перь царствующее,  нашедшее это новое оправдание новое  сословие, во главе
которого стоят ученые и художники.
     Если  теперь государственный человек  иногда по  старой памяти защищает
еще  свое положение  тем,  что  он  назначен  на это  богом,  или  тем,  что
государство есть форма развития личности, то он делает это по  отсталости от
века, а сам  чувствует, что никто не  верит ему.  Чтобы  ему твердо защищать
себя, он должен найти теперь уже не богословские и не философские, а другие,
новые,   научные   опоры.   Нужно   выставить  принцип  национальностей  или
органического развития,  нужно задобрить царствующее сословие, как в средние
века нужно было задобрить духовных, как в конце прошлого столетия  надо было
задобрить философов (Фридрих, Екатерина).
     Если  богатый  человек  теперь  иногда  по  старой  привычке говорит  о
божеском произволении,  избравшем его в богачи, или о  значении аристократии
для блага государства, то он говорит это по отсталости от века. Чтобы твердо
оправдать  себя,  он должен  выставить свое содействие прогрессу цивилизации
усовершенствованием   способов    производства,    удешевлением    предметов
потребления,  установлением международного общения. Богатый человек и думать
и говорить  должен языком научным,  и  ему, как прежде  духовенству,  теперь
нужно  приносить жертвы  царствующему  сословию; он должен издавать журналы,
книги,  завести   галерею,   музыкальные  общества,  или  детский  сад,  или
технические школы. Царствующее же сословие есть сословие ученых и художников
известного направления:  они  имеют полное оправдание своего освобождения от
труда, и на их оправдании, как прежде на богословском, потом на философском,
теперь зиждется всякое оправдание, и  они-то раздают теперь другим сословиям
дипломы на оправдание. Сословия, теперь  имеющие полное  оправдание  в своем
освобождении от труда, есть  сословие  людей науки, и преимущественно  науки
опытной,  позитивной,  критической,  эволюционной,  и  сословие  художников,
действующих  в этом направлении. Если  ученый или художник  по старой памяти
говорит  теперь  о пророчестве, откровении или проявлении духа, то он делает
это по отсталости, и он не оправдает себя:
     чтобы   ему  стоять  твердо,  ему   нужно  пристроить  как-нибудь  свою
деятельность к опытной, позитивной, критической  науке и эту науку поставить
в  основание своей деятельности.  Тогда только наука или искусство, которыми
он  занимается,  будут  настоящие,  и  он  будет  в  наше  время  стоять  на
непоколебимых основах,  и  не  будет  уже сомнения в той  пользе, которую он
приносит человечеству.
     На  опытной,  критической,  позитивной науке теперь зиждется оправдание
всех   людей,  освободивших   себя  от  труда.  Оправдания   богословские  и
философские  уже  отжили  и робко  и  стыдливо  заявляют  себя  и  стараются
подмениться научным оправданием;  научное же  оправдание смело опрокидывает,
разрушает  остатки  прежние  оправданий,  заступает  везде   их  место  и  с
уверенностью в свою непоколебимость высоко поднимает голову.
     Церковное оправдание говорило,  что по своему назначению призваны  одни
повелевать,  другие повиноваться,  одни жить в изобилии,  другие в нужде,  и
потому кто верит в  откровение бога, тот не может  сомневаться в  законности
положения  тех  людей,  которые  по воле  бога  призваны повелевать  и  быть
богатыми.  Философско-государственное  оправдание говорило:  государство  со
всеми учреждениями  своими и различиями сословий по  правам и имуществу есть
та историческая форма, которая необходима для  правильного проявления духа в
человечестве,  и  потому  то  положение  по  правам и имуществу, которое кто
занимает в государстве и обществе, должно быть  таковым для правильной жизни
человечества. Научная  теория говорит: все это вздор и суеверие, плод  мысли
--   одно  --   теологического  периода   жизни   человечества,   другое  --
метафизического периода. Для  изучения  законов жизни  человеческих  обществ
есть только один  несомненный метод: метод позитивной, опытной,  критической
науки.
     Только   социология,  основанная   на  биологии,   основанной  на  всех
позитивных  науках,  может   дать  нам   новые  законы  жизни  человечества.
Человечество  или  общества  человеческие  суть  организмы, готовые  или еще
образующиеся и подчиняющиеся всем законам эволюции организмов.
     Один  из  главных   законов  этих  есть  разделение  отправлений  между
частицами органов. Если одни люди повелевают, а другие повинуются, если одни
живут в изобилии, а другие в  нужде, то  это происходит не  по воле бога, не
потому, что государство есть  форма проявления  личности,  а потому,  что  в
обществах,  как  в  организмах,  происходит  необходимое  для  жизни  целого
разделение труда: одни люди исполняют в обществах мускульную  работу, другие
мозговую. На этом вероучении строится царствующее оправдание нашего времени.
