бабы.
     - А, молодайка!
     - Пойдем.
     Опять отворили  двери,  и  все  ввалились  в  тесную  пуньку.  Григорий
по-прежнему спал почти что впоперек кровати, а Настя сидела на полу в темном
уголке, закутанная в белом веретье. Ее не заметили в этом уголке, когда она,
не давая голоса, лежала, прислонясь к рухляди, вся закутанная веретьем.
     - Что ты тут делаешь? - спросила ее Варвара.
     - Видишь что... ничего! Скажи ребятам, чтоб вышли.
     Дружки вышли за двери; а  Настя  встала  и  протянула  руку  к  паневе.
Варвара оглянула ее с плеч до ног и спросила:
     - Что ж это ты дуришь, молодайка?
     Настя ничего не ответила.
     - Что ж это и справда? родителев только страмишь? - проговорила  другая
сваха.
     А Настя все молчит да одевается.
     - Куда ты? - спросила Варвара, видя, что Настя, одевшись, идет к двери.
     - Умыться пойду.
     - Стой-ка, красавица, так не делается! Подожди  мужа.  Ты!  эй,  ты!  -
звала Варвара Григория, толкая его под бок; а он только мычал с похмелья.
     - Вставай, сокол ясный!  Вставай,  ворона  голенастая!  полно  носом-то
водить! - продолжала Варвара.
     Гришка встал, чесал голову, чесал спину и никак не мог очнуться. Насилу
его умыли, прибрали и повели с женою в избу, где был готов завтрак  и  новая
попойка. Но тут же были готовы и пересуды. Одни ругали Настю, другие  винили
молодого, третьи говорили, что свадьба испорчена, что на молодых напущено  и
что нужно съездить либо в Пузеево к знахарю, либо в Ломовец к бабке.  Однако
так ли не так, а опять веселья не было, хотя подпили все опять на порядках.
     Хороводились таким манером через пень в колоду до самого  обеда.  После
обеда запрягли трое  саней  парами  и  стали  собираться  ехать  к  Настиным
господам на поклон. Выложила Настя свои заветные ручники, на которых красной
и синей бумагой были вышиты петухи, решетки, деревья и павлины, и задумалась
над этими ручниками. Ей вспомнились другие  дни,  другие  годы,  когда  она,
двенадцатилетней девочкой, урывала  свободный  часок  от  барской  работы  и
проворно метала иглою пестрые узоры ручниковых концов и краснела  как  маков
цвет, когда девушки  говорили:  "Какие  у  Насти  хорошие  ручники  будут  к
свадьбе".
     Уселись поезжане. Настю с мужем посадили на задние сани;  с  ними  села
сваха Варвара, а за ними ехали верхами  двое  дружек.  Из  господского  дома
поезд прежде  всех  завидели  девушки,  забегали  и  засуетились,  повторяя:
"Молодые, молодые, на поклон едут!" Господа спали после обеда,  но,  услышав
суету, встали. Барин надел ватный кашемировый халат и подпоясался, а  барыня
сняла со шкафа бутыль с зоревой настойкой и нацедила два  графинчика  водки.
Поезд остановился у крыльца и не сходил с саней. Только один дружко  слез  с
лошади и, отдав повод своему товарищу, вошел в хоромы.
     - Здравствуй, Тихон! - сказал барин, увидя вошедшего знакомого парня.
     - Здравствуй, Митрий Семеныч!
     - Что, брат, скажешь?
     - К твоей милости.
     - Ты дружком, что ли? - спросил барин, глядя  на  перевязанный  красным
платком рукав Тихоновой свиты,
     - Точно так, Митрий  Семеныч!  Молодые  к  тебе  поклониться  приехали:
прикажешь принять?
     - Как же, как же, Тихон! Веди молодых; спасибо, что вспомнили.
     - Ну, вот благодарение тебе, - отвечал Тихон и вышел снова в сени.
     На санях в ту же  минуту  началось  движение.  Бабы,  мужики  вставали,
отряхивались и гурьбою полезли в прихожую. Тем временем барыня подала мужу в
руки  целковый,  себе  взяла  в  карман  полтинник,  а  детям  раздала  кому
четвертак, кому двугривенный, а Маше, как самой младшей, дала  пятиалтынный.
Дети показывали друг другу свои монеты и толковали, как они  их  положат  на
тарелку, когда придет время "отдаривать" Настю.
     Отворилась дверь в маленький залец, и выступила  из  передней  Настя  и
рядом с ней опять страшно размасленный Григорий. Поезжане стали за  ними.  В
руках у Насти была белая каменная тарелка,  которую  ей  подали  в  передней
прежние подруги, и на этой тарелке лежали ее дары. Григорий держал под одною
рукою большого глинистого гусака, а под другою такого же пера гусыню.
