ногами, и
мозгами, и сердцем, и всем тем, на что заявляются требования людей.
     И потому-то я говорю, что для  человека нашего круга, кроме того, чтобы
не  лгать  перед  другими  и  собой, нужно еще  покаяться,  соскрести с себя
вросшую  в  нас  гордость  своим  образованием,  утонченностью, талантами  и
сознать  себя  не  благодетелем  народа,  передовым  человеком,  который  не
отказывается   поделиться  с  народом  своими  полезными  приобретениями,  а
признать себя кругом виноватым,  испорченным,  никуда  не нужным  человеком,
который  желает  исправиться и  не то  что  благодетельствовать  народу,  но
перестать только оскорблять  и  обижать его.  Я слышу часто  вопросы хороших
молодых  людей,   сочувствующих   отрицательной  части   моего   писания   и
спрашивающих:  ну, так что же мне делать? что делать мне,  кончившему курс в
университете или в другом  заведении, для  того чтобы быть полезным? Молодые
люди эти спрашивают, а в глубине души у них уже решено, что то  образование,
которое они получили, есть их великое преимущество и что служить народу  они
желают  именно  этим своим  преимуществом. И потому одно, чего  они никак не
сделают, это то, чтобы искренно, честно отнестись критически к тому, что они
называют своим образованием: спросить себя, хорошие или дурные свойства суть
то, что они называют своим  образованием.  Если же они сделают  это, то  они
неизбежно будут приведены к необходимости отречься от своего образования и к
необходимости начать учиться снова, а  это одно и нужно. Они никак не  могут
решить вопроса: что делать, потому что вопрос этот стоит для них не так, как
он  должен  стоять.  Вопрос  должен   стоять  так:  как  мне,  беспомощному,
бесполезному человеку, по несчастию  моих условий погубившему лучшие учебные
года на развращающее душу  и тело изучение  научного талмуда,  поправить эту
ошибку  и  выучиться  служить  людям?  А  он  у  них  стоит  так:  как  мне,
приобретшему  столько  прекрасных  знаний человеку,  быть этими  прекрасными
знаниями  полезным  людям? И потому-то такой человек никогда  не  ответит на
вопрос  -- что  делать,  до тех  пор, пока  он не  покается.  И покаяние  не
страшно,  так же  как не  страшна  истина, и так же радостно и  плодотворно.
Стоит принять истину  совсем и  покаяться совсем, чтобы  понять,  что  прав,
преимуществ, особенностей в деле жизни  никто  не имеет и  не может иметь, а
обязанностям  нет  конца  и  нет   пределов,  и  что  первая  и  несомненная
обязанность человека есть  участие в борьбе с природою за свою жизнь и жизнь
других людей.
     И это-то сознание обязанности человека  и составляет  сущность третьего
ответа на вопрос -- что делать?
     Я  старался не  лгать перед собой, я старался  выварить из себя остатки
ложного мнения о значении  моего образования  и талантов  и покаяться; но на
дороге решения вопроса, что  делать,  становилось новое затруднение: дел так
много разных,  что надо было  указание на то, что именно делать. И ответ  на
этот вопрос дало мне искреннее покаяние в том зле, в котором я жил.
     Что  делать? Что именно делать? -- спрашивают все и  спрашивал я до тех
пор, пока под влиянием высокого  мнения о своем призвании не видел того, что
первое  и   несомненное  дело  мое  было  то,  чтобы  кормиться,  одеваться,
отопляться, обстраиваться и в этом же  самом  служить другим,  потому что, с
тех  пор как существует  мир,  в  этом  самом состояла  и  состоит первая  и
несомненная обязанность всякого человека.
     В самом деле, в чем бы человек ни полагал своего  призвания:  в том ли,
чтобы управлять людьми,  в том ли, чтобы  защищать своих  соотечественников,
совершать ли  богослужение, поучать  ли других, придумывать ли  средства для
увеличения приятностей жизни, открывать ли  законы мира, воплощать ли вечные
истины  в художественных образах,--  для разумного человека  обязанность его
участвовать в борьбе с природою для поддержания жизни и своей и других людей
всегда будет самая первая и самая несомненная. Обязанность эта  будет первой
уже  потому, что  людям  нужнее всего их  жизнь,  и потому  для того,  чтобы
защищать и  поучать людей и делать  их жизнь более приятной, надо  сохранять
самую жизнь, а между тем  мое  неучастие в борьбе,  поглощение чужих  трудов
есть  уничтожение  чужих жизней.  И  потому  безумно  служить  жизни  людей,
уничтожая жизни людей, и нельзя говорить, что я служу людям,  когда  я своей
жизнью очевидно врежу им.
