будь не будет
ни одной.
        "III"
     В тот же вечер, когда я вернулся из Ляпинского дома, я рассказывал свое
впечатление одному приятелю. Приятель -- городской житель --  начал говорить
мне не без удовольствия, что это самое естественное городское явление, что я
только по провинциализму своему вижу в этом что-то особенное, что всегда это
так  было  и будет, что это  должно  так  быть  и  есть  неизбежное  условие
цивилизации. В  Лондоне  еще хуже...  стало  быть, дурного тут  ничего нет и
недовольным этим быть нельзя. Я  стал возражать  своему приятелю, но с таким
жаром и с такою злобою, что жена прибежала из другой комнаты, спрашивая, что
случилось. Оказалось, что я, сам не замечая того, со слезами в голосе кричал
и махал руками  на своего  приятеля. Я кричал: "Так нельзя  жить, нельзя так
жить, нельзя!"  Меня устыдили за мою ненужную горячность, сказали мне, что я
ни о чем не могу говорить спокойно, что я неприятно раздражаюсь, и, главное,
доказали  мне то,  что  существование  таких несчастных никак не может  быть
причиной того, чтобы отравлять жизнь своих близких.
     Я должен был согласиться, что это справедливо, и замолчал; но в глубине
души я чувствовал, что и я прав, и не мог успокоиться.
     И  прежде  уже чуждая мне и странная городская  жизнь теперь опротивела
мне так,  что  все те  радости роскошной жизни, которые прежде мне  казались
радостями,  стали  для меня мучением. И как я ни старался найти в своей душе
хоть какие-нибудь оправдания нашей жизни, я не мог без раздражения видеть ни
своей, ни  чужой гостиной,  ни  чисто,  барски накрытого  стола, ни экипажа,
сытого кучера и лошадей, ни магазинов, театров, собраний. Я не мог не видеть
рядом с этим  голодных,  холодных и униженных жителей Ляпинского дома. И  не
мог  отделаться от мысли,  что эти две вещи связаны, что одно происходит  от
другого.  Помню, что как  мне  сказалось в первую минуту  это  чувство  моей
виновности, так  оно  и осталось во  мне,  но  к этому чувству  очень  скоро
подметалось другое и заслонило его.
     Когда  я  говорил  про  свое впечатление Ляпинского дома  моим  близким
друзьям и знакомым,  все  мне отвечали то же, что и  мой первый  приятель, с
которым я стал кричать; но, кроме  того, выражали еще одобрение моей доброте
и  чувствительности  и  давали  мне понимать,  что  зрелище это так особенно
подействовало  на  меня  только потому, что я, Лев Николаевич,  очень добр и
хорош.  И  я  охотно  поверил этому.  И не успел  я оглянуться, как,  вместо
чувства  упрека и  раскаяния,  которое я  испытал сначала,  во мне уже  было
чувство довольства перед своей добродетелью и желание высказать ее людям.
     Должно быть, в  самом деле, говорил я себе, виноват тут не я собственно
своей роскошной жизнью, а виноваты необходимые условия жизни. Ведь изменение
моей жизни не может поправить то зло, которое я видел. Изменяя свою жизнь, я
сделаю  несчастным только  себя и своих  близких,  а те несчастия  останутся
такие же.
     И потому задача моя не в том, чтобы изменить свою  жизнь, как  это  мне
показалось  сначала, а в том, чтобы  содействовать,  насколько  это  в  моей
власти, улучшению положения тех несчастных, которые вызвали мое сострадание.