     Молодые вошли, поклонились и стали у порога не зная, что им делать.
     - Здравствуйте, друзья мои, Григорий Исаевич и Настасья Борисовна!
     - Здравствуйте, Митрий Семеныч! - отвечали разом все поезжане.
     - И с хозяюшкой твоей и с детками, - подсказал кто-то из-за двери.
     Молодые оба молчали.
     - Спасибо, спасибо вам, что вспомнили меня.
     - Да как же, Митрий Семеныч! - ответил кто-то из поезжан.
     - Неш мы какие, прости господи...
     - Мы твоей милости повсегды...
     - Мы порядки соблюдаем, как по-божому, значит.
     - Что ж ты невеселая такая, Настя? - спросила барыня.
     - Не огляделась еще, сударыня! - ответила сваха Варвара.
     - То-то, ты не скучай.
     - А ты поклонись сударыне-то, - опять подсказала Варвара, толкая  Настю
под локоть.
     Настя стояла и не поклонилась сударыне.
     - Ну так что же: поздравить надо молодых-то, что ли? - спросил барин.
     - Да, надыть поздравить, Митрий Семеныч, да  дары  принять,  -  отвечал
дружко.
     Григорий поставил на пол гусей, которые крикнули с радости и тотчас  же
оставили на полу знаки своего прибытия, а Настя подошла с своей  тарелкой  к
барину.
     Барин взял рюмку травника, поднял ее и проговорил:
     - Ну, дай же  вам  бог  жить  в  счастье,  радости,  совете,  любви  да
согласии! - выпил полрюмки, а остальным плеснул в потолок.
     - Спасибо тебе, Митрий Семеныч, на добром слове! - сказал  Прокудин,  а
за ним и другие повторили то же самое. Настя подала барину ручник,  а  барин
положил на тарелку целковый.
     Так Настя одарила всю господскую семью и последний  подала  хорошенький
ручник Маше.
     Маша забыла положить свой  пятиалтынный  на  тарелку  и,  держа  его  в
ручонках, бросилась на шею к Насте.
     - Ишь как любит-то! - заметила  Варвара,  поцеловав  свесившуюся  через
Настино плечо руку девочки.
     Между тем  стали  потчевать  водкою  поезжан,  и  начались  приговорки:
"горько", да "ушки плавают". Насте надо было  целоваться  с  мужем,  и  Машу
сняли с ее рук и поставили на пол.
     Дошло потчевание до Варвары. Она  взяла  рюмку,  пригубила  и  сказала:
"Горько что-то!" Молодые  поцеловались.  Варвара  опять  пригубила  и  опять
сказала: "Еще горько!"  Опять  молодые  поцеловались,  и  на  Настином  лице
выразилось и страдание и нетерпеливая досада.
     А Варвара после  второго  целованья  сказала:  "Ну  дай  же  бог  тебе,
Григорьюшка, жить да богатеть, а тебе, Настасьюшка, спереди горбатеть!" -  и
выпила. Все общество рассмеялось.
     Дружки  дольше  всех  суслили  свои  рюмки  и  все  заставляли  молодых
целоваться. Потом угощали других поезжан.
     А барыня тем временем подошла к молодым, да и спрашивает:
     - Что ж, Григорий, любишь ты жену?
     - Как же, сударыня, жену надыть любить.
     - Все небось целуетесь?
     Григорий засмеялся и провел рукавом под носом.
     - Ну, ишь барыне хочется, чтоб вы поцеловались, - встряла Варвара.
     На Настином лице опять выразилась досада, а Григорий облапил ее за  шею
и начал трехприемный поцелуй.
     Но за первым же поцелуем  его  кто-то  ударил  палкою  по  голове.  Все
оглянулись. На полу, возле Григория, стояла маленькая Маша, поднявши  высоко
над своей головенкой отцовскую палку, и готовилась  ударить  ею  второй  раз
молодого. Личико ребенка выражало сильное негодование.
     У Маши вырвали палку и заставили просить у Григория  прощения.  Ребенок
стоял перед Григорьем и ни за  что  не  хотел  сказать:  прости  меня.  Мать
ударила Машу рукою, сказала, что высечет  ее  розгою,  поставила  в  угол  и
загородила ее тяжелым креслом.