        "XXIX"
     Проповедуется новое учение Христом и записывается в  Евангелиях. Учение
это  гонится  и не принимается, и  вот  выдумывается история падения первого
человека и первого  ангела, и эта  выдумка  принимается  за  учение  Христа.
Выдумка  эта нелепа,  не  имеет никакого основания,  но  из  нее естественно
вытекает  вывод,  что  человек  может  жить дурно  и  все-таки считать  себя
оправданным Христом, и вывод этот  так на  руку толпе слабых  и  не  любящих
нравственного труда людей, что  выдумка эта сразу  признается истиной и даже
божеской  --  откровенной истиной,  и несмотря на то, что  нигде  в том, что
называется  откровением,  нет  и  намека  на  это,  и выдумка  становится  в
основании  тысячелетней  работы  ученых  богословов,  строящих  на  ней свои
теории.
     Ученые богословы  распадаются на толки и начинают  отрицать  построения
друг друга,  начинают  чувствовать сами,  что они запутались, не понимают уж
того,  что говорят; но  толпа требует от  них подтверждения  своего любимого
учения, и  они притворяются, что они понимают  и верят в то, что говорят,  и
продолжают проповедовать. Но  приходит время,  выводы оказываются ненужными,
толпа  заглядывает  в  капища  жрецов  и к  удивлению  своему  видит  вместо
торжественных и несомненных  истин, какими ей  казались таинства богословия,
что там никогда ничего не было, кроме самого  грубого  обмана,  и удивляется
своему ослеплению.
     То же самое происходило с философией, не в  смысле мудрости  Конфуциев,
Сократов,  Эпиктетов,  а с  профессорской  философией,  когда  она  потакала
инстинктам толпы праздных, богатых людей.
     Недавно  царствовала в  ученом  образованном  мире  философия  духа, по
которой  выходило, что все, что  существует, то  разумно, что нет ни зла, ни
добра, что бороться со злом человеку не нужно, а нужно проявлять только дух:
кому  на военной службе, кому  в суде,  кому  на  скрипке.  Ведь много  было
различных выражений  мудрости  человеческой, и проявления эти были  известны
людям XIX столетия. Известен  был и  Руссо, и Лессинг, и Спиноза, и Бруно, и
вся мудрость древности, но ничья мудрость не овладела толпой. Нельзя сказать
и того,  чтобы успех Гегеля зависел от стройности его теории. Были такие  же
стройные  теории: Декарта, Лейбница,  Фихте,  Шопенгауэра.  Только одна была
причина того, что  учение это сделалось на  короткое  время верованием всего
мира;  причина была та же, как и причина  успеха теории падения и искупления
человека,  что  выводы этой философской  теории  потакали  слабостям  людей.
Выводы эти сводились к тому, что все разумно, все хорошо, ни в чем  никто не
виноват. И точно  так же, как в богословии на теории искупления, в философии
строили  свою  вавилонскую  башню  на  гегелевских  основах  (и  теперь  еще
некоторые отсталые  сидят  на  ней),  и  так  же смешались языками, и так же
почувствовали, что они сами не знают, что говорят, и  так же старательно, не
вынося сора из избы, старались поддерживать свой авторитет перед толпою.
     Когда я  начал жить,  гегельянство было  основой всего:  оно носилось в
воздухе,  выражалось  в  газетных и  журнальных  статьях,  в  исторических и
юридических  лекциях, в повестях, в трактатах, в  искусстве, в проповедях, в
разговорах.  Человек,  не знавший Гегеля, не имел  права говорить; кто хотел
познать истину, изучал Гегеля. Все опиралось на нем, и вдруг, прошло 40 лет,
и от него ничего не осталось, об нем нет и помину,  как будто его никогда не
было. И что удивительнее всего, что как лжехристианство, так  и гегельянство
пало не оттого,  что его кто-нибудь опроверг, разрушил,-- нет, оно как было,
так  и  есть, но  вдруг оказалось, что ни  то,  ни другое не нужно  ученому,
образованному миру. Если мы  теперь скажем  новому образованному  человеку о
падении  ангела и  Адама и об  искуплении,  он  не  то что станет спорить  и
доказывать несправедливость этого, а он с недоумением спросит; какой  ангел?
Зачем  Адам?  Какое  искупление?   И  зачем  мне   это  нужно?  То  же  и  с
гегельянством. Новый человек не станет оспаривать, а только  удивится. Какой
дух? Откуда он? Зачем это? Зачем он проявляется? Зачем он мне нужен?
     Было  время,  когда  мудрецы-гегельянцы  торжественно  поучали толпу; и
толпа, ничего не понимая, слепо верила всему, находя подтверждения того, что
ей на руку, и верила, что то, что ей казалось неясным и противоречивым, там,
на  высотах философии,  все ясно, как  день; но  прошло  время -- теория эта
износилась, явилась новая теория на  ее место, и  старая  стала не  нужна, и
толпа заглянула туда в таинственные капища  жрецов и увидела, что там ничего
нет, да и не было, кроме слов очень темных и бессмысленных. Это случилось на
моей памяти.