     Обязанность человека  борьбы  с природою для приобретения средств жизни
всегда будет самой первой и несомненной из всех других  обязанностей, потому
что обязанность  эта  есть закон жизни, отступление от  которого  влечет  за
собой неизбежное наказание -- уничтожение или  телесной, или разумной  жизни
человека.  Если  человек, живя  один, уволит  себя  от обязанности  борьбы с
природой, он тотчас же казнится тем, что тело его погибает.  Если же человек
уволит  себя от  этой  обязанности,  заставляя других людей, губя  их жизнь,
исполнять  ее, то он тотчас же казнится  уничтожением  разумной  жизни, т.е.
жизни, имеющей разумный смысл.
     В  этом одном деле  получает человек,  если  уже разделять  его, полное
удовлетворение  телесных  и  духовных  требований  своей  природы:  кормить,
одевать,   беречь  себя  и   своих   близких  есть  удовлетворение  телесной
потребности, делать  то  же  для  других  людей  --  удовлетворение духовной
потребности. Всякая другая деятельность человека только тогда законна, когда
она направлена на удовлетворение этой первейшей потребности человека, потому
что в удовлетворении этой потребности состоит и вся жизнь человека.
     Я так был извращен своей прошедшей жизнью, так скрыт в нашем  мире этот
первый и несомненный закон бога  или  природы,  что мне показалось странным,
страшным,  стыдным  даже исполнение  этого  закона,  как  будто  может  быть
страшно, странно и стыдно  исполнение  вечного  несомненного  закона,  а  не
отступление от него.
     Сначала  мне  представлялось,  что  для  исполнения  этого  дела  нужно
какое-то   приспособление,  устройство,  сообщество  единомышленных   людей,
согласие семьи,  жизнь  в деревне;  потом представлялось совестным как будто
выказываться  перед людьми, делать такое непривычное в нашем  быту дело, как
телесный труд, и я не знал, как взяться за него.  Но стоило мне понять,  что
это не есть какая-нибудь исключительная деятельность, которую нужно выдумать
и  устроить,  а  что эта  деятельность есть только  возвращение  из  ложного
положения, в котором я  находился, к естественному, есть только  исправление
той лжи, в  которой я живу,-- стоило мне сознать это,  чтобы устранились все
эти  затруднения.  Устроивать  и  приспособлять  и  ожидать согласия  других
никогда не нужно  было, потому что всегда,  в  каком бы я ни  был положении,
были люди, которые  кормили, одевали,  отопляли, кроме себя, и меня, и везде
при  всех  условиях  я мог делать это сам для себя и  для них,  если  у меня
доставало времени и сил.  А испытывать  ложный стыд  в занятии непривычным и
как  бы  удивительным для  людей делом я тоже  не мог, потому что,  не делая
этого, я испытывал уже не ложный, а настоящий стыд.
     И тут-то, придя к этому сознанию и практическому из него  выводу, я был
вознагражден  вполне  за  то, что не  заробел перед выводами  разума и пошел
туда, куда  они вели меня. Придя к этому практическому выводу, я был поражен
легкостью и  простотою  разрешения всех этих  вопросов,  которые мне  прежде
казались столь  трудными и сложными.  На  вопрос,  что нужно  делать, явился
самый несомненный  ответ: прежде всего, что мне самому нужно:  мой  самовар,
моя печка, моя вода, моя одежда -- все, что я  могу сам  сделать. На вопрос,
не  странно  ли  это будет  перед  людьми,  делавшими  это,  оказалось,  что
странность  эта  продолжалась  только неделю, а  после  недели сделалось  бы
странным,  если бы я возвратился  к прежним  условиям.  На вопрос, нужно  ли
организовать этот физический труд, устроить сообщество  в деревне, на земле,
оказалось, что  все  это не нужно, что труд, если  он  имеет  своею целью не
приобретение  возможности праздности и пользования чужим трудом, каков  труд
наживающих деньги людей,  а  имеет целью  удовлетворение  потребностей,  сам
собою влечет  из города  в  деревню,  к земле,  туда,  где  труд  этот самый
плодотворный и радостный.  Сообщества  же не нужно было никакого  составлять
потому,  что  человек  трудящийся  сам  по  себе,  естественно  примыкает  к
существующему сообществу людей трудящихся. На вопрос  о том, не поглотит  ли
этот труд всего моего времени и не  лишит ли меня возможности той умственной
деятельности,  которую  я  люблю,  к  которой  привык  и  которую  в  минуту
самомнения считаю не бесполезною другим,  ответ получился самый неожиданный.
