ою  добросовестностью,  как
светлейший военный князь Блохин,  окончивший всех чинов и лишась разума, что
мы не хотим  ничего делать.  Тот, кто опомнится, не может этого  спрашивать,
потому  что, с одной стороны,  все,  чем он пользуется, сделано  и  делается
руками людей,  а  с  другой стороны, как  только  проснулся и  поел здоровый
человек, так  у него является  потребность работать и  ногами,  и руками,  и
мозгами.  Для  того  чтобы  найти  работу и работать,  ему  нужно  только не
удерживаться;  только  тот,  кто  считает  стыдным работу, как дама, которая
просит гостью не трудиться отворять дверь, а подождать, пока она позовет для
этого человека, только тот может задавать себе вопрос, что именно делать.
     Дело не в том, чтобы выдумать работу,-- работы для себя и для других не
переделаешь,-- а дело в том, чтобы отвыкнуть от  того преступного взгляда на
жизнь, что я ем и сплю для своего удовольствия, и усвоить себе тот простой и
правдивый взгляд, с которым  вырастает и живет рабочий человек, что  человек
прежде всего есть машина, которая заряжается едой, для того чтобы кормиться,
и  что  потому  стыдно,  тяжело,  нельзя есть и не работать; что  есть  и не
работать  --  это самое  безбожное,  противоестественное  и  потому  опасное
положение вроде  содомского греха.  Только бы  было это  сознание, и  работа
будет, и работа будет всегда радостная и удовлетворяющая душевные и телесные
требования.
     Мне  представилось   дело  так:  день  всякого  человека  самой   пищей
разделяется на  4  части,  или  4 упряжки,  как называют это  мужики:  1) до
завтрака, 2) от завтрака до обеда, 3) от обеда  до полдника и 4) от полдника
до вечера. Деятельность человека, в  которой он, по самому существу  своему,
чувствует  потребность,  тоже  разделяется  на  4   рода:   1)  деятельность
мускульной силы, работа рук, ног, плеч и  спины -- тяжелый труд, от которого
вспотеешь;  2)  деятельность  пальцев  и  кисти  рук,  деятельность ловкости
мастерства;  3) деятельность ума  и воображения; 4)  деятельность  общения с
другими людьми.
     Блага, которыми пользуется человек, также разделяются на 4 рода. Всякий
человек  пользуется,  во-первых,  произведениями  тяжелого  труда,   хлебом,
скотиной, постройками, колодцами, прудами, и т.п.;  во-вторых, деятельностью
ремесленного   труда:   одеждой,  сапогами,  утварью  и   т.п.;   в-третьих,
произведениями  умственной  деятельности  наук,  искусства  и,  в-четвертых,
установленным общением между людьми.
     И мне представилось, что  лучше всего  бы было чередовать  занятия  дня
так, чтобы  упражнять все четыре способности человека и  самому  производить
все те четыре рода  блага, которыми  пользуются  люди, так, чтобы одна часть
дня   --  первая  упряжка  --  была  посвящена  тяжелому  труду,  другая  --
умственному, третья -- ремесленному и четвертая -- общению с людьми.
     Мне представилось,  что  тогда только уничтожится то ложное  разделение
труда, которое  существует в нашем обществе,  и установится то  справедливое
разделение труда, которое не нарушает счастия человека.
     Я,  например,  занимался всю свою жизнь  умственным  трудом,  Я говорил
себе,  что я  так  разделил  труд, что писание,  т.е.  умственный труд, есть
специальное мое занятие, а другие нужные мне дела предоставил (или заставил)
делать  других.  Но  это,  казалось   бы,  самое  выгодное  устройство   для
умственного  труда, не говоря  уже о своей несправедливости, было  невыгодно
именно для умственного труда.
