Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
странно видеть нашего философа в трактире, в театре, на
бале, не странно узнавать, что те художники, которые услаждают и
облагораживают наши души, проводили свою жизнь в пьянстве, картах и у девок,
если еще не хуже. Наука и искусство -- прекрасные вещи, но именно потому,
что они прекрасные, их не надо портить обязательным присоединением к ним
разврата, т.е. освобождения себя от обязанности человека служить трудом
жизни своей и других людей. Наука и искусство подвинули вперед человечество.
Да! но не тем, что люди науки и искусства под видом разделения труда и
словом и, главное, делом учат других пользоваться посредством насилия
нищетою и страданиями людей для того, чтобы освободить себя от самой первой
и несомненной человеческой обязанности трудиться руками в общей борьбе
человечества с природою.
"XXXIV"
"Но только разделение труда, освобождение людей науки и искусства от
необходимости вырабатывать свою пищу и дало возможность того необычайного
успеха наук, который мы видим в паше время,-- говорят на это. -- Если бы все
должны были пахать, не были бы достигнуты те громадные результаты, которые
достигнуты в наше время, не было бы тех поразительных успехов, которые так
увеличили власть человека над природою; не было бы тех астрономических, так
поражающих человеческий ум открытий, упрочивших мореплавание; не было бы
пароходов, железных дорог, удивительных мостов, тоннелей, паровых
двигателей, телеграфов, фотографий, телефонов, швейных машин, фонографов,
электричества, телескопов, спектроскопов, микроскопов, хлороформа,
Листеровой повязки, карболовой кислоты".
Я не перечисляю всего, чем так гордится наш век. Перечисление это и
восторги перед самим собою и своими подвигами можно найти почти в каждой
газете и популярной книжке. Восторги эти перед самим собою до такой степени
часто повторяются, мы все до такой степени не можем достаточно нарадоваться
на самих себя, что мы серьезно уверены, что наука и искусства никогда не
делали таких успехов, как в наше время. Всем же этим удивительным успехам мы
обязаны разделению труда. Так как же не признавать его?
Допустим, что действительно успехи, сделанные в наш век, поразительны,
удивительны, необычайны; допустим, что мы тоже особенные счастливцы, что
живем в такое необыкновенное время. Но попытаемся оценить эти успехи не на
основании нашего самодовольства, а того самого принципа, который защищается
этими успехами,-- разделения труда. Все эти успехи очень удивительны, но по
особенной несчастной случайности, признаваемой и людьми науки, до сих пор
успехи эти не улучшили, а скорей ухудшили положение большинства, т.е.
рабочего. Если рабочий может вместо ходьбы проехаться по железной дороге, то
за то железная дорога сожгла его лес, увезла у него из-под носа хлеб и
привела его в состояние, близкое к рабству -- капиталисту. Если, благодаря
паровым двигателям и машинам, рабочий может купить дешево непрочного ситцу,
то за то эти двигатели и машины лишили его заработка дома и привели в
состояние совершенного рабства -- к фабриканту. Если есть телеграфы,
которыми ему не запрещается пользоваться, но которыми он, по своим
средствам, не может пользоваться, то зато всякое произведение его, которое
входит в цену, скупается у него под носом капиталистами по дешевой цене,
благодаря телеграфу, прежде чем рабочий узнает о требовании на этот предмет.
Если есть телефоны и телескопы, стихи, романы, театры, балеты, симфонии,
оперы, картинные галереи и т.п., то жизнь рабочего от этого всего не
улучшилась, потому что все это, по той же несчастной случайности, недоступно
ему. Так что в общем, в чем согласны и люди науки, до сих пор все эти
необычайные изобретения и произведения искусства если не ухудшили, то никак
не улучшили жизнь рабочего. Так что если к вопросу о действительности
успехов, достигнутых науками и искусствами, мы приложим не наше восхищение
перед самими собой, а то самое мерило, на основании которого защищается
разделение труда,-- пользу рабочему народу, то увидим, что у нас еще нет
твердых оснований для того самодовольства, которому мы так охотно предаемся.
Мужик проедет по железной дороге, баба купит ситцу, в избе будет не
лучина, а лампа, и мужик закурит трубку спичкой -- это удобно; но по какому
же праву я могу сказать, что железные дороги и фабрики принесли пользу
народу?
Если мужик едет по железной дороге и покупает лампу, ситец и спички, то
только потому, что нельзя этого запретить мужику; но ведь мы все знаем, что
постройка железных дорог и фабрик никогда не делалась для пользы народа. Так
зачем же случайные удобства, которыми нечаянно пользуется рабочий человек,
приводить в доказательство полезности этих учреждений для народа? Ведь мы
все знаем, что о рабочем человеке если и думали те техники и капиталисты,
которые строили дорогу и фабрику, то только в том смысле, как бы вытянуть из
него последние жилы. И как мы видим, и у нас, и в Европе, и в Америке вполне
достигли этого.