Все дело в том,  что я  очень добрый,  хороший человек и  желаю делать добро
ближним.  И я стал обдумывать план благотворительной деятельности, в которой
я могу выказать всю мою добродетель. Должен сказать, однако, что и обдумывая
эту благотворительную  деятельность, в глубине души я все  время чувствовал,
что это не то; но, как это часто бывает, деятельность рассудка и воображения
заглушала  во мне этот  голос совести.  В это время случилась  перепись. Это
показалось мне средством для учреждения той благотворительности, в которой я
хотел  выказать  мою  добродетель.  Я  знал  про  многие   благотворительные
учреждения  и  общества,  существующие  в  Москве,  но  вся деятельность  их
казалась мне и ложно направленной и ничтожной в сравнении с тем, что я хотел
сделать. Я  и придумал  следующее: вызвать  в  богатых  людях  сочувствие  к
городской  нищете,  собрать  деньги, набрать  людей, желающих  содействовать
этому делу, и вместе с переписью обойти все притоны бедности и, кроме работы
переписи,  войти в  общение  с  несчастными, узнать  подробности их нужды  и
помочь  им деньгами, работой, высылкой из Москвы, помещением  детей в школы,
стариков  и старух в приюты и  богадельни.  Мало того, я  думал, что  из тех
людей,  которые  займутся  этим,  составится  постоянное  общество, которое,
разделив  между собой участки Москвы, будет следить за тем, чтобы бедность и
нищета  эта не зарождались;  будет постоянно, в  начале  еще зарождения  ее,
уничтожать  ее;  будет  исполнять  обязанность  не  столько лечения, сколько
гигиены городской  бедноты. Я воображал  уже  себе,  что, не говоря о нищих,
просто нуждающихся не будет в городе, и что все это сделаю я,  и что мы все,
богатые, будем после этого спокойно сидеть в своих гостиных и кушать обед из
5 блюд  и ездить в каретах  в театры и собрания,  не  смущаясь более  такими
зрелищами, какие я видел у Ляпинского дома.
     Составив себе  этот план, я написал  статью об этом и, прежде еще,  чем
отдать  ее  в  печать,  пошел  по  знакомым,  от  которых надеялся  получить
содействие. Всем, кого я видал в этот день (я обращался особенно к богатым),
я  говорил одно  и  то  же, почти то  же, что я  написал потом  в  статье: я
предлагал воспользоваться переписью для того, чтобы узнать нищету в Москве и
помочь ей делом  и деньгами, и сделать так, чтобы бедных не было в Москве, и
мы,  богатые,  с  покойной совестью  могли  бы  пользоваться привычными  нам
благами жизни. Все слушали меня внимательно и серьезно, но при этом со всеми
без  исключения происходило одно  и то же: как только слушатели понимали,  в
чем дело, им становилось как будто неловко  и немножко совестно. Им было как
будто  совестно, и преимущественно за меня, за то, что я говорю глупости, но
такие глупости, про которые  никак нельзя прямо  сказать, что  это глупости.
Как  будто какая-то внешняя причина обязывала слушателей потакнуть этой моей
глупости.
     --  Ах,  да! Разумеется. Это было бы очень хорошо,--  говорили мне.  --
Само собой разумеется,  что  этому нельзя не  сочувствовать. Да,  мысль ваша
прекрасна. Я сам или сама думала это, но... у нас так вообще равнодушны, что
едва ли можно рассчитывать на большой  успех... Впрочем, я, с своей стороны,
разумеется, готов или готова содействовать.
     Подобное  этому говорили мне все. Все  соглашались, но соглашались, как
мне  казалось, не вследствие моего убеждения и не вследствие своего желания,
а вследствие  какой-то  внешней  причины, не позволявшей не  согласиться.  Я
заметил это  уже  потому,  что  ни  один из  обещавших  мне  свое содействие
деньгами, ни один сам не определил суммы, которую он намерен дать, так что я
сам должен был  определить ее и  спрашивать: "Так могу я рассчитывать на вас
до 300, или 200, или 100, 25 рублей?", и ни один не дал денег. Я отмечаю это
потому, что когда люди дают деньги на то, чего сами желают, то, обыкновенно,
торопятся дать деньги. На ложу Сарры Бернар сейчас дают деньги в руки, чтобы
закрепить дело. Здесь  же  из  всех тех, которые соглашались  дать деньги  и
выражали свое  сочувствие,  ни один не  предложил сейчас  же дать деньги, но
только  молчаливо  соглашался на ту сумму, которую я определял.  В последнем
доме, в  котором я  был  в этот  день вечером,  я  случайно  застал  большое
общество.   Хозяйка    этого    дома    уже    несколько    лет   занимается
благотворительностью.  У подъезда стояло  несколько карет, в передней сидело
несколько лакеев в дорогих ливреях.  В большой гостиной, за  двумя столами и
лампами, сидели  одетые  в дорогие наряды и  с дорогими украшениями  дамы  и
девицы и одевали маленьких кукол; несколько молодых людей было тут же, около
дам. Куклы, сработанные этими  дамами, должны были  быть разыграны в лотерею
для бедных.