     Девочка, впрочем, и не вырывалась из угла;  она  стояла  смирно,  надув
губенки, и колупала ногтем своего пальчика штукатурку белой стены.  Так  она
стояла долго, пока поезд вышел не только из господского дома, но даже  и  из
людской избы, где  все  угощались  у  Костика  и  Петровны.  Тут  ничего  не
произошло выходящего из ряда вон, и сумерками поезд отправился к  Прокудину;
а Машу мать оставила в наказание  без  чая  и  послала  спать  часом  раньше
обыкновенного, и в постельке высекла. У нас от  самого  Бобова  до  Липихина
матери одна перед другой хвалились, кто своих детей хладнокровнее  сечет,  и
сечь на сон  грядущий  считалось  высоким  педагогическим  приемом.  Ребенок
должен был прочесть свои вечерние молитвы,  потом  его  раздевали,  клали  в
кроватку и там секли. Потом один жидомор помещик, Андреем  Михайловичем  его
звали, выдумал еще такую моду, чтобы сечь детей в кульке. Это так делал он с
своими детьми: поднимет ребенку рубашечку на  голову,  завяжет  над  головою
подольчик и пустит ребенка, а сам сечет, не державши, вдогонку.  Это  многим
нравилось, и многие до сих  пор  так  секут  своих  детей.  Прощение  только
допускалось в незначительных случаях, и то ребенок, приговоренный отцом  или
матерью к телесному наказанию розгами  без  счета,  должен  был  валяться  в
ногах, просить пощады, а потом нюхать розгу и при  всех  ее  целовать.  Дети
маленького возраста обыкновенно не соглашаются целовать розги,  а  только  с
летами и с образованием входят в  сознание  необходимости  лобызать  прутья,
припасенные на их тело. Маша была еще мала; чувство у  нее  преобладало  над
расчетом, и ее высекли, и она долго за полночь все жалостно  всхлипывала  во
сне и, судорожно вздрагивая, жалась к стенке своей кровати.
     Беда у нас родиться смирным да сиротливым  -  замлут,  затрут  тебя,  и
жизни не увидишь. Беда и тому, кому бог дает прямую душу да  горячее  сердце
нетерпеливое: станут такого колотить сызмальства  и  доколотят  до  гробовой
доски. Прослывешь у них грубияном да сварою, и пойдет тебе такая жизнь,  что
не раз, не два и не десять раз взмолишься молитвою Иова многострадательного:
прибери, мол, толоко, господи, с этого света белого!  Семья  семьею,  а  мир
крещеный миром, не дойдут,  так  доедут;  не  изоймут  мытьем,  так  возьмут
катаньем.

VI

     Головы свои потеряли Прокудины с Настею. Пять  дней  уже  прошло  с  ее
свадьбы, а все ни до какого ладу с нею не дойдут. Никому не  грубит,  ни  от
чего не отпирается, даже сама за работу рвется, а от мужа бегает,  как  черт
от ладана. Как ночь приходит, так у нее то лихорадка, то  живот  заболит,  и
лежит на печке, даже  дух  притаит.  Иной  раз  сдавалось,  что  это  -  она
притворяется, а то  как  и  точно  ее  словно  лихорадка  колотила.  Старшая
невестка, Домна, хотела было как-то пошутить с ней,  свести  ее  за  руку  с
печки ужинать, да и оставила, потому что  Настя  дрожмя  дрожала  и  ласково
шепотом просила ее: "Оставь меня, невестушка! оставь, милая! Я за тебя  буду
богу молить, - оставь!" Домна была баба веселая, но добрая и жалостливая,  -
она не трогала больше Насти и даже стала за нее заступаться перед семейными.
Она первая в семье стала говорить, что Настя  испорчена.  Бог  ее  знает,  в
самом ли деле она верила, что Настя испорчена,  или  нарочно  так  говорила,
чтоб вольготнее было Насте, потому что у нас с испорченной бабы, не то что с
здоровой, - многого не спрашивают. Дьявола,  который  сидит  в  испорченной,
боятся. Оттого-то,  как  отольется  иной  бабочке  житьецо  желтенькое,  так
терпит-терпит, сердечная, да изловчится как-нибудь и закричит на  голоса,  -
ну и посвободнее будто станет.
     В Насте этакой порчи  никакой  никто  не  замечал  из  семейных,  кроме
невестки Домны. И потому Исай Матвеич Прокудин, сказавши раз невестке:  "Эй,
Домка, не бреши!", запрег лошадь и поехал к  Костику,  а  на  другой  вечер,
перед самым ужином, приехал к Прокудиным Костик.
     - Вот! - крикнул Исай Матвеич,  увидя  входящего  в  дверь  Костика.  -
Только ложками застучали, а он и тут. Садись, сваток, гость будешь.
     Исай Матвеич помолился перед образами и сел в красном угле,  а  за  ним
села вся семья, и Костик сел.