Энергия   умственной   деятельности   усилилась  и  равномерно  усиливалась,
освобождаясь  от всего  излишнего, по мере напряжения  телесного. Оказалось,
что, отдав на  физический  труд восемь  часов -- ту половину  дня, которую я
прежде проводил в тяжелых  усилиях борьбы со скукою,  у меня  оставалось еще
восемь часов, из  которых мне нужно  было по моим условиям только  пять  для
умственного труда; оказалось, что если бы я, весьма  плодовитый писатель, 40
почти  лет ничего  не  делавший,  кроме  писания, и  написавший  300  листов
печатных,--  если  бы  я  работал все  эти  40 лет рядовую  работу с рабочим
народом, то, не  считая  зимних вечеров  и гулевых  дней, если бы  я читал и
учился в продолжение пяти часов каждый день, а писал бы по одним праздникам,
по две страницы в день (а я писывал по листу печатному в день), то я написал
бы те же 300 листов в  14 лет.  Оказалось удивительное  дело; самый  простой
арифметический расчет, который может сделать семилетний мальчик и которого я
до сих пор не  мог сделать. В сутках  24 часа; спим мы 8 часов, остается 16.
Если какой  бы то ни было человек умственной  деятельности посвятит  на свою
деятельность  5 часов  каждый день,  то он  сделает  страшно много.  Куда же
деваются остальные 11 часов?
     Оказалось,  что  физический  труд не только  не  исключает  возможность
умственной деятельности, не только улучшает ее достоинство, но поощряет ее.
     На  вопрос  о  том,  не  лишит  ли  этот  физический труд  меня  многих
безвредных  радостей, свойственных  человеку, как  наслаждение  искусствами,
приобретение знания, общения с  людьми и  вообще  счастия  жизни,  оказалось
совершенно обратное: чем напряженнее был  труд, чем больше он  приближался к
считающемуся самым  грубым земледельческому труду, тем  больше я  приобретал
наслаждений, знаний и приходил  тем  более в  тесное и  любовное  общение  с
людьми и тем более получал счастья жизни.
     На  вопрос  о  том  (так  часто  слышанный  мною  от  людей  не  совсем
искренних), какой результат может произойти от такой ничтожной капли в море,
от  участия моего личного физического труда  в море поглощаемого мною труда,
получился тоже самый  удовлетворительный и неожиданный ответ. Оказалось, что
стоило  мне  сделать физический труд привычным условием  своей жизни,  чтобы
тотчас  же  большинство моих  ложных,  дорогих  привычек  и  требований  при
физической  праздности сами  собой,  без малейшего  усилия с  моей  стороны,
отпали от меня. Не говоря  уже о привычках обращать день в ночь и обратно, о
постеле,  одежде,  условной  чистоте, прямо  невозможных  и  стесняющих  при
физическом труде,  пища, потребность  качества  пищи совершенно  изменились.
