линию, приемлемую для людей  всех тех взглядов, которые были
объединены в ложах -- и в этом была их сила. Но в  принципе  мы признавали и
вынесение решений, связывающих отдельных членов и формально.
     Начало войны захватило меня за границей: я уехал туда в июле 1914 года,
а   вернулся    только   9   сентября   старого   стиля   1914   г.   (через
Константинополь--Одессу).  Поэтому  в первых  заседаниях  Верховного  Совета
времени войны, на которых определилось отношение к войне, я не присутствовал
и  в  выработке  этого  отношения  не  участвовал.  Когда я  приехал,  то  у
подавляющего большинства членов  я нашел настроения большого патриотического
(конечно, не ура-патриотического,


     а   патриотического  в  хорошем  смысле   слова)  подъема  и   сознание
необходимости  борьбы  с элементами  пораженчества.  Между  прочим,  большим
влиянием в это время  в Верховном Совете пользовался  Мстиславский, которого
считали,  за его  военные обзоры,  большим знатоком военных дел. Настроен он
тогда  был  также,  как  и  остальные  члены  Верховного  Совета,  т.  е.  в
революционно-патриотическом  духе.  Впрочем, элементы  революционности в  то
время в этом настроении звучали не сильно  -- рост их относится  к уже более
позднему периоду.
     К первой зиме военных лет относится острый конфликт в братстве на почве
дела  Мстиславского -- конфликт, создавший очень  тяжелую атмосферу  и  даже
внесший сильное разложение в организацию. Существо этого  конфликта состояло
в   том,   что   возникли  подозрения   относительно   морально-политической
благонадежности Мстиславского, -- этим подозрениям большую  веру  давали два
видных  члена  братства,  члены  петербургского местного  Совета, --  В.  Я.
Богучарский и Д. П. Рузский. Основаны  эти подозрения были на непонятной для
многих терпимости  к Мстиславскому со стороны его начальства. Он служил, как
известно,  библиотекарем  Академии  генерального  штаба,  т.  е.  учреждения
ультра-охранительного, несмотря на то,  что о нем  широко было известно, что
он сотрудничает  в  "Русском богатстве". Больше того: в 1912-13  гг.  он был
арестован по одному из эсеровских дел; после кратковременного  заключения  в
Петропавловской  крепости его освободили и не  только не лишили проживания в
Петербурге, что тогда было общим правилом для политически неблагонадежных, а
[неразборчиво] знакомства его были широко известны, но и оставили на  службе
в  Академии,   а  после   начала   войны   его  к   тому  же  пригласили   в
"Правительственный  вестник" на ответственную работу -- составления  военных
обзоров.
     По  существу,  я считал  и  теперь  считаю, что  данных  для  обвинения
Мстиславского  в  политической  нечестности не имелось. Он был,  несомненно,
большим честолюбцем, вероятно,  умел  сохранять двойное лицо, прикидываясь в
отношениях с  академическим  начальством совсем не тем,  кем он  выступал  в
общении со своими  знакомыми из литературного и революционного лагеря, но не
больше. Надо сказать, что


