блеяние ягненка.
Немощная девочка удивилась, потому что во всем их конце деревни давно
уже ни ноги овечьей в живых не осталось, и ягненку взяться было неоткуда.
Уцелело же несколько овец только у двух "богатеев", но это было в дворах на
противоположном конце деревни. Оттуда сюда забежать ягненку было далеко, да
и незачем.
Но, однако, больной, ясно было, что у нее в сенях есть ягненок и что он
пришел туда не своею охотою, а его кто-то тащит и в то же время запирает за
собою дверь с надворья.
Больная стоит у печи и смотрит на дверь, а дверь, вдруг распахнулась и
с клубом холодного облака врывается в избу соседняя озорница, а перед собою
толкает маленького черненького ягненочка. Больная спросила ее:
- Чей это баранчик? А озорница ей отвечает:
- Разве не видишь, что мой?!
- Нет, исправди чей?
- Да вот исправди и есть, что мой.
- Чего ты врешь!
- Ничего не вру: в моих руках, так, стало быть, мой. Давай мне,
девушка, поскорей нож - я его зарежу! Та удивилась.
- Что ты, - говорит, - выдумала!.. Уйди ты!
- Ну как же, так я сейчас и ушла! - поддразнила озорница и добавила: -
Мы эту барашку сейчас обдерем, и спечем, и есть будем.
А сама увидала в эту минуту на столе хлебный нож, схватила его, зажала
барашка в колени и перерезала ему горло.
Хворая было бросилась, чтобы отнять барашка, да уже поздно было:
барашек трепетал и фыркал кровью.
Девочки побранились, и хозяйка хотела выгнать гостью вон из избы вместе
с зарезанным ягненком; но озорница ее не послушалась и не пошла вон, а
схватила из-под лавки рогожу и хотела закрыть ею окно, чтобы никто случайно
не заглянул в это окно и не увидал, что тут делается; но едва она зацепила
на веретено один угол рогожи, как заметила, что к окну снаружи прильнуло
детское лицо в огромной шапке, и шепелявый полудетский голос проговорил:
- А я все видел, что вы, сибирные, сделали! Робкая хозяйка так и
замерла, а бойкая виновница всего происшествия дала ей знак, чтобы она
молчала, а сама закричала на говорившего:
- Ан врешь, ты ничего и не видел!
- А вот же, убей меня бог, видел! - отвечал мальчик, в котором обе
девочки теперь могли узнать картавого хозяйского сына из того самого двора,
чьего ягненка озорница заколола.
- Ну, а если видел - так скажи: что же ты видел?.. - переговаривалась
она, продолжая держать против окна рогожу. - Я видел, что вы нашего ягненка
зарезали, - отвечал мальчик.
- Ну вот ты и врешь!
- Нет, видел... я сейчас побегу и тятьке скажу. Тут озорница не стала
больше спорить, а переменила тон:
- Нет, ты слушай... ты, хороший мальчик, - этого пустого не сказывай!
- Ан скажу... Зачем вы зарезали?!
- Да на, посмотри, - барашек жив еще.
- Не ври, не ври! Я видел, как ты на - него верхом села да по горлу его
полоснула!..
- Ну, а вот поди же, посмотри, - он жив.
- А зачем он не кричит?
- А зачем ему кричать, когда ему хорошо. Бяшка! бяшка! Ишь, смотри...
хвостиком махает! Поди посмотри, как ему хорошо, - тебе и самому так
захочется.
Мальчик хотел посмотреть в окно, но девочка не отвела рогожи, а упорно
звала его в избу,
- Поди, - говорила она, - поди сюда в избу... Ишь ты какой молодчик! И
чья это только на тебе такая шапка ухастая?
- Шапка дедкина.
- То-то, ты в ней ишь... как купец, пригожий. Она у тебя, гляди, в
середке-то еще, должно быть, пуховая?
- С перьями. - Тот-то я и вижу, что из нее из середки перо куриное
лезет... Поди, я тебе эту дырку в шапке иглой зашьют
- Не надобно.
- Отчего же так не надобно? Иди, дурачок - я зашью.
- Свои бабы зашьют.
Девчонка бойко его передразнила:
- "Свои бабы зашьют"... Легко ли радость какая в своих бабах! К нам иди
- у нас лучше.
- Не надобно.
- Зарядил одно: "не надобно"! Иди говорю тебе, - увидишь, что надобно
будет:
Мальчик стал водить по снегу хворостиною и, - заминаясь, повторил:
- А что будет?
- Хорошо поиграем с тобою... Иди скорее!
Мальчик еще больше заколебался и глухо протянул:
- Не надо было барана резать... Зачем зарезала?
- Да полно тебе все про одно, дурак!.. Иди... я за тебя замуж выйду, а
она будет свахою, а потом я тебя на ней женю... Иди... хорошо поиграемся.
Маленькая сирена восторжествовала, и еще меньший сатир, в дедкиной
шапке на курином пере, будто нехотя пополз к двери избы, куда его поманили
на обещанные забавы, а чуть только он отворил дверь и перелез через порог, в
дедкином треухе и с огромною хворостиною, озорная девочка сейчас же схватила
его за руку и говорит:
- На-ка, игрунок, смотри-ка, где ваш ягненок-то!