     Я всю  свою жизнь -- пищу,  сон,  развлечения -- устраивал в  виду этих
часов специальной  работы и,  кроме  этой работы, ничего не  делал. Из этого
выходило, во-первых,  то, что я суживал свой круг наблюдения и знаний, часто
не  имел средства  для  изучения  и часто, задавшись задачей описывать жизнь
людей (а жизнь людей есть всегдашняя задача всякой умственной деятельности),
я чувствовал  свое незнание и должен был учиться, спрашивал  о таких  вещах,
которые  знал  всякий  человек, не  нанятый специальной  работой; во-вторых,
выходило то, что  я садился писать, но у меня  не  было никакого внутреннего
влечения писать, и никто не требовал от меня писания, как писания, т.е. моих
мыслей,  а  требовалось  мое  имя  для  журнальных  соображений. Я  старался
выжимать из себя, что мог: иногда ничего не выжимал, иногда что-нибудь очень
плохое и чувствовал неудовлетворенность и  тоску.  Теперь же, когда я сознал
необходимость физической работы, и грубой и ремесленной, выходило совершенно
другое:  время  мое было  занято,  как  ни скромно, но несомненно полезно, и
радостно,   и   поучительно  для  меня.  И  потому  я  отрывался  для  своей
специальности  от  этого несомненно  полезного и  радостного  занятия только
тогда, когда чувствовал и внутреннюю потребность и видел прямо заявляемые ко
мне в моем писательском труде требования.
     А эти-то требования и обусловливали только доброкачественность и потому
полезность и  радостность  моей  специальной работы. Так что оказалось,  что
занятие  теми физическими работами,  которые мне необходимы, как  и  всякому
человеку,  не  только не  мешало  моей  специальной  деятельности,  но  было
необходимым  условием  полезности,  доброкачественности  и  радостности этой
деятельности.
     Птица  так  устроена,  что  ей  необходимо  летать,  ходить,   клевать,
соображать, и когда она  все это делает, тогда она удовлетворена, счастлива,
тогда  она  птица.  Точно  так  же  и  человек:  когда он  ходит,  ворочает,
поднимает, таскает, работает пальцами, глазами, ушами, языком, мозгом, тогда
только он удовлетворен, тогда только он человек.
     Человек, сознавший свое призвание труда, будет естественно стремиться к
той перемене труда, которая свойственна ему для удовлетворения его внешних и
внутренних потребностей,  и  изменит этот порядок не иначе,  как только если
почувствует в  себе  непреодолимое призвание  к какому-либо  исключительному
труду, и к этому же труду будут предъявляться требования других людей.
     Свойство труда таково,  что  удовлетворение всех потребностей  человека
требует того самого чередования  разных родов труда, которое  делает труд не
тягостью,  а  радостью.  Только ложная  вера,  боа, о  том, что  труд  есть
проклятие,  могла привести людей к тому освобождению себя от известных родов
труда,  т.е.  захвату  чужого  труда,   требующего  насильственного  занятия
специальным трудом других людей, которое они называют разделением труда.
     Ведь  мы только так  привыкли  к  нашему  ложному пониманию  устройства
труда, что  нам кажется,  что сапожнику, машинисту, писателю  или  музыканту
будет лучше, если он уволит  себя от свойственного человеку труда. Там,  где
не будет насилия над чужим трудом и ложной веры в радостность праздности, ни
один человек  для занятия специальным  трудом не уволит себя  от физического
труда,  нужного для удовлетворения его  потребностей, сотому что специальное
занятие не есть преимущество, а есть жертва, которую приносит человек своему
влечению Я своим братьям.
     Сапожник в деревне, оторвавшись от привычного,  радостного в поле труда
и взявшись  за свою работу,  чтобы починить или сшить сапоги соседям, лишает
себя всегда радостного труда в поле только потому, что он любит шить, знает,
что  никто  не  может так хорошо сделать этого,  как он,  и что  люди  будут
благодарны  ему.  Но ему не  может прийти желание на всю  жизнь  лишить себя
радостного чередования труда.
     Так  же староста,  машинист,  писатель, ученый.  Ведь  это нам, с нашим
извращенным  понятием,  кажется так,  что если конторщика барин разжаловал в
мужики  или  министра  сослали  на поселение,  то его наказали,  сделали ему
дурное. В сущности же, его облагодетельствовали, т.е. заменили его  тяжелый,
специальный  труд  радостным чередованием труда. В естественном обществе это
совсем иначе. Я знаю одну общину,  где  люди  сами кормились. Один из членов
этого  общества был образованнее  других,  и от него  потребовали чтения,  к
которому он должен был готовиться днем, чтобы читать его вечером.  Он  делал
это с радостью, чувствуя, что он полезен другим и делает дело хорошее. Но он
устал от исключительно  умственной работы, и здоровье его стало  хуже. Члены
общины пожалели его и попросили идти работать в поле.