     Вид этой  гостиной и людей, собравшихся в ней, очень неприятно  поразил
меня.  Не говоря  о том, что  состояние  людей, собравшихся здесь, равнялось
нескольким миллионам, не  говоря о том, что проценты с одного того капитала,
который был затрачен  здесь  на платья,  кружева,  бронзы,  брошки,  кареты,
лошадей, ливреи, лакеев, были бы во сто раз больше того,  что выработают все
эти  дамы,-- не  говоря об  этом, те расходы, поездки сюда всех этих  дам  и
господ, перчатки, белье, переезд,  свечи, чай, сахар, печенье хозяйке стоили
в сто раз  больше того, что здесь сработают. Я видел все это и потому мог бы
понять, что  здесь-то  я уж не найду сочувствия своему  делу;  но я приехал,
чтобы сделать свое предложение, и, как ни тяжело мне это было, я сказал  то,
что хотел (я говорил почти все то же, что написал в своей статье).
     Из бывших  тут людей одна  особа предложила мне денег, сказав, что сама
по бедным идти не чувствует себя в силах по своей чувствительности, но денег
даст; сколько денег и когда она доставит их, она не сказала. Другая особа  и
один молодой  человек предложили свои услуги  хождения  по бедным;  но я  не
воспользовался  их предложением. Главное же  лицо,  к которому  я обращался,
сказало мне, что  нельзя  будет  сделать многого, потому  что  средств мало.
Средств же мало потому, что  богатые люди  Москвы все уже на  счету и у всех
выпрошено все, что  только можно,  что уже  всем этим  благотворителям  даны
чины,  медали  и  другие  почести, что для успеха денежного нужно  выпросить
какие-нибудь  новые  почести  от  властей  и  что  это  одно  действительное
средство, но что это очень трудно.
     Вернувшись домой в  этот день, я лег  спать не только с  предчувствием,
что из моей мысли ничего не выйдет, но со стыдом и сознанием того, что целый
этот день я делал что-то очень гадкое и стыдное. Но я не оставил этого дела.
Во-первых, дело  было  начато, и ложный  стыд помещал бы мне  отказаться  от
него;  во-вторых, не только успех этого дела, но самое занятие им давало мне
возможность  продолжать жить в  тех условиях,  в  которых я жил;  неуспех же
подвергал меня необходимости отречения от  своей жизни и искания новых путей
жизни. А этого я бессознательно боялся. И я  не поверил внутреннему голосу и
продолжал начатое.
     Отдав в  печать свою статью, я прочел ее по корректуре в Думе. Я прочел
ее, краснея до слез и запинаясь: так мне было неловко. Так же неловко  было,
я видел,  и  всем  слушателям.  На  вопрос мой  по окончании  чтения о  том,
принимают ли  руководители  переписи предложение  мое  оставаться  на  своих
местах, для того чтобы  быть  посредниками  между обществом и  нуждающимися,
произошло неловкое молчание. Потом два оратора сказали речи. Речи эти как бы
поправили  неловкость моего предложения;  выражено  было мне сочувствие,  но
указано было на  неприложимость  моей  одобряемой  всеми  мысли. Всем  стало
легче. Но  когда  я  потом,  все-таки желая  добиться  своего,  спрашивал  у
руководителей порознь: согласны ли они при переписи исследовать нужды бедных
и оставаться  на  своих  местах, чтобы  служить посредниками между бедными и
богатыми, им всем опять стало неловко. Как будто они взглядами говорили мне:
ведь вот  смазали из уважения к тебе твою глупость, а ты опять с ней лезешь!
Такое  было  выражение их лиц; но на словах они сказали мне, что согласны, и
двое из них, каждый порознь, как будто сговорились, одними и теми же словами
сказали:
     "Мы  считаем  себя нравственно  обязанными  это  сделать". То  же самое
впечатление произвело  мое сообщение  и  на  студентов-счетчиков, когда я им
говорил  о  том,  что  мы во  время  переписи,  кроме цели  переписи,  будем
преследовать цель благотворительности. Когда мы говорили про это, я замечал,
что им  как будто совестно смотреть мне в  глаза,  как  совестно  смотреть в
глаза доброму  человеку, говорящему глупости. Такое же впечатление произвела
моя статья на редактора газеты, когда отдал я  ему статью, на моего сына, на
мою жену, на самых разнообразных лиц. Всем почему-то становилось неловко, но
все  считали  необходимым  одобрить самую  мысль,  и все тотчас после  этого
одобрения начинали  высказывать свои сомнения  в успехе и начинали почему-то
(но все без исключения) осуждать  равнодушие и холодность  нашего общества и
всех людей, очевидно кроме себя.