Во всем вредном есть полезное. После пожара можно погреться и закурить
головешкой трубку; но зачем же говорить, что пожар полезен?
Не будем, по крайней мере, самих себя обманывать. Ведь все мы знаем
мотивы, по которым строятся дороги и фабрики и добываются керосин и спички.
Техник строит дорогу для правительства, для военных целей или для
капиталистов, для финансовых целей. Он делает машины для фабриканта, для
наживы своей и капиталиста. Все, что он делает и выдумывает, он делает и
выдумывает для целей правительства, для целей капиталиста и богатых людей.
Самые хитрые изобретения техники направлены прямо или на вред народа, как
пушки, торпеды, одиночные тюрьмы, приборы для акциза, телеграфы и т.п., или
на предметы, которые не могут быть не только полезны, но и приложимы для
народа: электрический свет, телефоны и все бесчисленные усовершенствования
комфорта, или, наконец, на те предметы, которыми можно развращать народ и
выманивать у него последние деньги, т.е. последний труд: таковы прежде
всего-- водка, пиво, вино, опиум, табак, потом ситцы, платки и всякие
безделушки. Если же случается, что выдумки людей науки и работы техников
иногда нечаянно пригодятся и народу, как железная дорога, ситец, чугуны,
косы, то это доказывает только то, что на свете все связано и из каждой
вредной деятельности может выходить и случайная польза для тех, кому
деятельность эта вредна.
Люди науки и искусства могли бы сказать, что деятельность их полезна
для народа только тогда, когда люди науки и искусства поставили бы себе
целью служить народу так, как они теперь ставят себе целью служить
правительствам и капиталистам. Мы бы могли это сказать тогда, когда бы люди
науки и искусства поставили бы себе целью нужды народа; но таких ведь нет.
Все ученые заняты своими жреческими занятиями, из которых выходят
исследования о протоплазмах, спектральные анализы звезд и т.п. А каким
топором, каким топорищем выгоднее что рубить; какая пила самая спорая; как
месить лучше хлебы -- из какой муки, как ставить их, как топить, строить
печи, какая пища, какое питье, какая посуда самая удобная и выгодная в
данных условиях, какие грибы можно есть и как их разводить, приготовить
удобнее,-- про это наука никогда и не думала. А ведь это все дело науки.
Я знаю, что, по своему определению, наука должна быть бесполезна, т.е.
наука для науки; но ведь это очевидная отговорка. Дело науки -- служить
людям. Мы выдумали телеграфы, телефоны, фонографы, а в жизни, в труде
народном, что мы подвинули? Пересчитали два миллиона букашек! А приручили ли
хотя одно животное со времен библейских, когда уж наши животные давно были
приручены? А лось, олень, куропатка, тетерев, рябчик все остаются дикими.
Ботаники нашли и клеточку, и в клеточках-то -- протоплазму, и в протоплазме
еще что-то, и в этой штучке еще что-то. Занятия эти, очевидно, долго не
кончатся, потому что им, очевидно, и конца быть не может, и потому ученым
некогда заняться тем, что нужно людям. И потому опять со времен египетской
древности и еврейской, когда уже была выведена пшеница и чечевица, до нашего
времени не прибавилось для пищи народа ни одного растения, кроме картофеля,
и то приобретенного не наукой. Выдумали торпеды, приборы для акциза, а
прядка, ткацкий станок бабий, соха, топорище, цеп, грабли, ушат, журавец --
все такие же, как были при Рюрике. И если что переменилось, то переменилось
не научными людьми. То же и с искусством. Мы произвели пропасть людей в
великих писателей, разобрали этих писателей по косточкам и написали горы
критик, и критик на критики, и критик на критики критики; и картинные
галереи собрали, и школы искусств разные изучили до тонкости; и симфонии и
оперы у нас такие, что уже нам самим трудно становится их слушать. А что мы
прибавили к народным былинам, легендам, сказкам, песням, какие картины
передали народу, какую музыку? На Никольской делают книги и картины для
народа, в Туле--гармонии, и ни в том, ни в другом мы не принимали никакого
участия. Поразительнее и очевиднее всего ложность направления нашей науки и
искусств именно в тех самых отраслях, которые, казалось бы, по самым задачам
своим должны бы быть полезными народу и которые вследствие ложного
направления представляются скорее пагубными, чем полезными. Техник, врач,
учитель, художник, сочинитель по самому назначению своему должны бы,
кажется, служить народу,-- и что же? При теперешнем направлении они ничего,
кроме вреда, не могут приносить народу.