     Для людей,  смотрящих на  труд как на сущность  и радость  жизни,  фон,
основа жизни будет всегда борьба с природой --  труд,  и земледельческий,  и
ремесленный, и умственный, и установление общения  между людьми. Отступление
от одного или  многих из этих  родов труда и специальная работа будет только
тогда, когда человек  специальной работы, любя  эту  работу и  зная, что  он
лучше  других   делает  ее,   жертвует  своей   выгодой  для  удовлетворения
непосредственно заявляемых к  нему  требований. Только при таком взгляде  на
труд  и  вытекающем из  него  естественном разделении труда уничтожается  то
проклятие, наложенное в нашем  воображении на труд, и всякий труд становится
всегда радостью,  потому что либо человек будет делать несомненно полезный и
радостный,  неотягчительный  труд,  либо  будет  иметь  сознание   жертвы  в
исполнении  труда более тяжелого,  исключительного,  но  такого, который  он
делает для блага других.
     Но  разделение  труда выгоднее. Для  кого  выгоднее?  Выгоднее поскорее
наделать как можно больше  сапог и ситцев. Но  кто будет делать эти сапоги и
ситцы? Люди, поколениями делающие только булавочные  головки. Так как же это
может быть  выгоднее для людей? Если дело  в том,  чтобы  наделать как можно
больше ситцев и  булавок,  то  это так; но дело ведь  в людях, в благе их. А
благо  людей  в  жизни.  А жизнь в  работе. Так  как же может  необходимость
мучительной,  угнетающей работы быть выгоднее для  людей? Если дело только в
выгоде  одних людей без соображения  о  благе всех людей, то выгоднее  всего
одним людям есть других. Говорят, что и  вкусно. Выгоднее для всех  людей --
одно,  то самое, что я для себя желаю,-- наибольшего  блага и удовлетворения
тезе потребностей, и телесных и душевных,  и совести,  и разума,  которые  в
меня вложены. И вот для  себя я нашел, что для моего блага  и удовлетворения
моих  этих потребностей  мне  нужно  только  излечиться от того  безумия,  в
котором я  жил вместе с крапивенским сумасшедшим, сумасшествия, состоящего в
том,  что некоторым  людям не  полагается  работать  и  что  все  это должны
управлять другие  люди, и потому делать только то, что свойственно человеку,
т.е.  работать,  удовлетворяя  своим потребностям. И, найдя это, я убедился,
что  труд  для удовлетворения своих потребностей  сам собою  разделяется  на
разные роды  труда,  из которых  каждый имеет свою прелесть и  не только  не
составляет  отягощения, а служит отдыхом один от  другого.  Я в грубой форме
(нисколько не настаивая на справедливости такого деления) разделил этот труд
по  тем  требованиям,  которые я имею  в жизни,  на 4 отдела, соответственно
четырем упряжкам работы, из которых слагается день, и стараюсь удовлетворять
этим требованиям.
     Так вот какие ответы я нашел для себя на вопрос, что нам делать.
     Первое: не лгать перед самим собой,  как бы ни далек был мой путь жизни
от того истинного пути, который открывает мне разум.
     Второе:   отречься  от  сознания  своей  правоты,  своих   преимуществ,
особенностей перед другими людьми и признать себя виноватым.
     Третье: исполнять тот вечный,  несомненный  закон  человека  --  трудом
всего существа своего, не стыдясь  никакого труда,  бороться с природою  для
поддержания жизни своей и других людей.
        "XXXIX"
     Я кончил, сказав все то, что  касалось  меня,  но не могу удержаться от
желания сказать еще то, что касается всех: общими соображениями поверить  те
выводы, к которым я  пришел. Мне хочется сказать о том,  почему мне кажется,
что очень многие из нашего круга должны прийти к тому же, к чему я пришел, и
еще о том, что выйдет из того, если хоть некоторые люди придут к этому.