- А где же он?
- Вон, вон, - гляди, он сигает вверху на полочке!
Мальчик этот был моложе обеих девочек - ему всего было лет десять, но
он понимал, что барашек не птица и что ему наполице быть не пристало; однако
мальчик поднял вверх голову, а девочка в ту же секунду нахлобучила ему шапку
до подбородка, - воткнула ему в горло ножик и толкнула его коленом в спину
так сильно; что он упал ниц, и ножик еще глубже вонзился в его горло.
Мальчик лежал ниц, замирал в тихих, но сильных содроганиях и
захлебываясь собственною горячею кровью, которая лилась из раны прямо в
шапку и, наполняя ее, быстро задушила его через рог и ноздри. Он не
вскрикнул и даже не подал стона, и можно сказать был убит мастерски, да и
сам себя вел молодецки: придя сюда поиграть в мужья, он в самом деле вел
себя мужественно - не плакал и не жаловался на женское предательство, а
лежал, как жертва коварства и любви, распластав руки вразмет в разные
стороны и не выпуская из крепко сжатой ладони ореховой хворостины.
Как шел на свидание, так и умер во всей своей пышной
представительности.
Больная девочка, увидя такое происшествие, заголосила и хотела выбежать
из избы, но гостья погрозила и ей ножом и сказала:
- Чего ты боишься?.. Он сам наткнулся. Хотел играть - вот и поиграл...
Слушай меня, а то и тебе то же будет. Пихай больше хворосту в печь... Мы
этого мальчонку сожжем - и знать ничего не будут, а барашка спечем и поедим
убоины.
Больная девочка, дрожа от страха, стала исполнять распоряжения своей
гостьи: они с очень большим трудом запихали убитого мальчика в печь, потому
что растопыренные руки ребенка и хворостина, которую девочки никак не могли
вырвать из окоченевшей руки, давали мальчику самооборону; он растопырился в
самом устье печи и не хотел лезть, так что с ним, с мертвым, пришлось
бороться и драться. Только после многих трудов и усилий его, наконец,
одолели и пропихали в печь, и завалили его хворостом, и зажгли этот хворост,
а потом принялись свежевать барана; но дело это тоже пришлось им не по
силам.
Чтобы снять кожу с убитого животного, для этого нужно известное уменье,
которого у девочек не было, и притом они сделали упущение, дав трупу барашка
закоченеть, после чего освежевать его стало еще труднее. А потому они все
перепортили и бросили, а откромсали кое-как, вместе со шкурою, одну ляжку и
принялись ее печь без всякой приправы и в той же самой печи, где теперь
сожигался убитый мальчик.
Мальчик горел, запихнутый в печь подальше, а баранья ляжка пеклась в
той же печи, только поближе к устью, и у загнетки стояла робкая
девочка-хозяйка, подбивая к огню хворост, а озорная гостья убирала хату, то
есть засыпала сором и золою кровь, пролитую на земляной пол, и металась, не
зная, куда сбыть с глаз долой выпущенную из барана утробу.
В конце она решила закопать ее под лавкою и принялась за это дело.
Простота всех побуждений и приемов этого двойного и прогрессивно
восходившего преступления двух малолетних была изумительна! Обе девочки
убивали и прятали следы своего преступления чисто по-детски - точно будто
играючи... И пока на дворе был свет, они чувствовали себя бодро; но когда
короткий зимний день померкнул, на них тотчас же напал страх и они стали
соображать, что печку пора бы закрыть и избу "укутать", но этого нельзя было
сделать, потому что мальчик еще далеко не сгорел, и казалось, что он будто
даже и не горит, а словно он еще жив и в пылавшем хворосте "ежится". Девочки
старались избавиться от него как можно скорее и спешили набивать в печь
нового топлива, и не заметили, как сожгли весь бывший у них запас хвороста,
и печь угрожала потухнуть; а между тем в доме, где пропали баранчик и
мальчик, к ночи хватились того и другого и начали их искать по дворам,
причем искавшие пришли и в избу, где были девчонки, и преступление их было
открыто: убитого мальчика отыскали "по гари", то есть по пригорелому запаху
из печи.
Барашек был еще цел под лавкою, а в печи под пеплом нашли обгорелое
туловище ребенка, от которого даже не отпали ни голова, ни оконечности.
Девочки во всем признались и были отправлены в острог, а из того, что они
сделали, посредством пересказа из уст в уста, составилась та басня, которую
принес к нам в деревню исцеленный Ефимка.
XI
Другой из рассказов Ефимки о том, будто "внучки живую бабку съели",
имел в основе своей иное, трогательное происшествие: в вольном селе Мотылях
доживала век одинокая старушка, которая много лет провела в господских и
купеческих домах, в нянюшках, и "нажила капитал" - целую тысячу рублей
(ассигнациями, то есть на нынешние деньги около 280 руб.).
Под старость ей стало тяжело нянчить хозяйских детей, и она захотела
уйти "на покой", для чего и решила уехать из города в то село, откуда была
родом и где у нее оставались еще какие-то родственники.