Технику, механику надо работать с капиталом. Без капиталов он никуда не
годится. Все его знания таковы, что для проявления их ему нужны капиталы и в
больших размерах эксплуатация рабочего, и, не говоря уже о том, что он сам
приучен к тому, чтобы проживать по меньшей мере 2000--1500 рублей в год, а
потому не может идти в деревню, где никто не может дать ему такого
вознаграждения, он по самым занятиям своим не годится для служения народу.
Он умеет вычислить высшей математикой дугу моста, вычислить силу и передачу
двигателя и т.п., но перед простыми запросами народного труда он становится
в тупик. Как улучшить соху, телегу, как сделать проездным ручей -- все это в
тех условиях жизни, в которых находится рабочий? Он ничего этого не знает и
не понимает,-- меньше, чем самый последний мужик. Дайте ему мастерские,
народу всякого вволю, выписку машин из-за границы,-- тогда он распорядится.
А при данных условиях труда миллионов людей найти средства облегчить этот
труд,-- этого он ничего не знает и не может и по своим знаниям, привычкам и
требованиям от жизни не годится для этого дела.
В еще худшем положении находится врач. Его воображаемая наука вся так
поставлена, что он умеет лечить только тех людей, которые ничего не делают и
могут пользоваться трудами других. Ему нужно бесчисленное количество дорогих
приспособлений, инструментов, лекарств и гигиенических приспособлений --
квартиры, пищи, нужников, чтобы ему научно действовать; ему, кроме своего
жалованья, нужны такие расходы, что, для того чтобы вылечить одного
больного, ему нужно заморить голодом сотню тех, которые понесут эти расходы.
Он учился у знаменитостей в столицах, которые держатся пациентов только
таких, которых можно лечить в клиниках или которые, лечась, могут купить
необходимые для лекарства машины и даже переехать сейчас с севера на юг и на
такие и другие воды. Наука их такова, что всякий земский врач плачется на
то, что нет средств лечить рабочий народ, что он так беден, что нет средств
поставить больного в гигиенические условия, и вместе с тем этот же врач
жалуется на то, что нет больниц и что он не поспевает, ему нужно помощников,
еще докторов и фельдшеров. Что же выходит? Выходит то, что главное бедствие
народа, от которого происходят и распространяются и не излечиваются
болезни,--это недостаточность средств для жизни. И вот наука, под знаменем
разделения труда, призывает своих борцов на помощь народу. Наука вся
пристроилась к богатым классам и своей задачей ставит, как лечить тех людей,
которые все могут достать себе, и посылает лечить тех, у которых ничего нет
лишнего, теми же средствами. Но средств нет, и потому надо их брать с
народа, который болеет и заражается, а не вылечивается от недостатка
средств. Вот и говорят защитники медицины для народа, что теперь еще это
дело мало развилось. Очевидно, что мало развилось, потому что, если бы,
избави бог, оно развилось и на шею народа вместо 2-х докторов, акушерок и
фельдшеров в уезде посадили бы 20, как они хотят этого, то половина народа
перемерла бы от тяжести содержания этого медицинского штата, и скоро бы и
лечить некого было. Научное содействие народу, про которое говорят защитники
науки, должно быть совсем другое. И то содействие, которое должно быть, еще
не началось. Оно начнется тогда, когда человек науки --техник или врач -- не
будет считать законным то разделение, т.е. захват чужого труда, который
существует, не будет считать себя вправе брать от людей -- не говорю уже
сотни тысяч, а даже скромные 1000 или 500 рублей за свое содействие им, а
будет жить среди трудящихся людей в тех же условиях и так же, как они, и
тогда будет прикладывать свои знания к вопросам механики, техники, гигиены и
лечения рабочего народа. Теперь же наука, кормящаяся на счет рабочего
народа, совершенно забыла об условиях жизни этого народа, игнорирует (как
она выражается) эти условия и пресерьезно обижается, что ее воображаемые
знания не находят приложения к народу.
Область медицины, как область техники, лежит еще непочатая. Все вопросы
о том, как лучше разделять время труда, как лучше питаться, чем, в каком
виде, когда, как лучше одеваться, обуваться, противодействовать сырости,
холоду, как лучше мыться, кормить детей, пеленать и т.п., именно в тех
условиях, в которых находится рабочий народ,-- все эти вопросы еще не
поставлены.
То же и с деятельностью учителей -- научных, педагогических. Точно так
же наука поставила это дело так, что учить по науке можно только богатых
людей, и учителя, как техники и врачи, невольно льнут к деньгам, у нас
особенно к правительству.
И это не может быть иначе, потому что образцово устроенная школа (как
общее правило, чем научнее устроена школа, тем она дороже), с скамейками на
винтах, глобусами, и картами, и библиотеками, и методиками для учителей и
для учеников,--такая, на которую надо удвоить подати с каждой деревни. Так
требует наука. Народу нужны дети для работы и тем более нужны, чем он
беднее.