     Я думаю, что многие придут к тому же, к чему я пришел,  потому что если
только  люди нашего круга, нашей касты  серьезно оглянутся на себя,  то люди
молодые, ищущие личного  счастья,  ужаснутся перед все увеличивающейся, явно
влекущей  их  в   погибель  бедственностью  своей  жизни,  люди  совестливые
ужаснутся  перед  жестокостью и  незаконностью  своей жизни,  и люди  робкие
ужаснутся перед опасностью своей жизни.
     Несчастье  нашей  жизни.  Как  мы,  богатые  люди,  ни  поправляем,  ни
подпираем с помощью нашей науки и искусства эту нашу ложную жизнь, жизнь эта
становится с каждым годом и  слабее, и болезненнее, и мучительнее;  с каждым
годом  увеличивается  число  самоубийств  и отречений  от рождения  детей; с
каждым годом мы  чувствуем увеличивающуюся тоску нашей жизни, с каждым годом
слабеют  новые поколения  людей этого сословия. Очевидно, что  на  этом пути
увеличения удобств  и приятностей жизни, на  пути  всякого  рода  лечений  и
искусственных   приспособлений  для  улучшения  зрения,   слуха,   аппетита,
искусственных зубов, волос, дыхания, массажей и т.п. не может быть спасения.
То,  что  люди,  не  пользующиеся  этими  усовершенствованиями,  сильнее   и
здоровее, эта истина стала  таким труизмом, что в газетах печатаются рекламы
о желудочных порошках для  богатых  под  заглавием: Blessings  for  the poor
(блаженство для бедных), где  говорится, что бедные  только имеют правильное
пищеварение, а богатым нужна  помощь, а в том числе эти  порошки.  Поправить
это  дело  нельзя никакими  увеселениями, удобствами  и порошками; поправить
может только перемена жизни.
     Несогласие нашей жизни с нашей совестью. Как ни стараемся мы  оправдать
перед самими собой свою измену человечеству, все наши оправдания распадаются
прахом  перед очевидностью:  вокруг нас  мрут  люди от непосильной работы  и
недостатков, мы губим труд других людей, пищу и одежду, необходимые для них,
только для того, чтобы найти развлечение и разнообразие  в скучной  жизни. И
потому совесть человека нашего круга, если есть хоть малый остаток ее в нем,
не может  заснуть и отравляет все  те  удобства и приятности жизни,  которые
доставляют нам  страдающие и гибнущие в  труде  братья.  Но мало  того,  что
каждый совестливый человек сам  чувствует это,-- он бы и  рад забыть это, но
не может этого, сделать:  в наше время  вся  лучшая часть науки и искусства,
та, в которой  остался  смысл ее призвания, постоянно напоминает нам о нашей
жестокости  и  нашем незаконном  положении.  Старые,  твердые оправдания все
разрушены;  новые,  эфемерные  оправдания  науки для  науки,  искусства  для
искусства не выдерживают света простого, здравого рассудка. Совесть людей не
может  быть успокоена  новыми  придумками,  а  может быть  успокоена  только
переменой жизни, при которой ненужно будет и не в чем будет оправдываться.
     Опасность нашей жизни.  Как  ни стараемся мы  скрыть от  себя  простую,
самую очевидную опасность истощения  терпения тех людей, которых  мы  душим,
как  ни  стараемся  мы противодействовать этой  опасности всякими  обманами,
насилиями, задабриваниями,  опасность  эта  растет с каждым  днем, с  каждым
часом и давно уже угрожает нам, а теперь назрела так, что мы чуть держимся в
своей  лодочке над  бушующим  уже  и заливающим нас  морем, которое  вот-вот
гневно поглотит  и  пожрет  нас.  Рабочая  революция с  ужасами разрушений и
убийств не только грозит нам, но  мы на ней живем уже лет 30 и  только пока,
кое-как разными хитростями на время отсрочиваем ее взрыв. Таково положение в
Европе; таково положение  у  нас и еще хуже  у нас, потому что оно не  имеет
спасительных клапанов. Давящие  народ классы, кроме царя, не имеют  теперь в
глазах нашего народа никакого оправдания; они держатся все в своем положении
только насилием, хитростью и оппортунизмом,  т.е. ловкостью,  но ненависть в
худших представителях народа и презрение  к нам  в  лучших растут  с  каждым
годом.