     сам Мстиславский вел  себя  больше чем легкомысленно и давал много пищи
для неблагоприятных о нем слухов.
     Верховный Совет  считая,  как и я, что  обвинение  против Мстиславского
необосновано, выступил в его защиту; это выступление не убедило обвинителей.
Богучарский вообще  был очень личный  и страстный человек, и относился  он к
Мстиславскому,  с которым сталкивался и в ложе, и в  литературной группе,  с
большим  озлоблением.  Я  это  хорошо  помню,  так  как  мне,  по  поручению
Верховного  Совета, пришлось с ним на  эту тему объясняться -- уже незадолго
до его смерти, когда он больным лежал в постели. Объяснение это носило очень
неприятный характер.
     Развязка   всей  этой   истории  была  вызвана  поведением  самого   же
Мстиславского.  После  возникновения слухов  он на некоторое время прекратил
посещение и своей ложи, и  Верховного Совета;  на заседания  последнего его,
впрочем, и приглашать перестали.  Так  шло несколько месяцев. И  вот в  один
прекрасный день,  уже осенью  1915  г.,  приходит он ко  мне и заявляет, что
хочет встретиться с братьями по ложе по одному очень важному делу. Я спросил
братьев  по  ложе,  хотят ли они  встретиться. Они  согласились, и  собрание
состоялось. Помню, кроме меня  на собрании  присутствовали Демьянов, который
был в Ложе венераблем и председательствовал на этом собрании, Макаров, А. И.
Браудо,  Я.  Я. Бру-сов,  Сидамонов-Эристов.  На этом  собрании Мстиславский
заявил, что считает необходимым организовать  заговор на жизнь государя, что
для такого заговора  имеется  возможность  найти нужных людей среди молодого
офицерства,  и  что  он хочет знать  мнение  братства  о  таком предприятии.
Говорил он нервно, долго, когда кончил,  в комнате как бы холодком  повеяло.
Буквально  все  были  афраппированы:  кто  верил  в  политическую  честность
Мстиславского, был удивлен и смущен его бестактностью и легкомыслием; у кого
и  раньше  имелось  недоверие  (такими  на   этом  собрании  были  Брусов  и
Сидамонов-Эристов),  те, конечно,  в  этом предложении Мстиславского  видели
новое подтверждение своих подозрений. Соответственно с этим и было встречено
предложение. Прений о нем совсем не было. Было  только сформулировано  общее
мнение, что  в братском порядке говорить о такого рода делах нельзя, так как
они не могут входить в задачи брат-


     ства; в персональном же  порядке все  присутствующие братья относятся к
предложению  в высшей  степени  отрицательно. Это  было  последнее заявление
Мстиславского в братстве.
     Я сообщил о выступлении  Мстиславского в Верховном  Совете  и тут  было
решено "усыпить" его,  т.  е. прекратить с ним всякое братское общение -- не
сообщая о том в официальном порядке по ложам.
     Вся  эта история  с  Мстиславским  создала  в  братстве  очень  тяжелую
атмосферу.  Деятельность братства  в  1915 г.  почти  замерла. Ложи, которые
относились  с недоверием к  Мстиславскому, считали, что Верховный Совет  его
покрывает и  переносили известную  долю своего недоверия на Верховный Совет.
Собрания  лож  начали  происходить нерегулярно. Сношения Верховного Совета с
ложами  поддерживались  с  большим трудом.  Слухи  о  неладах  в  Петербурге
проникли и  в  провинцию, особенно  на Украину, и  создали там  подобную  же
атмосферу. Возможно, что именно ввиду этого и не  был созван конвент 1915 г.
--  в 1914 г. он  не мог состояться  из-за начала  войны и  мобилизации ряда
братьев.  Конечно, эта  последняя причина  продолжала  действовать  и в 1915
году.
     Исключением в вопросе  об  отношении к войне, если  не считать Чхеидзе,
была  позиция части  украинских лож, главным образом Киевских, руководителем
которых  был  Грушевский.  Помню, что  оттуда  приезжал  Григорович-Барский,
который жаловался на пораженческую  пропаганду в некоторых  ложах. Почва для
такой пропаганды там  имелась,  ибо  на Украине  скептицизм по  отношению  к
задачам войны был вообще значительно более развит, чем в Петербурге и других
городах Великороссии. Верховный Совет тогда  откомандировал в Киев Некрасова
и он там вел разговоры с Грушевским и его сторонниками.
     Рост активности Верховного Совета в  вопросах политических  относится к
лету   и  осени  1915  г.  --  к  периоду  после  поражений   в  Галиции.  В
Государственной   думе  и   Государственном  совете  в  это   время   возник
"Прогрессивный  блок".  Верховный  Совет   был   в   оппозиции   к  политике
Прогрессивного блока и основная  линия  его политической  деятельности в это
время  шла  в   направлении   усиления   и  заострения   левой  оппозиции  в
Государственной   думе  и   создания  левого  блока  из  кадетов  и   других
революционных групп. В этом смысле он


