Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
181 -
182 -
183 -
184 -
185 -
186 -
187 -
188 -
189 -
190 -
191 -
192 -
193 -
194 -
195 -
196 -
197 -
198 -
199 -
200 -
201 -
202 -
203 -
204 -
205 -
206 -
207 -
208 -
209 -
210 -
211 -
212 -
213 -
214 -
215 -
216 -
217 -
218 -
219 -
220 -
221 -
222 -
223 -
224 -
225 -
226 -
227 -
228 -
229 -
230 -
231 -
232 -
233 -
234 -
235 -
236 -
237 -
238 -
239 -
240 -
241 -
242 -
243 -
244 -
245 -
246 -
247 -
248 -
249 -
250 -
251 -
252 -
253 -
254 -
255 -
256 -
257 -
258 -
259 -
260 -
261 -
262 -
263 -
264 -
265 -
266 -
267 -
268 -
269 -
270 -
271 -
272 -
273 -
274 -
275 -
276 -
277 -
278 -
279 -
280 -
281 -
282 -
283 -
284 -
285 -
286 -
287 -
288 -
289 -
290 -
291 -
292 -
293 -
294 -
295 -
296 -
297 -
298 -
299 -
300 -
301 -
302 -
303 -
304 -
305 -
306 -
307 -
308 -
309 -
310 -
311 -
312 -
313 -
314 -
315 -
316 -
317 -
318 -
319 -
320 -
321 -
322 -
323 -
324 -
325 -
326 -
327 -
328 -
329 -
330 -
331 -
332 -
333 -
334 -
335 -
336 -
337 -
338 -
339 -
340 -
341 -
342 -
343 -
344 -
345 -
346 -
347 -
348 -
349 -
350 -
351 -
352 -
353 -
354 -
355 -
356 -
357 -
358 -
359 -
360 -
361 -
362 -
363 -
364 -
365 -
366 -
367 -
368 -
369 -
370 -
371 -
372 -
373 -
374 -
375 -
376 -
377 -
378 -
379 -
380 -
381 -
382 -
383 -
384 -
385 -
386 -
387 -
388 -
389 -
390 -
391 -
392 -
393 -
394 -
395 -
396 -
397 -
398 -
399 -
400 -
401 -
402 -
403 -
404 -
405 -
406 -
407 -
легка очертания, тихо
ползло над рубежом, по которому бродила свободная лошадь. Облачко точно
прямо шло на коня и, настигнув его, вдруг засновало, вскурилось и
разнеслось, как дым пушечного жерла. Конь дико всхрапнул и в испуге понесся,
не чуя под собой земли.
Это была дурная вещь. Туберозов торопливо вскочил, разбудил Павлюкана,
помог ему вскарабкаться на другого коня и послал его в погоню за испуганною
лошадью, которой между тем уже не было и следа.
- Спеши, догоняй, - сказал Савелий дьячку и, вынув свои серебряные
часы, поглядел на них: был в начале четвертый час дня.
Старик сел в тени с непокрытою головой, зевнул и неожиданно вздрогнул;
ему вдалеке послышался тяжелый грохот.
"Что бы это такое: неужто гром?"
С этим он снова встал и, отойдя от опушки, увидел, что с востока
действительно шла темная туча. Гроза застигала Савелия одним-одинешенька
среди леса и полей, приготовлявшихся встретить ее нестерпимое дыхание.
Опять удар, нива заколебалась сильней, и по ней полоснуло свежим
холодом.
К черной туче, которою заслонен весь восток, снизу взмывали клубами
меньшие тучки. Их будто что-то подтягивало и подбирало, как кулисы, и по
всему этому нет-нет и прорежет огнем. Точно маг, готовый дать страшное
представление, в последний раз осматривает с фонарем в руке темную сцену,
прежде чем зажжет все огни и поднимет завесу. Черная туча ползет, и чем она
ближе, тем кажется непроглядней. Не пронесет ли ее бог? Не разразится ли она
где подальше? Но нет: вон по ее верхнему краю тихо сверкнула огнистая нить,
и молнии замигали и зареяли разом по всей темной массе. Солнца уже нет: тучи
покрыли его диск, и его длинные, как шпаги, лучи, посветив мгновение, тоже
сверкнули и скрылись. Вихорь засвистал и защелкал. Облака заволновались,
точно знамена. По бурому полю зреющей ржи запестрели широкие белые пятна и
пошли ходенем; в одном месте падет будто с неба одно, в другом - сядет
широко другое и разом пойдут навстречу друг другу, сольются и оба исчезнут.