     В глубине души я продолжал чувствовать, что все это не то, что из этого
ничего  не  выйдет;  но  статья  была напечатана,  и я  взялся участвовать в
переписи; я затеял дело, и дело само уж затянуло меня.
        "IV"
     Мне  назначили  для  переписи, по моей  просьбе,  участок Хамовнической
части, у Смоленского рынка, по Проточному переулку, между Береговым проездом
и Никольским переулком. В  этом участке находятся  дома,  называемые  вообще
Ржанов  дом, или Ржановская  крепость. Дома эти принадлежали  когда-то купцу
Ржанову, теперь же принадлежат Зиминым.  Я  давно уже слышал про это  место,
как про притон самой страшной нищеты и разврата, и потому просил учредителей
переписи назначить меня в этот участок.
     Желание мое было исполнено.
     Получив распоряжение Думы, я за несколько дней до  переписи один  пошел
обходить свой участок. По плану, который мне дали, я тотчас же нашел Ржанову
крепость.
     Я зашел с Никольского переулка. Никольский  переулок кончается  с левой
стороны мрачным домом без выходящих на эту сторону ворот; по виду этого дома
я догадался, что это и есть Ржановская крепость.
     Спускаясь под гору по Никольской улице, я поравнялся с мальчиками от 10
до 14 лет, в  кофточках и пальтецах, катавшихся кто на ногах,  кто  на одном
коньке под гору  по обледеневшему стоку  тротуара подле этого дома. Мальчики
были  оборванные  и,  как  все  городские  мальчики,  бойкие  и   смелые.  Я
остановился посмотреть на  них. Из-за угла вышла с желтыми обвисшими  щеками
оборванная  старуха. Она шла в  гору к Смоленскому и страшно, как запаленная
лошадь,  хрипела  при каждом  шаге. Поравнявшись со  мной, она остановилась,
переводя хрипящее дыхание. Во всяком другом месте эта старуха попросила бы у
меня денег, но здесь она только заговорила со мной.
     --  Вишь,-- сказала она,  указывая  на  катавшихся мальчиков,--  только
баловаться! Такие же ржановцы, как отцы, будут.
     Один из мальчиков  в  пальто и картузе без  козырька услыхал ее слова и
остановился.
     Что ругаешься? -- закричал он на старуху. -- Сама ржановская козюлиха!
     Я спросил у мальчика:
     -- А вы тут живете?
     -- Да, и она тут. Она голенищи  украла!  --  крикнул  мальчик и, подняв
вперед ногу, покатился дальше.
     Старуха  разразилась  неприличным  матерным  ругательством, прерываемым
кашлем.  С горы в это время,  размахивая руками (в одной была связка с одним
маленьким калачом и баранками), шел по середине улицы белый как лунь старик,
весь в лохмотьях. Старик этот имел вид  человека, только что подкрепившегося
шкаликом. Он слышал, видно, брань старухи и взял ее сторону.
     --  Я вас, чертенята,  у! -- крикнул он на ребят, направляясь как будто
на них, и, обогнув меня, взошел на тротуар.
     Старик этот на Арбате поражает  своею старостью,  слабостью  и нищетой.
Здесь это был веселый работник, возвращающийся с дневного труда.
     Я  пошел за стариком. Он загнул за угол налево  а Проточный переулок и,
пройдя весь дом и ворота, скрылся в двери трактира.
     На  Проточный переулок выходят двое ворот и несколько дверей: трактира,
кабака  и  нескольких  съестных и  других  лавочек.  Это  --  самая  Ржанова
крепость. Все  здесь  серо,  грязно, вонюче --  и  строения,  и помещения, и
дворы, и люди. Большинство людей, встретившихся мне здесь, были оборванные и
полураздетые.  Одни проходили, другие  перебегали  из  дверей  в двери. Двое
торговались о каком-то тряпье. Я обошел все строение с Проточного переулка и
Берегового проезда  и, вернувшись, остановился у ворот одного из  домов. Мне
хотелось зайти посмотреть, что делается там, в середине,  но жутко было. Что
я скажу, когда меня спросят, что мне нужно? Поколебавшись, я вошел-таки. Как
только я вошел во двор, я почувствовал отвратительную  вонь. Двор был ужасно
грязный. Я повернул  за  угол  и в  ту  же  минуту  услыхал  налево от меня,
наверху, на деревянной галерее, топот шагов бегущих людей, сначала по доскам
галереи, а  потом  по  ступеням  лестницы.  Прежде выбежала худая женщина  с
засученными  рукавами, в слинявшем розовом  платье и ботинках на  босу ногу.