Научные защитники говорят: педагогия и теперь приносит пользу народу, а
дайте, она разовьется, тогда еще будет лучше. Да если она разовьется, и
вместо 20 школ в уезде будет 100, и все научные, и народ будет содержать эти
школы -- он обеднеет еще больше, и ему еще нужнее будет работа своих детей.
"Что же делать! -- говорят на это. -- Правительство устроит школы и
сделает обязательным обучение, как в Европе". Но деньги-то возьмутся ведь
опять-таки с народа, и он тяжелее будет работать, и у него будет меньше
досуга от труда, и образования насильственного не будет. Опять одно спасение
-- то, чтобы учитель жил в условиях рабочего человека и учил за то
вознаграждение, которое свободно и охотно дадут ему.
Таково ложное направление науки, лишающее ее возможности исполнять свою
обязанность -- служить народу.
Но ни на чем это ложное направление не видно с такою очевидностью, как
на деятельности искусства, которое по самому значению своему должно бы было
быть доступно народу. Наука еще может ссылаться на свою глупую отговорку,
что наука действует для науки и что когда она разработается учеными, она
станет доступною и народу; но искусство, если оно искусство,-- должно быть
доступно всем, а в особенности тем, во имя которых оно делается. И наше
положение искусства поразительно обличает деятелей искусства в том, что они
и не хотят, и не умеют, и не могут быть полезными народу.
Живописец для изготовления своих великих произведений должен иметь
студию, по крайней мере такую, в которой могла бы работать артель человек 40
столяров или сапожников, мерзнущих или задыхающихся в трущобах; но этого
мало: ему нужна натура, костюмы, путешествия. Академия художеств истратила
миллионы, собранные с народа, на поощрение искусств, и произведения этого
искусства висят в дворцах и не понятны и не нужны народу. Музыканты, чтобы
выразить свои великие идеи, должны собрать человек 200 в белых галстуках или
в костюмах и израсходовать сотни тысяч для постановки оперы. И произведения
этого искусства не могут вызвать в народе, если бы он когда-нибудь и мог
пользоваться ими, ничего, кроме недоумения и скуки. Писатели, сочинители,
казалось бы, не нуждаются в обстановке, в студиях, натуре, оркестрах и
актерах; но и тут оказывается, что писателю, сочинителю, не говоря уже об
удобствах помещения, всех сладостей жизни, для изготовления своих великих
произведений нужны путешествия, дворцы, кабинеты, наслаждения искусствами,
посещения театров, концертов, вод и т.п. Если сам он не наживет, ему дают
пенсию, чтобы он лучше сочинял. И опять сочинения эти, столь ценимые нами,
остаются трухою для народа и совершенно не нужны ему.
Что, если разведется еще больше, чего так желают люди наук и искусств,
таких поставщиков духовной пищи, и придется в каждой деревне строить студию,
заводить оркестры и содержать сочинителя в тех условиях, которые считают для
себя необходимыми люди искусств? Я полагаю, что рабочие люди зарекутся
скорее никогда не видать картины, не слыхать симфонии, не читать стихов или
повестей, только бы не кормить всех этих дармоедов.
А отчего бы, казалось, людям искусства не служить народу? Ведь в каждой
избе есть образа, картины, каждый мужик, каждая баба поют; у многих есть
гармония, в все рассказывают истории, стихи; и читают многие. Как же так
разошлись те две вещи, сделанные одна для другой, как ключ и замок,--
разошлись так, что не представляется даже возможности соединения? Скажите
живописцу, чтобы он писал без студии, натуры, костюмов и рисовал бы
пятикопеечные картинки; он скажет, что это значит отказаться от искусства,
как он понимает его. Скажите музыканту, чтобы он играл на гармонии и учил бы
баб петь песни; скажите поэту, сочинителю, чтобы оп бросил свои поэмы и
романы и сочинял песенники, истории, сказки, понятные безграмотным людям;
они скажут, что вы сумасшедший. А разве не худшее сумасшествие, что люди
только во имя того, что они будут служить духовной пищей тем людям, которые
возрастили их, и кормят, и одевают их, освободили себя от труда и потом так
забыли свое обязательство, что разучились делать эту годную для народа пищу
и это-то самое отступление от обязательства считают своим достоинством?
"Но так везде",-- говорят на это. Везде очень неразумно и будет
неразумно до тех пор, пока люди, под предлогом разделения труда и обещания
служить народу духовной пищей, будут только поглощать труды этого народа.
Служение народу науками и искусствами будет только тогда, когда люди,
живущие среди народа и как народ, не заявляя никаких прав, будут предлагать
ему свои научные и художественные услуги, принять или не принять кот