У межи при дороге ветер треплет колос так странно, что это как будто и не
ветер, а кто-то живой притаился у корня и злится. По лесу шум. Вот и над
лесом зигзаг; и еще вот черкнуло совсем по верхушкам, и вдруг тихо... все
тихо! ни молний, ни ветру: все стихло. Это тишина пред бурей: все
запоздавшее спрятать себя от невзгоды пользуется этою последнею минутой
затишья; несколько пчел пронеслось мимо Туберозова, как будто они не летели,
а несло их напором ветра. Из темной чащи кустов, которые казались теперь
совсем черными, выскочило несколько перепуганных зайцев и залегли в меже
вровень с землею. По траве, которая при теперешнем освещении тоже черна как
асфальт, прокатился серебристый клубок и юркнул под землю. Это еж. Все
убралось, что куда может. Вот и последний, недавно реявший, ворон плотно
сжал у плеч крылья и, ринувшись вниз, тяжело закопошился в вершине высокого
дуба.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Туберозов не был трусом, но он был человек нервный, а такими людьми в
пору больших электрических разряжений овладевает невольное и неодолимое
беспокойство. Такое беспокойство чувствовал теперь и он, озираясь вокруг и
соображая, где бы, на каком бы месте ему безопаснее встретить и переждать
готовую грянуть грозу.
Первым его движением было броситься к своей повозке, сесть в нее и
закрыться, но чуть только он уместился здесь, лес заскрипел, и кибитку
затрясло, как лубочную люльку. Ясно было, что это приют ненадежный: кибитка
могла очень легко опрокинуться и придавить его.
Туберозов выскочил из-под своего экипажа и бросился бегом в ржаное
поле; крутивший встречь и с боков ветер останавливал его, рвал его назад за
полы, и свистал, и трубил, и визжал, и гайгайкал ему в уши.
Туберозов бросился в ложбину к самому роднику; а в хрустальном
резервуаре ключа еще беспокойнее: вода здесь бурлила и кипела, и из-под
расходящихся по ней кругов точно выбивался наружу кто-то замкнутый в недрах
земли. И вдруг, в темно-свинцовой массе воды, внезапно сверкнуло и разлилось
кровавое пламя. Это удар молнии, но что это за странный удар! Стрелой в два
зигзага он упал сверху вниз и, отраженный в воде, в то же мгновение, таким
же зигзагом, взвился под небо. Точно небо с землею переслалось огнями;
грянул трескучий удар, как от массы брошенных с кровли железных полос, и из
родника вверх целым фонтаном взвилось облако брызг.
Туберозов закрыл лицо руками, пал на одно колено и поручил душу и жизнь
свою богу, а на полях и в лесу пошла одна из тех грозовых перепалок, которые
всего красноречивее напоминают человеку его беззащитное ничтожество пред
силой природы. Реяли молнии; с грохотом несся удар за ударом, и вдруг
Туберозов видит пред собою темный ствол дуба, и к нему плывет светящийся,
как тусклая лампа, шар; чудная искра посредине дерева блеснула ослепляющим
светом, выросла в ком и разорвалась В воздухе грянуло страшное бббах! У
старика сперло дыхание, и на всех перстах его на руках и ногах завертелись
горячие кольца, тело болезненно вытянулось, подломилось и пало... Сознание
было одно, - это сознание, что все рушилось. "Конец!" - промелькнуло в
голове протопопа, и дальше ни слова. Протопоп не замечал, сколько времени
прошло с тех пор, как его оглушило, и долго ли он был без сознания. Приходя
в себя, он услыхал, как по небу вдалеке тяжело и неспешно прокатило и
стихло! Гроза проходила. Савелий поднял голову, оглянулся вокруг и увидал в
двух шагах от себя на земле нечто огромное и безобразное. Это была целая
куча ветвей, целая вершина громадного дуба. Дерево было как ножом срезано у
самого корня и лежало на земле, а из-под ветвей его, смешавшихся с колосом
ржи, раздавался противный, режущий крик: это драл глотку давешний ворон. Он
упал вместе с деревом, придавлен тяжелою ветвью к земле и, разинув широко
пурпуровую пасть, судорожно бился и отчаянно кричал.