     В нашем народе в последние три-четыре  года  вошло в общее употребление
новое,  многозначительное слово; словом этим,  которого  я никогда не слыхал
прежде, ругаются  теперь на улице и  определяют нас:  дармоеды.  Ненависть и
презрение задавленного  народа  растет, а  силы  физические  и  нравственные
богатых  классов слабеют;  обман же, которым держится  все,  изнашивается, и
утешать себя  в этой смертной опасности богатые классы  не  могут уже ничем.
Возвратиться  к  старому  нельзя;  возобновить разрушенный  престиж  нельзя;
остается одно для тех, которые  не хотят переменить свою жизнь: надеяться на
то,  что  на мою жизнь хватит, а после как  хотят. Так и делает слепая толпа
богатых  классов; но опасность  все растет, и ужасная развязка приближается.
Устранить угрожающую опасность богатые классы могут только переменою жизни.
     Три причины указывают людям  богатых классов необходимость  перемены их
жизни: потребность личного блага своего  и своих  близких, не удовлетворимая
на том  пути,  на  котором  они  стоят,  потребность  удовлетворения  голоса
совести, невозможность которой  очевидна  на настоящем нуги,  и угрожающая и
все растущая опасность  жизни, не устранимая  никакими внешними  средствами.
Все  три  причины вместе должны  влечь людей богатых классов  к перемене  их
жизни,  к  такой  перемене,  которая бы  удовлетворяла и благу  и совести  и
устраняла бы опасность.
     И  такая перемена есть  только  одна: перестать  обманывать, покаяться,
признать труд не проклятием, а радостным делом жизни.
     Но что же будет из того, что я буду 10,  8, 5 часов работать физическую
работу,  которую охотно  сделают тысячи мужиков за те деньги, которые у меня
есть? -- говорят на это.
     Будет первое, самое простое и несомненное, то,  что ты будешь  веселее,
здоровее, бодрее, добрее и  узнаешь настоящую жизнь,  от которой ты прятался
сам или которая была спрятана от тебя. Будет второе то, что если у тебя есть
совесть, то не  только она не будет страдать, как она страдает теперь, глядя
на труд людей, значение которого мы всегда, по незнанию  его, преувеличиваем
или уменьшаем, но  ты будешь постоянно испытывать  радостное  сознание того,
что  с каждым днем ты  все больше и больше удовлетворяешь требованиям  своей
совести и выходишь из  того ужасного положения  такого  нагромождения зла  в
нашей жизни, что нет возможности делать добро людям; ты почувствуешь радость
жить  свободно  с возможностью  добра;  ты пробьешь окно, просвет  в область
нравственного мира, который был закрыт от тебя. Будет третье то, что, вместо
вечного страха возмездия за твое зло, ты будешь чувствовать, что ты спасаешь
и других  от  этого возмездия  и, главное,  спасаешь угнетенных от жестокого
чувства злобы и мести.
     Но ведь смешно, говорят обыкновенно, нам, людям нашего мира, с стоящими
перед  нами   глубокомысленными   вопросами   --   философскими,   научными,
политическими, художественными, церковными,  общественными, нам,  министрам,
сенаторам, академикам,  профессорам, артистам, четверть часа времени которых
так дорого ценится людьми, нам тратить наше  время  -- на что же? на чищение
своих  сапог, мытье своих рубашек,  копание, сажанье картофеля или кормление
своих кур и своей коровы и т.п.,  теми  делами, которые делают  для нас и за
нас с радостью не только наш дворник, наша кухарка, но тысячи людей, которые
дорожат нашим  временем. Но  почему  же  мы сами одеваемся,  моемся, чешемся
(извините за подробности), держим себе  горшок, почему мы сами подаем стулья
дамам, гостям, отворяем, затворяем двери, подсаживаем в экипажи, делаем тому
подобных  сотни дел,  которые прежде  делали  за  нас  рабы.  Потому что  мы
считаем, что это так надобно,  что  в  этом  человеческое достоинство,  т.е.
долг, обязанность человека. То же самое и с физической  работой. Достоинство
человека,  его священный долг и обязанность  употреблять данные  ему  руки и
ноги на то, дл