     и стремился воздействовать на ЦК кадетской партии. Основное, что в моей
памяти от этого времени  осталось, это сообщения Некрасова в  думской группе
или Верховном  Совете  о спорах  в ЦК  кадетской  партии  и обсуждения  этих
сообщений.  Очень стремились мы в  этот период  и к  установлению  связей  с
подпольными  организациями  революционных  партий.  Для нас  самих  вопрос о
революционных  методах  тогда  еще не стоял; мнение о  том что  революция во
время войны невозможна и недопустима, у  нас все еще преобладало; но интерес
к революционному  движению  все  рос и  желание  связаться  становилось  все
сильнее. Связи с эсерами нам давал Керенский, связь с социал-демократами  --
я и Соколов; именно к этому времени относится вовлечение в ложу  и некоторых
большевиков,   например,   Н.  И.  Степанова-Скворцова  в  Москве.  Впрочем,
большевики в это  время,  после  скандального  для  них  процесса членов  их
фракции в Четвертой Государственной думе, были вообще на ущербе.
     С  большим сочувствием Верховный Совет относился к  Военно-промышленным
комитетам и  к идее  привлечения  в  них  представителей  рабочих.  Вопросы,
связанные с этими комитетами, в Верховном  Совете обсуждались  не раз;  были
обсуждения и вопроса  о рабочих группах,  но каких-либо  активных  шагов  по
проведению политики Верховного Совета  в этом последнем вопросе я  не помню.
Рабочих в числе братьев у нас не было.
     Летом 1916 года состоялся конвент -- последний из всех бывших в России.
Собрался он в Петербурге, заседал на квартире Степанова, длился два дня. Это
был  последний  предельный срок  для  работ  наших  конвентов,  принятый  по
соображениям  конспирации, так  как  более  продолжительные работы  конвента
могли привлечь подозрения.
     Из участников конвента этого я помню:
     от  Петербурга:  Некрасов,  Керенский,  Степанов, Демидов,  Виноградов,
Карташев, Д. П. Рузский, А. А. Майер, Демьянов, К. Г. Голубков, я.
     От Москвы: Головин, Урусов.
     От  Киева:  Григорович-Барский, Штейнгель, Н. П. Василенко и другие, --
всего 7 человек (Грушевского не было).
     От Екатеринбурга: Кроль.
     От Харькова:


     От Самары:
     От Саратова: Никонов.
     От Риги: латыш.
     От Ревеля: эстонец.
     От Одессы: тот же доктор.
     От Вильны:
     От Витебска: мандат был передан кому-то из петербургских братьев.
     Был  еще один  делегат из  не  помню какого  города с  Украины  (не  то
Полтавы,  не  то  Кременчуга  --  ложа   там   была   основана  сторонниками
Грушевского).
     Вначале были  заслушаны доклады Верховного Совета о  делах на фронте, с
мест. Помню, с фронта докладывал Некрасов. Доклады с мест выяснили  довольно
большой рост организации.
     Затем конвент  перешел  к обсуждению вопросов общественного  характера.
Выступления свидетельствовали о  сильном понижении политического  настроения
по сравнению  с  первыми месяцами  войны. Все сильнее  звучали революционные
ноты -- уверенность, что  это  правительство не  может  победить,  что  "для
победы нужна  революция".  Особенно  сильно эти настроения  звучали в речах,
делегатов из провинции.  Среди этих делегатов особенно крупных  политических
деятелей  не  было; выступления  их внешне  были  совсем не ярки,  часто они
звучали даже  несколько косноязычно. Тем  убедительнее  были прорывавшиеся в
них революционные настроения.  Представители центра  должны были  сдерживать
эти настроения провинциальных делегатов  -- в  этом духе выступали Некрасов,
Степанов  (последний у нас  представлял  правое крыло, все  время тяготея  к
политике  Прогрессивного блока);  в этом же  смысле говорил и я. Нам удалось
убедить  провинциальных  делегатов,  ввести  их  настроения   в  желательную
Верховному  Совету  норму, и принятая  резолюция (она не  сохранилась)  была
составлена в духе политики Верховного Совета.
     Последние перед революцией  месяцы в Верховном Совете было очень  много
разговоров о всякого рода военных и дворцовых заговорах. Помню, разные члены
Верховного Совета, главным образом Некрасов, делали целый ряд сообщений -- о
переговорах Г. Е. Львова с генералом Алексеевым