Вместо сладкого,  жирного,  утонченного,  сложного, пряного,  на  что тянуло
прежде, стала  нужна и  более  всего приятна самая  простая пища: щи,  каша,
черный хлеб, чай вприкуску. Так что, не говоря уже о влиянии на меня примера
простых рабочих  людей, довольствующихся малым, с которыми  я при физической
работе приходил в общение, самые потребности незаметно изменились вследствие
рабочей  жизни, так что моя капля физического труда в море общего  труда, по
мере моей  привычки и  усвоения приемов  работы, становилась  все  больше  и
больше;  по  мере  же  плодотворности  моего труда и требования мои труда от
других становились все  меньше и  меньше, и жизнь  естественно, без усилий и
лишений  приближалась к  такой простой, о  которой я не  мог и  мечтать  без
исполнения закона  труда. Оказалось то, что самые дорогие требования  мои от
жизни  -- именно  требования тщеславия и рассеяния от  скуки  -- происходили
прямо от  праздной жизни. При физической работе не было места тщеславию и не
было нужды в рассеянии, так как время было приятно занято, и после усталости
простой отдых за  чаем, за книгой,  за разговором с близкими был несравненно
приятнее  театра, карт,  концерта,  большого  общества  --  всех  тех вещей,
которые нужны при физической праздности и стоят дорого.
     На  вопрос о  том, не расстроил  ли бы  этот непривычный труд здоровья,
необходимого для  возможности  служения людям, оказалось,  что  несмотря  на
положительные  утверждения  знаменитых  врачей,  что физический  напряженный
труд,  особенно в мои года,  может  иметь самые вредные последствия  (а  что
лучше шведская гимнастика,  массаж  и  т.п.  приспособления,  долженствующие
заменить  естественные  условия   жизни   человека),  оказалось,   что   чем
напряженнее  был  труд,  тем  я  сильнее,  бодрее,  веселее  и  добрее  себя
чувствовал.  Так что  оказалось несомненно то, что точно так же, как все  те
ухищрения человеческого ума:  газеты, театры, концерты, визиты, балы, карты,
журналы, романы суть  не что иное, как средство поддерживать  духовную жизнь
человека вне его естественных условий труда для других, что  точно таковы же
все  гигиенические   и   медицинские   ухищрения   человеческого   ума   для
приспособления   пищи,  питья,  помещения,  вентиляции,  отопления,  одежды,
лекарств, вод, массажа, гимнастики, электрических и всяких других лечений --
что все эти хитрости-мудрости суть только средства поддержать телесную жизнь
человека, изъятую  из естественных ее условий труда.  Оказалось,  что все те
ухищрения  человеческого  ума  для  приятного  устройства   жизни  физически
праздных людей совершенно подобны тем хитростям, которые бы придумывали люди
для устройства в  герметически закрытом  помещении, посредством механических
приборов, испарения и растений, наилучшего для дыхания воздуха, когда  стоит
только открыть окошко.
     Все выдумки медицины и гигиены для людей нашего круга подобны тому, что
придумывал  бы  механик для того, чтобы,  растопив  неработающий  паровик  и
заткнув  все клапаны, сделать так, чтобы паровик не разорвало.  Вместо  всех
сложнейших и поглощающих  столько  трудов  устройств  увеселений, комфорта и
медицинских и  гигиенических приспособлений, долженствующих спасать людей от
их духовных и телесных болезней, нужно только одно: исполнять закон жизни --
делать то, что свойственно  не  только человеку, но и животному,-- выпускать
заряд энергии, принимаемый  в  виде пищи, мускульным трудом; говоря  простым
языком -- зарабатывать хлеб, не работавши не есть, или сколько поел, столько
и сработал.
     И когда я ясно понял все это, мне стало смешно. Я целым рядом сомнений,
исканий, длинным ходом мысли  пришел к той необыкновенной истине, что если у
человека есть  глаза, то затем, чтобы смотреть  ими, и уши, чтобы слушать, и
ноги, чтобы ходить, и  руки, и  спина, чтобы работать. И что если человек не
будет употреблять этих членов на то, на  что они предназначены, то ему будет
хуже. Я пришел  к тому  заключению,  что  с нами, привилегированными людьми,
случилось то же,  что случилось с  жеребцами моего  знакомого. Приказчик, не
охотник  до  лошадей и не знаток,  получив приказание  хозяина поставить  на
стойло  лучших жеребцов,  отобрал  их  из табуна, поставил  в стойла, кормил
овсом и поил; но, боясь за дорогих  лошадей,  не решался никому поручить их,
не ездил,  не  гонял и даже не выводил их.  Лошади все сели на ноги и  стали
никуда не годными. То же случилось и с нами, но только с тою  разницей,  что
лошадей нельзя обмануть ничем, и их, чтобы не выпускать, держали на привязи,
нас  же  держат  в  таком  же  неестественном,  гибельном для  нас положении
соблазнами, которые спутали нас и держат, как цепи.