Вслед за ней выбежал лохматый мужчина в красной рубахе  и очень широких, как
юбка, портках, в калошах. Мужчина под лестницей схватил женщину.
     -- Не уйдешь!--проговорил он, смеясь.
     -- Вишь, косоглазый черт! -- начала  женщина, очевидно  польщенная этим
преследованием, но увидала меня и злобно крикнула: -- Кого надо?
     Так как мне никого  не надо было, я  смутился и ушел. Удивительного тут
ничего не было; но случай этот, после того, что я  видел с той стороны двора
ругающуюся   старуху,  веселого  старика   и  катавшихся   мальчишек,  вдруг
совершенно с новой стороны показал мне то дело, которое я затевал. А затевал
я облагодетельствовать этих людей  с помощью московских богачей. Я понял тут
в   первый   раз,   что   у   всех   тех   несчастных,   которых   я   хотел
благодетельствовать,  кроме  того  времени, когда  они, страдая от  холода и
голода,  ждут  впуска в дом, есть еще время,  которое  они  на что-нибудь да
употребляют, есть еще  24 часа каждые сутки, есть еще целая жизнь, о которой
я прежде не  думал.  Я понял здесь в  первый  раз,  что все  эти люди, кроме
желания укрыться от  холода и насытиться, должны еще жить как-нибудь  те  24
часа  каждые сутки, которые им  приходится  прожить так  же,  как  и  всяким
другим. Я понял, что люди эти должны и сердиться, и скучать, и храбриться, и
тосковать, и веселиться. Я, как  ни странно это  сказать, в первый раз  ясно
понял, что дело, которое  я затевал,  не  может состоять в том только, чтобы
накормить  и одеть  тысячу людей, как бы накормить  и загнать под крышу 1000
баранов, а  должно  состоять в  том, чтобы сделать доброе людям.  И  когда я
понял, что каждый из этой  тысячи людей такой  же точно человек,  с таким же
прошедшим,  с  такими  же страстями,  соблазнами, заблуждениями, с такими же
мыслями, такими же вопросами,-- такой же человек, как и я, то затеянное мною
дело вдруг представилось мне так трудно, что я  почувствовал свое  бессилие.
Но дело было начато, и я продолжал его.
        "V"
     В  первый  назначенный  день  студенты-счетчики  пошли  с  утра,  а  я,
благотворитель, пришел к ним часов в 12. Я  не мог прийти раньше, потому что
встал в  10, потом пил кофе и курил, ожидая пищеварения. Я пришел в 12 часов
к  воротам  Ржановского дома.  Городовой  указал  мне  трактир  с Берегового
проезда, в который счетчики велели приходить всем, кто будет  их спрашивать.
Я вошел  в трактир. Трактир  очень темный, вонючий  и грязный. Прямо стойка,
налево комнатка со столами,  покрытыми грязными  салфетками, направо большая
комната с колоннами и такие же столики у окон и  по стенам. Кое-где у столов
за  чаем  мужчины,  оборванные и  прилично одетые,  как  рабочие  или мелкие
торговцы,  и несколько женщин. Трактир  очень грязный; но сейчас  видно, что
трактир торгует  хорошо.  Деловитое выражение  лица приказчика  за стойкой и
расторопная готовность  молодцов. Не успел  я войти,  как  уже  один половой
готовился снять  пальто и подать, что прикажут. Видно, что заведена привычка
спешной и отчетливой работы. Я спросил про счетчиков.
     --  Ваня!  --  крикнул маленький,  по-немецки  одетый  человек,  что-то
устанавливающий в шкафу за стойкой.
     Это был  хозяин трактира, калужский  мужик  Иван  Федотыч,  снимающий и
половину квартир  Зиминских  домов и  сдающий их жильцам.  Подбежал половой,
мальчик лет 18, худой, горбоносый, с желтым цветом лица.
     --  Проводи барина