Туберозов быстро отпрыгнул от этого зрелища таким бодрым прыжком, как
бы ему было не семьдесят лет, а семнадцать.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Гроза как быстро подошла, так быстро же и пронеслась: на месте черной
тучи вырезывалась на голубом просвете розовая полоса, а на мокром мешке с
овсом, который лежал на козлах кибитки, уже весело чирикали воробьи и смело
таскали мокрые зерна сквозь дырки мокрой реднины. Лес весь оживал;
послышался тихий, ласкающий свист, и на межу, звонко скрипя крыльями,
спустилася пара степных голубей. Голубка разостлала по земле крылышко,
черкнула по нем красненькою лапкой и, поставив его парусом кверху, закрылась
от дружки. Голубь надул зоб, поклонился ей в землю и заговорил ей печально
"умру". Эти поклоны заключаются поцелуями, и крылышки трепетно бьются в
густой бахроме мелкой полыни. Жизнь началась. Невдалеке послышался топот:
это Павлюкан. Он ехал верхом на одной лошади, а другую вел в поводу.
- Ну, отец, живы вы! - весело кричал он, подъезжая и спешиваясь у
кибитки. - А я было, знаете, шибко спешил, чтобы вас одних не застало, да
как этот громище как треснул, я так, знаете, с лошади всею моею мордой оземь
и чокнул... А это дуб-то срезало?
- Срезало, друг, срезало. Давай запряжем и поедем.
- Боже мой, знаете, силища!
- Да, друг, поедем.
- Теперь, знаете, легкое поветрие, ехать чудесно.
- Чудесно, запрягай скорей; чудесно.
И Туберозов нетерпеливо взялся помогать Павлюкану.
Выкупанные дождем кони в минуту были впряжены, и кибитка протопопа
покатила, плеща колесами по лужам колеистого проселка.
Воздух был благораствореннейший; освещение теплое; с полей несся легкий
парок; в воздухе пахло орешиной. Туберозов, сидя в своей кибитке, чувствовал
себя так хорошо, как не чувствовал давно, давно. Он все глубоко вздыхал и
радовался, что может так глубоко вздыхать. Словно орлу обновились крылья!
У городской заставы его встретил малиновый звон колоколов; это был
благовест ко всенощной.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Кибитка Туберозова въехала на самый двор.
- Господи, что я за тебя, отец Савелий, исстрадалася! - кричала Наталья
Николаевна, кидаясь навстречу мужу. - Этакой гром, а ты, сердце мое, был
один.
- О, голубка моя, да я был на шаг от смерти!
И протопоп рассказал жене все, что было с ним у Гремучего ключа, и
добавил, что отныне он живет словно вторую жизнь, не свою, а чью-то иную, и
в сем видит себе и урок и укоризну, что словно никогда не думал о бренности
и ничтожестве своего краткого века.
Наталья Николаевна только моргала глазками и, вздохнув, проговорила: "А
ты теперь покушать не хочешь ли?" - но видя, что муж в ответ на это качнул
отрицательно головой, она осведомилась о его жажде.
- Жажда? - повторил за женою Савелий, - да, я жажду.
- Чайку?
Протопоп улыбнулся и, поцеловав жену в темя, сказал:
- Нет, истины.
- Ну что же? и благословен бог твой, ты что ни учредишь, все хорошо.
- Да, ну, я буду умываться, а ты, мой друг, рассказывай мне, что тут
делают с дьяконом. - И протопоп подошел к блестящему медному рукомойнику и
стал умываться, а Наталья Николаевна сообщила, что знала об Ахилле, и
вывела, что все это делается не иначе, как назло ее мужу.
Протопоп молчал и, сделав свой туалет, взял трость и шляпу и отправился
в церковь, где на эту пору шла всенощная.
Минут через пять, стоя в сторонке у жертвенника в алтаре, он положил на
покатой доске озаренного закатом окна листок бумаги и писал на нем. Что
такое он писал? Мы это можем прочесть из-под его руки.
Вот этот манускрипт, адресованный Савелием исправнику Порохонцеву:
"Имея завтрашнего числа совершить соборне литургию по случаю торжественного
дня, долгом считаю известить об этом ваше высокородие, всепокорнейше прося
вас ныне же заблаговременно оповестить о сем с надлежащею распиской всех
чиновников города, дабы они пожаловали во храм. А наипаче сие прошу
рекомендовать тем из служебных лиц, кои сею обязанностью наиболее склонны
манкировать, так как я предопределил о подаваемом ими дурном примере донести
неукоснительно по начальству. В принятии же сего ведения, ваше высокородие,
всепокорно прошу расписаться".
Протоиерей потребовал рассыльную церковную книгу; выставил на бумаге
нумер, собственноручно записал ее и тотчас же послал ее с пономарем по
назначению.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Ночь, последовавшая за этим вечером в доме Савелия, напоминала ту,
когда мы видели старика за его журналом: он так же был один в своем зальце,
так же ходил, так же садился, писал и думал, но пред ним не было его книги.