     в  ставке относительно  ареста царя, о  заговорщических планах  Крымова
(сообщил  о них  Некрасов),  о  переговорах  Маклакова  по поводу  какого-то
дворцового заговора (Маклаков  был старым  французским масоном, но в русскую
ложу он не входил и едва ли вообще об их существовании догадывался). Был ряд
сообщений  о разговорах  и даже заговорщических  планах различных офицерских
групп. Настроение  офицерства в это время  было  вообще  очень интересно.  Я
присматривался к  нему и сам; многое слышал от других, и основное,  что меня
поразило, это полное отсутствие преторианских чувств.  Полный индифферентизм
по отношению  к царской  семье. Политической  активности в офицерских кругах
было немного -- преобладало пассивное ожидание неизбежного.
     Организационно  братство к этому  времени достигло своего  расцвета.  В
одном Петербурге в  ложи входило 95 человек. Ложи существовали в Петербурге,
Москве,  Киеве, Риге,  Нижнем,  Самаре,  Саратове,  Екатеринбурге,  Кутаисе,
Тифлисе, Одессе, Минске, Витебске, Вильне, Харькове.
     Из наиболее видных членов, кроме уже названных выше, я могу указать:
     По Петербургу: В. А. Оболенский, проф. ботаники Косты-чев.
     По Москве: Ф. Ф. Кокошкин, И. И. Степанов-Скворцов.
     По  Киеву:  барон  Ф.  И.  Штейнгель  (еще французский  масон),  Н.  П.
Василенко  (из  "Киевской  мысли"), С. Н. Чеба-ков  (тов. прокурора судебной
палаты, по взглядам очень лево настроенный)
     По Риге: Земгал, после революции -- Президент Латвийской республики.
     Очень характерно, что в состав лож входило только очень небольшое число
евреев.  В  момент моего вступления в  Верховный Совет в братстве было всего
только два еврея: я и Браудо; позднее  в петербургские ложи были введены еще
Р.  М.  Бланк  и Штернберг, бывший народоволец,  недавно  умерший; то же и в
провинции; в Киеве, например, и в Москве евреев совсем  не было. Из евреев в
провинции я знаю  одного в Одессе да еще Кроля в  Екатеринбурге. Может быть,
конечно,  были  и другие, -- особенно  в Северо-Западном крае,  но немногие.
Никаких формальных  препятствий  для  приема  евреев, конечно,  не  было  --
объяснялось это естественным


     отбором лиц  из  круга  знакомых. Мало было  в  ложах  даже инославных,
например,  лютеран  и караимов. Преобладали люди коренной русской  крови  --
великороссы и малороссы. Много было людей религиозных в  полном смысле этого
слова,  даже  православных.  Интересно  отметить   еще,  что  состав  лож  в
Прибалтике,  в  Риге  и  Ревеле пополнялся  исключительно из  числа  местной
русской  и   латышско-эстонской   интеллигенции   и  общественных  деятелей;
представителей немецкого населения в них совершенно не было.
     В   области   сближения  с  представителями  революционных  организаций
значительный шаг был сделан в начале  1917 г. Как известно, в январе 1917 г.
большевики сделали попытку  вызвать демонстративные выступления в Петербурге
-- в  соответственном  духе  они распространили прокламации  по заводам.  По
этому поводу было созвано специальное собрание Верховного Совета, на котором
было постановлено вступить в сношения с революционными организациями,  чтобы
попытаться  убедить  их отказаться  от подобных  выступлений.  Были  выбраны
делегаты для переговоров -- Керенский, Некрасов, Соколов и я. По  инициативе
этих  делегатов и были  созваны  те  собрания у Соколова, рассказ  о которых
имеется в воспоминаниях Суханова.
     Несмотря на  все это, революция  застала  нас  врасплох.  Растерянность
среди нас в начале ее была прямо фантастическая.  Насколько мы мало понимали
смысл  февральских  событий  даже  тогда,  когда  они  начали  носить  очень
серьезный  характер,  видно по следующему примеру  со мной лично.  Последнее
собрание Верховного Совета перед революцией было назначено на воскресенье 26
февраля. Должно оно было состояться на  квартире  Коновалова (который  тогда
был в Верховном Совете), на Фурштадской. Мне позвонили о нем на квартиру, --
но  не  застали  дома, так  как  я  был  на Васильевском  острове,  у  своей
теперешней жены.  Мне  позвонили  туда  и  очень  просили придти,  но  после
некоторого  колебания  я  все же не пошел: у сестры моей теперешней жены был
сердечный припадок, и я  бегал за врачем; дальше в  это время уже не  ходили
трамваи и не было извозчиков; конечно, если б сознавал, какие  события идут,
все  же нашел  возможность добраться до  Фурштадской,  но  думалось что  это
обычное очередное собрание, если не побываю на нем, ничего не будет.