     - А где же Настя? - спросил Костик,  осмотревши  будто  невзначай  весь
стол. - Аль она у вас особо ужинает?
     - Нет, брат, она у нас совсем не ужинает, - отвечал Прокудин, нарезывая
большие ломти хлеба с ковриги,  которую  он  держал  между  грудью  и  левою
ладонью.
     - Как не ужинает?
     - Да так, не ужинает, да и вся недолга; то  живот,  то  голова  ее  все
перед вечером схватывают, а то лихорадка в это же время затрепит.
     - Что такое! - нараспев и с удивлением протянул Костик.
     - Да уж мы и сами немало дивуемся. Жалится все на хворость,  а  хворого
человека нельзя ж неволить. Ешьте!  Чего  зеваете!  -  крикнул  Прокудин  на
семейных и начал хлебать из чашки щи с жирною свининою.
     - Что ж это за диковина? - опять спросил  Костик,  еще  не  обмакнувший
своей ложки. - Да где же она у вас?
     - Кто? Настя-то?
     - Да.
     - А не знаю; гляди, небось на печке будет.
     Костик молча встал с лавки и пошел к  печке,  где  ни  жива  ни  мертва
лежала несчастливая Настя, чуя беду неминучую.
     - Что ты лежишь, сестра?  -  спросил  вслух  Костик,  ставши  ногою  на
приставленную к печке скамью и нагнувшись над самым ухом Насти.
     - Не по себе, братец! - отвечала Настя и поднялась,  опершись  на  один
локоть.
     - Что так не по себе?
     - Голова болит.
     - Живот да голова - бабья отговорка. Поешь, так полегчает. Вставай-ка!
     - Нет, брат, силушки моей нет. Не хочу я есть.
     - Ну, не хочешь, поди так посиди.
     - Нет, я тут побуду.
     - Полно! Вставай, говорю.
     Костик скрипнул зубами и соскочил  с  скамейки.  Настя  охнула  и  тоже
спустилась с печи. Руку ей смерть как больно сдавил Костик повыше кисти.
     - Подвиньтесь! - сказал Прокудин семейным, - дайте невестке-то место.
     Семья подвинулась, и Настя с Костиком сели.
     - Ешь! - сказал Костик, подвинув к  сестре  ломоть  хлеба,  на  котором
лежала писаная ложка.  Настя  взяла  было  ложку,  но  сейчас  же  ее  опять
положила, потому что больно ей было держать ложку в  той  руке,  которую  за
минуту перед тем, как в  тисках,  сжал  Костик  в  своей  костливой  руке  с
серебряными кольцами.
     - Кушай, невестушка! - сказал Прокудин, а Костик опять скрипнул зубами,
и Настя через великую силу стала ужинать.
     Больше за весь ужин ничего о ней не говорили. Костик с Исаем  Матвеичем
вели разговор о своих делах да о ярмарках, а бабы пересыпали  из  пустого  в
порожнее да порой покрикивали на  ребят,  которые  либо  засыпали,  сидя  за
столом, либо баловались, болтая друг дружку под столом босыми ножонками.
     Отошел незатейливый ужин. Исай Матвеевич с Костиком выпили по  третьему
пропускному стаканчику, - закусили остатком огурца и сели в  стороне,  чтобы
не мешать бабам убирать со стола. Костик закурил свою коротенькую трубочку и
молча попыхивал и поплевывал в сторону. Исай Матвеевич кричал на  ребят,  из
которых одни червячками лезли друг за другом на высокие полати, -  а  другие
стоя плакали в ожидании матерей, с  которыми  они  опали  по  лавкам.  Настя
стояла у столба под притолкой, сложа на груди руки, и молчала. Мужики  вышли
на двор управить на ночь скотину. Впрочем, мужиков дома, кроме  самого  Исая
Матвеевича, оставалось только двое: Григорий да его двоюродный  брат  Вукол.
Домниного мужа и двух других старших сыновей Прокудина не было дома,  -  они
были на Украине.
     Костик выкурил свою трубочку, выковырял пепел,  набил  другую  и  снова
раскурил ее, а потом он встал с лавки и, подойдя к двери, сказал:
     - Поди-кась ко мне, сестра, на пару слов.
     Настя спокойно вышла за братом.  Домна  глянула  на  захлопнувшуюся  за
невесткою дверь и продолжала собирать со стола объедки хлеба и перепачканную
деревянную посуду.
     - Ты что это так с мужем-то живешь? - спросил Костик за  дверью  Настю,
стоя с нею в темных сенях.
     - Как я живу, братец, с мужем?  -  проговорила  окончательно  сробевшая
перед братом Настя.
     - Как! Разве ты не знаешь, как ты живешь?
     - Да как же я живу?
     - Что ты огрызаешься-то! Нешто живут так по-собачьи! - крикнул Костик.
     - Я не живу по-собачьи, - тихо отвечала Настя.
     - Стерва! - крикнул Костик, и послышалась оглушительная пощечина, вслед
за которой что-то ударилось в стену и упало.
     Домна отскочила от стола и бросилась к двери.
     - Куда! - крикнул Исай Матвеевич на Домну. -  Не  встревай  не  в  свое
дело; пошла назад!
     Домна повернулась к столу, смахнула в чашку хлебные крошки и,  суя  эту
чашку в ставец, кого-то чертакнула.
     - Кого к чертям-то там посылаешь? - спросил Прокудин старшую невестку.
     Домна ничего не отвечала, но так двинула горшки, что два из них слетели
с полки на пол и разбились вдребезги.
     - Бей дробней! - крикнул с досадою Прокудин.
     - И так дробно! - отвечала Домна, подбирая  мелкие  черепочки  разбитых
горшков.
     - Да что ты, сибирная этакая...
     - Что! горшок разбила. Эка невидаль какая!
     - Голову бы тебе так разбить...
     Но в это время в сенях послышался раздирающий крик. Домна, не  дослушав
благожеланий свекра, бросилась к двери  и  на  самом  пороге  столкнулась  с
Костиком.
     - Совладал, родной! - сказала она ему с насмешкой и укором.
     - Куда? - крикнул опять Прокудин. - Домна, вернись!
     Но Домна не обратила никакого внимания на слова Прокудина и, выскочив в
сени, звала:
     - Настя! Настя! где ты? Настасья? Это я, откликнись, глупая.
     Никто не откликается. Домна шарила руками по всем углам,  звала  Настю,
искала ее в чулане, но Насти нигде не было.
     Домна вернулась в избу, ни на кого не взглянула  и  молча  засветила  у
каганца лучинную засветку.
     - Куда с лучиной? - крикнул Прокудин.
     - Настасью искать.
     - Чего ее искать?
     - Того, что нет ее.
     - До ветру пошла.
     - А може и за ветром.
     - Брось лучину! воротится небось.
     Домна лучины не бросила и вышла с нею в сени; влезла с нею на  потолок,
зашла в чулан, заглянула в пуньку, а потом, вернувшись, острекнула лучину  о
загнетку и оказала:
     - Ну теперь уж сами поищите...
     - Кого поискать?
     Домна ничего не отвечала и, подозвав к себе плачущего пятилетнего сына,
утерла ему нос подолом его рубашонки и стала укладывать его спать.
     - Где Настасья-то? - спросил Прокудин. Домна молчала.
     - Слышишь, что ли? Что я тебя спрашиваю! Где Настасья?
     - А мне почем знать, где она? может, в колодце, може, в ином месте. Кто
ее знает.
     - Да что ты нынче брешешь!
     - Что мне брехать. Брешет брех о четырех ног, а я крещеный человек.
     - Не видал жены? - спросил Прокудин вошедшего Григорья.
     - Нет, не видал.
     - Что за лихо! Подите-ка ее поищите.
     Ребята  пошли  искать  Настю,  и  Костик  злой-презлой  пошел  с  ними,
поклявшись дать Настасье здоровую катку за сделанную  для  нее  тревогу.  Но
Насти не нашли ни ночью, ни завтра утром и ни завтра вечером.
     Ночью на другой  день  в  окно  маслобойни  Прокудина,  откуда  мелькал
красноватый свет, постучался кто-то робкою рукою.
     Костик и Прокудин, сидевшие вдвоем за столом в  раздумье,  как  быть  с
пропажею бабы, тревожно переглянулись и побледнели. Стук опять повторился, и
кто-то крикнул: "Отопритесь, что ли?"
     Костику и Прокудину голос показался незнакомым, однако они  встали  оба
вместе, вышли в  сени  и,  посмотрев  в  дырку,  прорезанную  сбоку  дверной
притолки, впустили позднего посетителя.
     Гость был один, и лицо его нельзя было рассмотреть  в  сенях.  Пушистый
снег как из рукава сыпался с самого вечера,  и  запоздалый  гость  был  весь
обсыпан этим снегом. Его баранья шапка,  волосы,  борода,  тулуп  и  валенки
представляли одну сплошную белую массу. Это  был  почтовый  кузнец  Савелий.
Узнав его, когда кузнец вошел в маслобойню и  стряхнулся,  Костик  плюнул  и
сказал:
     - Тьфу, чтоб тебе пусто было! напужал только насмерть.