Опытные люди отговаривали ее от этого: они представляли ей давно
известную опасность, - что тем, кто жизнь прожил в городе, в старых летах
возвращаться в село небезопасно. Про такого человека сейчас прославят, что
он богач или она "богатея", и тогда того и гляди, что кто-нибудь из родных
"соскучится дожидаться" и "приспешит смерти"; но старуху предупреждали
напрасно - она этого дельного предостережения не послушалась.
- Легкое ли дело, что у меня за богатство! - рассуждала она. - Местечко
у мира выпрошу, сколько-нибудь денег на вино для старичков испою, а потом -
избенку себе поставлю да коровенку куплю, - вот всего ничего у меня и
останется на овсяный кисель да на еловую домовину... За что меня и
убить-то?.. И греха взять не стоит!
Так она и съехала из Орла, от своих почтенных купцов, на деревню,
пропоила старичкам три ведерка вина, получила место для хаты, построила избу
завела коровенку и стала жить.
Старушка была хорошая, и добрая; она привечала всех и давала от своей
коровки молочка бескоровным ребятишкам, а особенно ласкала дочерей своей
племянницы, из которых одна, самая младшая, была ее любимицею.
Эту девочку старушка совсем забрала к себе жить и обещала отказать ей
по смерти своей и избу, и корову, и "все богатейство".
А сколько было того "всего богатейства", - то было не считано и "не
сметно".
Когда настал голодный год, к старушке стало приходить так много
ребятишек, что она не могла уже всем им дать молока от своей коровы.
Трем-четырем даст, а больше и нет, и самой похлебать ничего не оставалось.
Не привыкла старушка отказывать, да делать нечего - поневоле отказывает, и
бедные ребятишки отходят с пустыми плошками... А такие они все жалкие,
испитые, даже и не плачут, а только глядят жадно... Думать о них больно. И
не знает старушка, как ей быть и как между всеми молочко делить...
Но вдруг все это ее затруднение сразу покончилось: в одну из темных
зимних ночей, перед праздником, кто-то увел из сеней ее корову, и следы ее
на улице с другими такими же следами попутались, и стало негде искать
коровы.
Старуха не согласилась и явку подавать, - сказала:
- Боюся я, не поклепать бы невинного!
Говорили ей, будто коровка ее по частям разнята и солится в корчагах на
большой дороге у постоялого дворика, но старуха таки выдержала себя - не
жаловалась.
Шуняли ее и племянники, и поп при встрече ей выговаривал, что нехорошо
не заявлять, - что "кто вору потакает, тот сам если и не тать - то на ту же
стать", но старушка все отвела тем, что "бог все знает, - и она не
письменная!"
Теперь она осталась при одном киселе и не уставала киселем делиться, но
и это по тогдашней всеобщей нужде много значило, и стало это беспокоить
старушкину племянницу.
- Кормит-де она мою девочку и обещала ей отказать избу и корову, а вот
коровы уже и нетути. Того гляди то же самое выйдет и со всем ее богачеством.
Все она истравит на чужих ребят, а тогда мне с моими детями уж ничего и не
останется... Лучше бы она, старушка, сделала, если бы теперь поскорей
померла!.. Чего ей?.. ведь уж пожила! А то все будет жить да раздавать, и
раздаст все так, что после, как помрет, то и попу за похороны дать будет
нечего, еще с нею, с мертвою-то, тогда и наплачешься.
И стала племяннинька о своей тетке все больше печалиться и даже начала
говорить ей:
- Ты то вздумай-ка, баунька, что ты ведь уже стар человек...
- Стара, дитятко!
- Гляди, уж тебе еще немного на свете маяться.
- День мой - век мой, касатка.
- То-то и есть, а осталось бы, на что тебя схоронить и чем помянуть.
А старуха вдруг оказалась невозмутимо беззаботною.
- И-их-ма! - говорит, - есть про что сгадывать! Умру, так похоронят,
наверху земли валяться не оставят!
Так солдатке и не удалось унять старуху от того, чтобы она никого чужих
детей не привечала, а благодетельствовала киселем только одним ее
солдаткиным детям, и задумала солдатка поправить это на другой манер, пришла
к старухе в сумерки и стала опять плакаться:
- Ходила, - говорит, - я нынче весь день - страсть как иззябла вся: в
трех деревнях была, а трех ломтей жмыхового хлеба не выпросила... Везде
говорят: "Бог подаст, - сами втроем в побор ушли..."
- Тяжко, болезная! - отозвалась старушка. - Всем равно сослано ноне
тяжко от господа! А солдатка отвечает: - Нет, баунька, не всем равно - вот у
тебя еще есть!
- Да, пока еще малость есть... да уж теперь... осталось немножечко.
- Что это?.. Денежек, что ль, остается-то у тебя немножечко?
- Да-а... денежек!.. Немножечко!
- А что же ты будешь делать, когда все сойдет?
- Когда все сойдет-то, что буду тогда делать?
- Да.
- А не знаю еще... не думала.
- Как же так!.. Надо думать... смерть-то ведь за плечами!
- А знамо дело, что за плечами; да что думать-то... дум