На столе, к которому он подходил, лежал маленький, пополам перегнутый
листок, и на этом листке он как бисером часто и четко нанизывал следующие
отрывочные заметки:
"Боже, суд Твой Цареви даждь и правду Твою сыну Цареву".
Обыденный приступ от вчерашнего моего положения под грозою. Ворон: как
он спрятался от грозы в крепчайший дуб и нашел гибель там, где ждал защиту.
Сколь поучителен мне этот ворон. Там ли спасенье, где его чаем, - там
ли погибель, где оной боимся?
Безмерное наше умствование, порабощающее разум. Ученость, отвергающая
возможность постижения доселе постижимого.
Недостаточность и неточность сведений о душе. Непонимание натуры
человека, и проистекающее отсель бесстрастное равнодушие к добру и злу, и
кривосудство о поступках: оправдание неоправдимого и порицание достойного.
Моисей, убивший египтянина, который бил еврея, не подлежит ли осуждению с
ложной точки зрения иных либералов, охуждающих горячность патриотического
чувства? Иуда-предатель с точки зрения "слепо почивающих в законе" не
заслуживает ли награды, ибо он "соблюл закон", предав учителя, преследуемого
правителями? (Иннокентий Херсонский и его толкование.) Дние наши также
лукавы: укоризны небеспристрастным против ухищрений тайных врагов
государства. Великая утрата заботы о благе родины и, как последний пример,
небреженье о молитве в день народных торжеств, сведенной на единую
формальность.
Толкование слов: "Боже, суд Твой Цареви даждь" в смысле: "да тихое и
мирное житие поживем" (ап. Павел). Сколь такое житие важно? Пример: Ровоам
после Соломона, окруженный друзьями и совоспитанными с ним и предстоявшими
пред лицом его, лукаво представлявшими ему, что облегчение народу есть
уничижение собственного его царева достоинства, и как он по их совету
приумножил бедствия Израиля. "Отец мой наложи на вас ярем тяжек; аз же
приложу к ярему вашему" (кн. Царств 11, 12). Происшедшие от сего несчастия и
разделение царства.
Ясно отсюда, что нам надлежит желать и молиться, дабы сердце Царево не
было ни в каких руках человеческих, а в руках Божиих.
Но мы преступно небрежем этою заботою, и мне если доводится видеть в
такой день храм не пустым, то я даже недоумеваю, чем это объяснить?
Перебираю все догадки и вижу, что нельзя этого ничем иным объяснить, как
страхом угрозы моей, и отсель заключаю, что все эти молитвенники слуги
лукавые и ленивые и молитва их не молитва, а наипаче есть торговля, торговля
во храме, видя которую господь наш И. X. не только возмутился божественным
духом своим, но и вземь вервие и изгна их из храма.
Следуя его божественному примеру, я порицаю и осуждаю сию торговлю
совестью, которую вижу пред собою во храме. Церкви противна сия наемничья
молитва. Может быть, довлело бы мне взять вервие и выгнать им вон торгующих
ныне в храме сем, да не блазнится о лукавстве их верное сердце. Да будет
слово мое им вместо вервия. Пусть лучше будет празднен храм, я не смущуся
сего: я изнесу на главе моей тело и кровь Господа моего в пустыню и там пред
дикими камнями в затрапезной ризе запою: "Боже, суд Твой Цареви даждь и
правду Твою сыну Цареву", да соблюдется до века Русь, ей же благодеял еси!
Воззвание заключительное: не положи ее, Творче и Содетелю! в посмеяние
народам чужим, ради лукавства слуг ее злосовестливьгх и недоброслужащих".
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Это была программа поучения, которую хотел сказать и сказал на другой
день Савелий пред всеми собранными им во храме чиновниками, закончив таким
сказанием не только свою проповедь, но и все свое служение церкви.
Старогородская интеллигенция находила, что это не проповедь, а
революция, и что если протопоп пойдет говорить в таком духе, то чиновным
людям скоро будет неловко даже выходить на улицу. Даже самые друзья и
приятели Савелия строго обвиняли его в неосторожном возбуждении страстей
черни. На этом возбуждении друзья его сошлись с его врагами, и в одно общим
хором гласили: нет, этого терпеть нельзя! Исключение из общего хора
составляли заезжие: Борноволоков и Термосесов. Они хотя слышали проповедь,
но ничего не сказали и не надулись.
Напротив, Термосесов, возвратясь от обедни, подошел со сложенными
руками к Борноволокову и чрезвычайно счастливый прочел: "Ныне отпущаеши раба
твоего".
- Что это значит? - осведомился начальник.