     На следующий  день  меня  разбудила  в 6 часов  утра по  телефону  жена
Некрасова. Она звонила по просьбе  мужа, чтобы сообщить, что только  что ему
звонил  из Государственной  думы  Родзянко  о  получении указа о роспуске  и
вызвал срочно в Государственную думу для совещания; Некрасов уже убежал туда
и -- "муж просил Вам об этом сейчас же сообщить". Я спросил, передано ли это
Керенскому.  Она  отвечала, что не знает.  Звоню ему  сам, поймал его  уже в
передней, он  шел в Государственную думу,  условились встретиться у Соколова
тотчас  же, как  только он выяснит  положение дел. Встреча эта  состоялась в
10-10 1/2 часов утра; Керенский рассказал и убежал обратно в Государственную
думу. Звонил он нам каждые полчаса --  мы сидели и ждали. Вскоре увидели  на
улице под  окнами  беспорядочные  толпы вооруженных  солдат;  помню,  кто-то
сказал: "Да это настоящий бунт". Настроение у нас было больше чем пониженное
-- так лидеры русской революции готовили эту революцию.
     Собраний  Верховного Совета как  такового в  первые  дни  революции  не
было*;  поэтому не было  в  нем и обсуждения  вопроса  о составе  временного
правительства.   Но   группа  руководящих  деятелей   Верховного  Совета  --
Коновалов,  Керенский,  Некрасов, Карташев, Соколов и я  --  все  время были
вместе,   по  каждому   вопросу  обменивались  мнениями  и  сговаривались  о
поведении, но говорить и  о нашем сознательном  воздействии на  формирование
правительства  нельзя:  мы все  были  очень  растеряны  и сознательно задачи
сделать  состав  Временного правительства  более левым  во всяком случае  не
ставили. Тем не менее известное влияние мы оказывали, и это чувствовали наши
противники; помню, тогда приводили слова Милюкова, который заявил, что  "над
правительством начинает тяготеть какая-то тайная сила".
     Позднее  был ряд собраний  Верховного Совета -- бывал на них и Чхеидзе,
хотя  каждый раз затаскивать  его  туда удавалось  только с трудом. Он еще с
начала войны  стал явно уклоняться  от посещения Верховного Совета,  а после
революции в

     * Первое собрание Верховного Совета состоялось уже  после опубликования
состава Временного  Правительства, на квартире Керенского; разговор  на этом
собрании шел о воздействии на левых. Чхеидзе на собрании не было.


     Позднее был ряд  собраний Верховного Совета -- бывал на них  и Чхеидзе,
хотя каждый раз  затаскивать его туда  удавалось только с  трудом.  Он еще с
начала войны стал  явно  уклоняться от посещения Верховного  Совета, а после
революции в  частных  разговорах со мной и  прямо говорил, что считает  роль
братства оконченной и  настаивал на прекращении его деятельности; официально
об  этом  он, однако, не  заявлял, соответствующих предложений  в  Верховный
Совет  не  вносил,  и,  хотя и с  пропусками  и очень  неохотно, но  посещал
заседания Верховного Совета -- последний раз в  Верховном Совете я его видел
в октябре 1917 г., на совещании с киевлянами.
     Основная забота Верховного Совета в это время состояла в воздействии на
левые  партии   в  целях  удержания   их  в  русле   коалиционной  политики.
Значительная доля  работы в этот период выпала на меня, так как все основные
переговоры с Советом  рабочих депутатов,  т.  е.  с  Чхеидзе, в этот  период
приходилось вести мне. Часто Керенский, узнав  о каком-либо решении  Совета,
просил  меня  съездить в  Таврический Дворец.  Я  ехал и говорил, причем тот
факт, что Чхеидзе  был братом,  сильно облегчал мне задачу, я мог говорить с
ним  совсем  просто: