статка  которой  мы мрем  с голоду,  владеет силою человек,  которого мы
никогда не видали и пользу которого мы даже понять  не можем. Но подати, для
удовлетворения которых становой насильно отнял корову от моих ребят, сколько
я знаю,  пойдут этому  же  становому,  отобравшему у меня  корову,  и разным
членам комиссий и  министерств,  которых  я и не знаю  и в пользу которых не
верю. Каким же образом все  эти насилия могут обеспечивать мою свободу и все
это зло может доставлять мне благо?
     Можно  заставить человека быть рабом и  делать то,  что он считает  для
себя злом, но нельзя заставить его думать, что, терпя насилие, он свободен и
что то очевидное зло, которое он  терпит, составляет его благо.  Это кажется
невозможным. А это-то и сделали в наше время с помощью науки.
     Правительство,  т.е.  люди, вооруженные и  насилующие,  решают,  что им
нужно от тех, которых они насилуют; как англичане по отношению к фиджианцам,
они решают, сколько им нужно работы с своих рабов, решают, сколько  им нужно
помощников  для собирания этой  работы,  организуют своих  помощников в виде
солдат,  в виде поземельных собственников и в виде сборщиков податей. И рабы
отдают свой  труд и вместе  с тем верят, что они отдают его не  потому,  что
этого хотят их  хозяева,  а потому, что  для  их  свободы  и  для  их  блага
необходимо служение и кровавые жертвы божеству, называемому "государство", а
что, кроме этого служения божеству, они свободны.  Они  верят в это  потому,
что  так говорили прежде  религия,  жрецы,  а  теперь  говорит  наука-- люди
ученые.  Но стоит только  перестать  слепо верить  тому,  что говорят другие
люди, называя себя жрецами  или  людьми  учеными, для  того чтобы  нелепость
такого утверждения стала очевидна. Люди, насилующие других, уверяют их,  что
насилие  это  необходимо  для  государства; государство  же  необходимо  для
свободы и блага людей,-- выходит, что насилующие  люди насилуют людей для их
свободы и делают им зло для их блага.
     Но люди на  то и разумные существа, чтобы  понимать, в чем их благо,  и
свободно делать его. Дела же, благость которых непонятна  людям  и к которым
они бывают принуждаемы насилием, не  могут быть  для них благом,  ибо благом
разумное существо может  считать  только  то,  что представляется таким  его
разуму. Если люди по страсти  или неразумию  своему влекутся  к злу, то все,
что могут сделать  люди, не делающие этого, так это то, чтобы убеждать людей
делать  то,  что составляет их настоящее благо.  Можно убеждать  людей,  что
благо их будет больше, если они все будут поступать в  солдаты, будут лишены
земли, будут отдавать весь свой труд за подати; но до  тех пор пока все люди
не будут  считать  этого своим  благом и потому делать  это  охотно,  нельзя
называть это дело  общим  благом людей.  Единственный  признак благости дела
есть то, что люди свободно исполняют его. И такими делами полна жизнь людей.
Десять работников  заводят бондарную снасть, чтобы вместе работать, и, делая
это дело,  они  делают, несомненно, общее  для  себя благое дело;  но  никак
нельзя  даже   представить  себе  того,   чтобы   эти  работники,   заставив
одиннадцатого  человека насильно  участвовать в их артели, могли утверждать,
что  общее их благо будет таким  же и для  этого  одиннадцатого.  То  же и с
господами, которые будут давать обед какому-нибудь  своему другу; и  так  же
нельзя  утверждать, что для  того, с  кого насильно возьмут десять рублей на
этот обед, обед  этот был благое дело. То же и с крестьянами, которые  решат
выкопать  для  своего  удобства   пруд.   Для  тех,  которые  будут  считать
существование этого пруда большим благом, чем труд, затраченный на него, для
тех копание  его будет общим благом;  но для того, кто считает существование
этого пруда меньшим благом, чем уборка  поля, в которой он опоздал,  копание
этого пруда не может быть благом. То же и с дорогами, которые построят люди,
и с церковью, и с  музеем, и со всеми  самыми разнообразными общественными и
государственными делами.  Все эти дела  могут быть  благом только  для  тех,
которые  считают  их благом и потому  свободно и  охотно  исполняют их,  как
покупка снасти для артели, обед, который дают  господа, пруд, который копают
мужики.  Дела же,  к  которым люди  должны  быть  пригоняемы  силою,  именно
вследствие этого насилия и перестают быть общими и благими.
     Все это  так  ясно  и просто, что  если  бы  люди  не  были  так  давно
обманываемы, не нужно бы было и разъяснять ничего.
     Положим, мы  живем в деревне,  и мы, все жители, решили  построить мост
через болото, в  котором все мы топнем. Мы согласились или обещались дать  с
каждого  двора  столько-то денег, или леса, или дней. Мы согласились потому,
что постройка этого моста для нас выгоднее, чем траты на  него; но среди нас
есть люди, для которых выгоднее не иметь  моста, чем тратить на него деньги,
или которые,  по крайней мере,  думают, что для  них  это выгоднее. Может ли
принуждение этих людей к постройке моста сделать то, чтобы мост этот был для
них благом? Очевидно,  нет, потому что люди  эти,  считавшие свое  свободное
участие  в постройке этого моста  невыгодным,  тем более будут  считать  его
невыгодным, когда  оно станет принудительным. Положим даже, что  мы  все без
исключения  согласились строить этот  мост и  обещались столько-то со  двора
денег или работы;  но  случилось,  что  некоторые  из обещавших не выставили
уговоренное  потому  ли,  что  их обстоятельства в  это  время изменились  и
сделали то,  что теперь им  выгоднее быть  без  моста,  чем тратить  на него
деньги,  или  просто  они  раздумали  строить  мост,  или   даже  они  прямо
рассчитывают на то,  что другие и без их жертв построят мост, а они будут по
нем ездить; может  ли принуждение  этих людей  к  участию в постройке  моста
сделать  то,  чтобы эти  принудительные  их жертвы стали бы для них  благом?
Очевидно,  нет,  потому  что  если  эти  люди  не  исполнили  обещанного  по
изменившимся  обстоятельствам,  потому  что жертвы на  мост  стали  для  них
тяжелее, чем отсутствие моста, то принудительные жертвы будут только большим
злом. Если же отказавшиеся имели в виду воспользоваться трудами других, то и
принуждение их к жертвам будет только наказанием за  их умысел, и умысел их,
совершенно   бездоказательный,  будет  наказан   прежде  приведения  его   в
исполнение;  но  ни  в  том, ни  в другом  случае  принуждение к  участию  в
нежелательном деле не может быть благом.
     Так это будет, когда жертвы приняты для дела всем понятного, очевидного
и  несомненно  полезного,  как  мост  на  болоте,  чрез  который  все ездят.
Насколько  же  несправедливее  и   бессмысленнее  будет  такое   принуждение
миллионов людей  к жертвам,  цель  которых  непонятна,  неосязаема  и  часто
несомненно  вредна, как это бывает  при солдатчине и податях.  По  науке  же
оказывается,  что  то,  что  всем  представляется  злом,  есть  общее благо;
оказывается, что есть люди, крошечное меньшинство людей, которые одни только
знают, в чем общее благо, и, несмотря на то, что все  остальные люди считают
злом это  общее  благо,  меньшинство это,  принуждая  ко злу  всех остальных
людей, может считать это зло общим благом.
     В  этом  состоит  главное  суеверие  и  главный  обман,  препятствующий
движению человечества к истине и благу. Поддержание  этого  суеверия и этого
обмана составляет цель политических наук вообще и в частности так называемой
политической  экономии. Цель ее -- скрыть от  людей то положение угнетения и
рабства,  в котором они находятся. Средство, употребляемое ею для этой цели,
в  том,  чтобы рассматриванием  насилия, обусловливающего  всю экономическую
жизнь  порабощенных, естественным  и неизбежным обмануть  людей и отвести их
глаза от настоящей причины их бедствий.
     Рабство давно уже уничтожается. Оно уничтожилось и в Риме, и в Америке,
и у нас, но уничтожились только слова, а не дело. Рабство  есть освобождение
себя  одними  от  труда,  нужного  для  удовлетворения  своих  потребностей,
посредством насилия, которое переносит этот труд на других; и там,  где есть
человек, не работающий не потому, что на него любовно работают другие, а где
он имеет возможность не работать сам, а заставить других на себя работать,--
там есть рабство. Там  же, где есть, как  и  во всех европейских  обществах,
люди, пользующиеся посредством насилия трудами тысяч людей  и считающие  это
своим правом, и  другие люди, подчиняющиеся насилию  и  признающие это своею
обязанностью,-- там есть рабство в страшных размерах.
     Рабство есть. В чем же оно?
     В том же, в чем оно всегда было и без чего оно не может быть: в насилии
сильного и вооруженного над слабым и безоружным.
     Рабство с своими основными  тремя приемами личного насилия: солдатства,
дани за землю, поддерживаемой солдатством,  и  дани, облагающей всех жителей
прямыми  и  косвенными податями и поддерживаемой  точно так же  солдатством,
существует точно такое же, как и прежде. Мы только не видим его  потому, что
каждая из трех форм  рабства получила новое  оправдание,  заслоняющее от нас
его   значение.  Личное  насилие   вооруженных  против  безоружных  получило
оправдание  защиты  отечества от воображаемых врагов его; в сущности  же оно
имеет  одно  старое  значение:  подчинение  покоренных  насилующим.  Насилие
отобрания земли у  трудящихся над нею  получило оправдание награды за услуги
для мнимого общего блага и утверждается правом наследства; в сущности же оно
то же  обезземеление и порабощение людей,  которое  произведено было войском
(властью). Последнее  же,  денежное--податное  насилие  --  самое сильное  и
главное  в настоящее время,  получило самое удивительное оправдание: лишение
людей их имущества,  свободы, всего их блага делается во имя свободы, общего
блага. В сущности же оно не что иное, как то же рабство, только безличное.
     Где будет насилие, возведенное в  закон,  там будет и рабство. Будет ли
насилие  выражаться тем, что будут наезжать князья с дружинами, побивать жен
и детей и спускать  на  дым  селения,  или в  том,  что  рабовладельцы будут
взимать работу или  деньги  за  землю  с  рабов  и  в  случае неуплаты будут
призывать вооруженных, или что одни люди  будут обкладывать  других данями и
будут разъезжать с оружием по селам,  или министерство внутренних дел  будет
собирать деньги через губернаторов  и становых и в случае  отказа от платежа
высылать  военные  команды  -- словом,  покуда будет насилие, поддерживаемое
штыками, не будет распределения  богатства между  людьми, а богатство  будет
все уходить к насильникам.
     Поразительной  иллюстрацией  истинности  этого положения служит  проект
Джорджа  о  национализации  земли.  Джордж  предлагает  признать  всю  землю
государственной  собственностью и  поэтому  все  налоги, как  прямые,  так и
косвенные, заменить  земельной рентой. То  есть, чтобы всякий,  пользующийся
землею,  платил государству  стоимость ее  ренты. Что  же  было бы?  Рабство
земельное  было  бы  все  уничтожено  в  пределах  государства,  т.е.  земля
принадлежала  бы государству: Англии -- своя, Америке  -- своя и т. д., т.е.
было бы рабство, определяемое количеством пользования землею.
     Может быть, и улучшилось бы положение некоторых рабочих (земельных); но
как скоро осталось бы насильственное взимание податей за ренту,  осталось бы
и рабство. Земледелец,  после неурожая не  будучи в  силах заплатить  ренту,
которую взыскивают с него  силою, чтобы не лишиться всего, должен  будет для
удержания  за  собой  земли закабалиться  к тому  человеку, у которого будут
деньги.
     Если течет ведро, то наверно  есть в  нем дыра. Глядя на дно ведра, нам
может казаться, что  вода течет из разных  дыр; но сколько бы мы ни затыкали
этих  воображаемых  дыр  снаружи,  вода  все  будет течь.  Чтобы  остановить
течение, надо найти то место, в которое уходит вода из ведра, и заткнуть его
изнутри.   То   же   самое  и  с   предполагаемыми  мерами  для  прекращения
неправильного распределения богатств, для  затыкания тех  дыр, через которые
уходит богатство от народа. Говорят: устройте  корпорации рабочих,  сделайте
капитал   общественной    собственностью,    сделайте   землю   национальной
собственностью. Все это -- только затыкание снаружи тех мест, из которых нам
кажется, что течет вода. Чтобы остановить утекание богатств из рук рабочих в
руки нерабочих, нужно найти изнутри  ту дыру, через  которую  происходит это
утекание. Дыра эта есть насилие вооруженного над безоружным, насилие войска,
посредством которого отбираются и самые люди от труда, и  земля от людей,  и
произведения труда людей. Покуда будет один вооруженный человек с признанием
за ним права убить какого бы то ни было другого человека, до тех  пор  будет
неправильное распределение богатств, т.е. рабство.
        "XXII"
     Меня всегда удивляют часто повторяемые слова: да, это так по теории, но
на практике-то как? Точно как будто теория  --  это какие-то  хорошие слова,
нужные  для  разговора,  но  не  для  того,  чтобы  вся практика,  т.е.  вся
деятельность, неизбежно основывалась на  ней.  Должно  быть,  было  на свете
ужасно много глупых теорий,  если  вошло  в употребление такое  удивительное
рассуждение.  Теория -- ведь  это то,  что  человек  думает  о  предмете,  а
практика -- это то, что  он делает.  Как же может быть, чтоб человек  думал,
что  надо делать так,  а  делал бы навыворот? Если теория печения хлебов та,
что  их  надо прежде замесить,  а потом поставить,  то,  кроме  сумасшедших,
никто,  зная  теорию, не  может  сделать обратного.  Но у  нас вошло в  моду
говорить, что это теория, но как на практике?
     В  предмете, который  меня  занимал,  подтвердилось то,  что  я  всегда
думал,-- что практика  неизбежно вытекает из теории, и не то что оправдывает
ее,  но  не  может быть никакая иная,  что если я понял то дело,  о  котором
думал, то я и не могу делать это дело иначе, как я его понял.
     Я захотел помогать несчастным только потому, что у меня были деньги и я
разделял общее суеверие о том, что деньги -- представители труда или  вообще
что-то законное и хорошее. Но, начав давать эти  деньги, я увидал, что я даю
собранные  мною  векселя  на бедных  людей,  делаю  то,  что  делали  многие
помещики,  заставляя одних  крепостных служить другим. Я  увидал, что всякое
употребление денег: покупка ли  чего, передача ли их задаром другому -- есть
подача ко взысканию векселя на бедных или передача его другому для подачи ко
взысканию на  бедных  же. И потому  мне стала ясна  та нелепость,  которую я
хотел  делать,-- помогать бедным посредством взыскания с  бедных. Я  увидал,
что деньги сами по себе не только не добро, но очевидное зло, лишающее людей
главного блага--труда и пользования этим  своим трудом, и что этого-то блага
я не могу никому передать, потому что сам лишен его: у меня нет  труда и нет
счастья пользоваться своим трудом.
     Казалось бы, что особенного  в этом  отвлеченном рассуждении о том, что
есть  деньги.  Но рассуждение  это, сделанное мною  не  как  рассуждение для
рассуждения, а для того, чтобы разрешить вопрос моей жизни, моего страдания,
было для меня ответом на вопрос, что делать?
     Как только я понял, что такое богатство, что такое  деньги, так мне  не
только ясно, но несомненно  стало, что все другие  должны делать, потому что
они неизбежно будут это  делать. Я понял,  в сущности, только то, что я знал
давным-давно: ту истину, которая передавалась людям с самых древних времен и
Буддой,  и Исаией,  и  Лаодзи,  и  Сократом,  и особенно ясно  и  несомненно
передана нам Иисусом Христом  и предшественником  его,  Иоанном Крестителем.