- Это значит, что я от вас отхожу. Живите и будьте счастливы, но на
отпуске еще последнюю дружбу черкните начальству, что, мол, поп, про
которого писано мной, забыв сегодня все уважение, подобающее торжественному
дню, сказал крайне возмутительное слово, о котором устно будет иметь честь
изложить посылаемый мною господин Термосесов.
- Черт вас возьми! Напишите, я подпишу.
Друзья уже совсем были готовы расстаться, но разлука их на минуту
замедлилась внезапным появлением бледного и перепуганного мещанина Данилки,
который влетел, весь мокрый и растерзанный, пред очи Борноволокова и,
повалясь ему в ноги, завопил:
- Батюшка, сошлите меня, куда милость ваша будет, а только мне теперь
здесь жить невозможно! Сейчас народ на берегу собравшись, так все к моей
морде и подсыкаются.
И Данилка объяснил, что ему чуть не смертью грозят за то, что он против
протопопа просьбу подал, и в доказательство указал на свое мокрое и
растерзанное рубище, доложив, что его сию минуту народ с моста в реку
сбросил.
- Превосходно!.. Бунт! - радостно воскликнул Термосесов и, надев
посреди комнаты фуражку, заметил своему начальнику: - Видите, как делают
дела!
Термосесов уехал, а вслед за ним в другую сторону уехал и Борноволоков
обнаруживать иные беспорядки.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
В Старогороде проповедь Туберозова уже забывалась. Но к вечеру третьего
дня в город на почтовой телеге приехала пара оригинальных гостей: длинный
сухожильный квартальный и толстый, как мужичий блин, консисторский чиновник
с пуговочным носом.
Это были послы по Савелиеву душу: протопопа под надзором их требовали в
губернский город. Через полчаса это знал весь город, и к дому Туберозова
собрались люди, а через час дверь этого дома отворилась, и из нее вышел
готовый в дорогу Савелий. Наталья Николаевна провожала мужа, идучи возле
него и склонясь своею голубиною головкой к его локтю.
Они оба умели успокоить друг друга и теперь не расслабляют себя ни
единою слезой.
Ожидавший выхода протопопа народ шарахнулся вперед и загудел.
Туберозов снял шляпу, поклонился ниже пояса на все стороны.
Гомон затих; у многих навернулись слезы, и все стали креститься.
Из-за угла тихо выехала спрятанная там, по деликатному распоряжению
исправника, запряженная тройкой почтовая телега.
Протопоп поднял ногу на ступицу и взялся рукою за грядку, в это время
квартальный подхватил его под локоть снизу, а чиновник потянул за другую
руку вверх.. Старик гадливо вздрогнул, и голова его заходила на шее, как у
куклы на проволочной пружине.
Наталья Николаевна подскочила к мужу и, схватив его руку, прошептала:
- Одну только жизнь свою пощади! Туберозов отвечал ей:
- Не хлопочи: жизнь уже кончена; теперь начинается "житие".
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
"Жизнь кончилась, и начинается житие", - сказал Туберозов в последнюю
минуту пред отъездом своим к ответу. Непосредственно затем уносившая его
борзая тройка взвилась на гору и исчезла из виду.
Народ, провожавший протопопа, постоял-постоял и начал расходиться.
Наступила ночь: все ворота и калитки заперлись на засовы, и месяц, глядя с
высокого неба, назирал на осиротелом протопоповском дворе одну осиротелую же
Наталью Николаевну.
Она не спешила под кровлю и, плача, сидела на том же крылечке, с
которого недавно сошел ее муж. Она, рыдая, бьется своею маленькою головкой о
перила, и нет с ней ни друга, ни утешителя! Нет; это было не так. Друг у нее
есть, и друг крепкий...
Пред глазами плачущей старушки в широко распахнувшуюся калитку влез с
непокрытою курчавою головою дьякон Ахилла. Он в коротком толстом казакине и
широких шароварах, нагружен какими-то мешками и ведет за собой пару лошадей,
из которых на каждой громоздится большой и тяжелый вьюк. Наталья Николаевна
молча смотрела, как Ахилла ввел на двор своих лошадей, сбросив на землю
вьюки, и, возвратившись к калитке, запер ее твердою хозяйскою рукой и
положил ключ к себе в шаровары.
- Дьякон! Это ты сюда ко мне! - воскликнула, догадавшись о намерениях
Ахиллы, Наталья Николаевна.
- Да, скорбная мати, я переехал, чтобы беречь вас. Они обнялись и
поцеловались, и Наталья Николаевна пошла досиживать ночь в свою спаленку, а
Ахилла, поставив под сарай своих коней, разостлал на крыльце войлок, лег
навзничь и уставился в звездное н