     Мы устроили  себе  жизнь, противную и нравственной и физической природе
человека, и все сипы своего ума напрягаем на то, чтобы уверить человека, что
это-то и есть самая настоящая жизнь.  Все, что мы  называем  культурой: наши
науки  и  искусства,  усовершенствования приятностей  жизни,--  это  попытки
обмануть  нравственные  требования  человека; все, что  называем  гигиеной и
медициной,--  это  попытки  обмануть  естественные,   физические  требования
человеческой природы. Но обманы эти имеют свои пределы, и мы доходим до них.
Если  такова настоящая жизнь  человеческая,  то  лучше  уже вовсе  не  жить,
говорит царствующая, самая модная  философия  Шопенгауэра  и Гартмана.  Если
такова  жизнь, то лучше не жить,  говорит  увеличивающееся число самоубийств
привилегированного класса. Если такова жизнь, то и  будущим поколениям лучше
не жить, говорят потворствуемые наукой медицины и изобретенные ею уловки для
уничтожения женского плодородия.
     В Библии  сказано, как закон  человека: "В  поте лица снеси хлеб,  и  в
муках  родиши  чада". Мужик Бондарев, написавший об этом статью, осветил для
меня  мудрость  этого  изречения  [За  всю  мою жизнь  два русских  мыслящих
человека имели на меня большое нравственное влияние и обогатили мою  мысль и
уяснили  мне мое  миросозерцание. Люди  эти были  не русские  поэты, ученые,
проповедники,-- это были два живущие теперь замечательные человека,  оба всю
свою  жизнь  работавшие  мужицкую  работу,--крестьяне  Сютаев   и  Бондарев.
(Примеч. Д. Н, Толстого.)].
     Но  nous  avons change tout  ca  [мы  переменили все это (фр.)],--  как
говорит мольеровское  лицо, завравшись о медицине и сказавши,  что печень на
левой  стороне.  Мы  все это  переменили.  Людям  не  нужно  работать, чтобы
кормиться, это все  будут делать  машины, а  женщинам не нужно рожать. Наука
медицина научит различным средствам, а народу и так слишком много.
     По Крапивенскому уезду ходит  оборванный мужик. Он был  во  время войны
закупщиком хлеба у провиантского чиновника. Сблизившись с чиновником, увидав
его сладкую жизнь, мужик сошел с  ума на том, что и он так  же, как господа,
может  не  работать,  а  получать  следующее   ему  содержание  от  государя
императора.  Мужик  этот  называет  себя  теперь  светлейшим военным  князем
Блохиным, поставщиком военного провианта всех сословий. Он говорят про себя,
что  он "окончил всех чинов" и по выслуге  военного сословия должен получить
от государя  императора открытый  банк,  одежды, мундиры, лошадей,  экипажи,
чай,  горох  и  прислугу  и  всякое продовольствие. Человек этот смешон  для
многих,  но для меня значение сумасшествия его ужасно.  На вопросы: не хочет
ли  он  поработать,  он всегда  гордо отвечает:  "очень благодарен,  это все
управится крестьянами". Когда  скажешь ему, что крестьяне  тоже  не  захотят
работать, он отвечает: "крестьянам это не затруднительно в управке"  (вообще
он говорит  высоким слогом и  любит отглагольные  существительные).  "Теперь
выдумка машин  для облегчительности крестьян,-- говорит  он. --  Для них нет
затруднительности".  Когда у него спросят, для  чего он живет, он  отвечает:
"для разгулки времени". Я всегда смотрю на этого человека, как в  зеркало. Я
вижу в нем себя и все наше сословие. Окончить чинов, чтобы жить для разгулки
времени и получать открытый банк, между тем  как крестьяне, для  которых это
не  затруднительно  по  выдумке  машин,  управляют  все дела,--  это  полная
формулировка безумной веры людей нашего круга.
     Когда мы спрашиваем, что же именно  нам делать,  ведь мы  не спрашиваем
ничего,  а  только  утверждаем,  только не  с так