Иоанн Креститель на вопрос людей: что нам делать? -- отвечал просто, коротко
и ясно: "у  кого две  одежды, тот дай тому, у кого нет, и у  кого есть пища,
делай то же" (Луки III, 10, 11). То же и еще с большею  ясностью и много раз
говорил Христос. Он говорил:  блаженны нищие и горе богатым. Он говорил, что
нельзя служить богу и мамону. Он  запретил ученикам брать не только  деньги,
но  две одежды. Он сказал богатому юноше, что он  не  может войти в царствие
божие потому,  что  он богат, и что  легче верблюду войти  в  ушко иглы, чем
богатому в царство божие. Он сказал, что тот,  кто не оставит всего: и дома,
и детей, и полей, для того  чтобы идти за ним, тот не его  ученик. Он сказал
притчу о богатом, ничего не делавшем дурного, как и  наши богатые, но только
хорошо  одевавшемся  и сладко евшем и  пившем  и погубившем этим только свою
душу, и  о нищем  Лазаре, ничего не сделавшем хорошего,  но спасшемся только
оттого, что он был нищий.
     Истина эта была мне  давно известна, но  ложные учения мира  так  хитро
скрыли ее, что она  сделалась  для меня  именно  теорией в том смысле, какой
любят придавать этому слову, т.е. пустыми словами. Но как скоро  мне удалось
разрушить  в своем сознании софизмы мирского учения,  так  теория слилась  с
практикой,  и  действительность  моей  жизни  и жизни всех  людей  стала  ее
неизбежным последствием.
     Я понял, что человек, кроме жизни для своего личного  блага,  неизбежно
должен  служить и благу  других  людей;  что  если брать  сравнения  из мира
животных,  как  это любят  делать некоторые люди, защищая  насилие а  борьбу
борьбой  за  существование в  мире  животных, то  сравнение  надо  брать  из
животных общественных, как  пчелы, и  что  потому  человек, не  говоря уже о
вложенной в него любви к ближнему, и разумом, и самой природой своей призван
к  служению  другим  людям  и  общей  человеческой  цели. Я  понял, что  это
естественный закон человека, тот, при котором только он может исполнить свое
назначение  и потому  быть  счастлив.  Я понял, что закон  этот  нарушался и
нарушается тем, что люди насилием, как грабительницы-пчелы, освобождают себя
от труда, пользуются трудом других, направляя этот труд не к общей цели, а к
личному   удовлетворению   разрастающихся    похотей,   и   так    же,   как
грабительницы-пчелы,  погибают  от  этого.  Я  понял,  что  несчастия  людей
происходят от рабства, в котором одни люди держат других людей. Я понял, что
рабство нашего времени производится насилием солдатства, присвоением земли и
взысканием денег.  И, поняв  значение всех трех орудий  нового рабства, я не
мог не желать избавления себя от участия в нем.
     Когда  я был рабовладельцем, имея крепостных, и понял безнравственность
этого положения, я вместе  с другими людьми, понявшими то  же,  в  то  время
старался избавиться от этого  положения. Избавление же мое состояло  в  том,
что я, считая  его безнравственным,  старался сам  до тех пор, пока я не мог
вполне избавиться от этого положения, как можно менее предъявлять своих прав
рабовладельца, а жить и оставлять людей  жить  так, как  будто этих  прав не
существовало, и вместе с тем всеми средствами внушать другим  рабовладельцам
незаконность и бесчеловечность  их  воображаемых прав. То же самое я не могу
не  делать относительно  теперешнего  рабства: как можно  менее  предъявлять
своих  прав, пока  я не  могу совсем отказаться от  этих  прав, даваемых мне
земельной собственностью и деньгами, поддерживаемыми  насилием солдатства, и
вместе  с  тем   всеми  средствами   внушать  другим  людям  незаконность  и
бесчеловечность этих воображаемых прав.
     Участие в рабстве со  стороны рабовладельца состоит в пользовании чужим
трудом,  все равно, зиждется ли рабство на моем праве на  раба или  на  моем
владении землею или деньгами. И потому если человек точно не любит рабство и
не хочет  быть участником в нем, то первое, что он сделает, будет то, что не
будет  пользоваться  чужим   трудом  ни   посредством  владения  землею,  ни
посредством службы  правительству,  ни посредством  денег.  Отказ же от всех
употребительных средств пользоваться чужим трудом  неизбежно приведет такого
человека  к необходимости,  с о