     "Да, это происходит оттого,--скажут люди теперешней науки,--что все это
были  бредни  теологического  и  метафизического  периода;  теперь  же  есть
критическая позитивная наука, которая уж  не  обманет, потому  что  она  вся
основана на индукции и опыте.  Теперь знания  наши  не шатки, как прежде,  и
только на нашем пути решение всех вопросов человечества".
     Но ведь точь-в-точь  то же самое говорили богословы; и не дураки же они
были, а  мы знаем, что были между  ними люди огромного ума, и точь-в-точь то
же на моей памяти -- и с не меньшей уверенностью, с не меньшим признанием со
стороны толпы так  называемых  образованных людей  -- говорили гегельянцы. И
тоже не дураки  были хотя бы наши  Герцены, Станкевичи, Белинские. Но отчего
же  произошло  то  удивительное  явление,  что  умные  люди  проповедовали с
величайшей   уверенностью   и  толпа   с   благоговением   принимала   такие
неосновательные  и  бессодержательные  учения?  Причина  одна  --  та,   что
проповедуемые учения оправдывали людей в их дурной жизни.
     Весьма плохой  английский  публицист, сочинения которого  все  забыты и
признаны ничтожными из ничтожных, пишет трактат о народонаселении, в котором
он придумывает мнимый закон несоразмерного со  средствами питания увеличения
населения. Мнимый закон этот писатель этот обставляет математическими, ни на
чем  не  основанными  формулами и выпускает  в  свет. По  легкомысленности и
бездарности этого  сочинения  надо  бы  предполагать, что  сочинение это  не
заслужит ничьего внимания и забудется, как все последующие сочинения того же
писателя; но  выходит совсем другое:  публицист,  написавший  это сочинение,
становится сразу  научным авторитетом  и  держится  на  этой высоте чуть  не
полстолетия.  Мальтус! Теория  Мальтуса  --  закон  увеличения  населения  в
геометрической   и   средств  пропитания   в  арифметической  прогрессии   и
естественные  и благоразумные средства ограничения населения--все это  стало
научными,  несомненными   истинами,   которые   не  проверялись   и  которые
употреблялись,  как  аксиомы,  для  дальнейших  выводов.  Так поступали люди
ученые, образованные, в толпе же праздных людей было благоговейное доверие к
открытым великим законам  Мальтуса. Почему  это случилось? Казалось бы,  это
были научные выводы, не имеющие ничего  общего  с инстинктами  толпы. Но это
так только может  казаться для того,  кто верит в  то, что наука есть что-то
такое самобытное, как церковь, не подлежащее ошибкам, а не просто измышления
слабых  и  заблуждающихся  людей, которые  только для  важности  подставляют
внушительное  слово  "наука"  вместо  мыслей  и  слов  людей. Стоило сделать
практические  выводы из теории Мальтуса, чтобы увидать,  что эта теория была
самая  человеческая, с самыми определенными целями. Выводы, прямо вытекающие
из  этой  теории, были  следующие:  бедственное положение  рабочих людей  не
происходит  от жестокости, эгоизма  и неразумия людей богатых и  властных, а
оно таково по неизменному, не зависящему от людей закону, и если кто виноват
в этом,  так это сами  голодные рабочие: зачем  они,  дураки, родятся, когда
знают,  что  нечего  им  будет  есть,  и  потому  богатые  и властные классы
нисколько не  виноваты  и могут  спокойно  продолжать жить, как жили. И вот,
этот  драгоценный для толпы праздных  людей вывод  сделал то, что все ученые
проглядели бездоказательность,  неправильность и  совершенную произвольность
выводов,  а толпа  образованных, т.е.  праздных  людей, чутьем зная, к  чему
ведут эти выводы, приветствовала теорию с восторгом, наложила на нее  печать
истинности, т.е. научности, и носилась с ней полстолетия.
     Не  та  ли  же  причина  самоуверенности людей позитивной, критической,
опытной науки и благоговейного  отношения толпы к тому, что они проповедуют?
Сначала кажется странным, каким образом теория эволюции (она, как искупление
в богословии,  для большинства  служит  популярным  выражением  всего нового
вероучения) может оправдывать людей в их неправде,  и кажется,  что  научная
теория эволюции имеет дело только с  фактами и  больше ничего не делает, как
только наблюдает факты.
     Но это только кажется.  Точно так же это казалось с гегелевским учением
в больших размерах и в  частном  случае с мальтусовым учением: гегельянство,
казалось, занято было  только  своими  логическими построениями  и  не имело
никакого отношения к жизни людей; точно  так  же  это казалось с мальтусовой
теорией: она казалась занятою только  фактами статистических данных.  Но это
только так кажется.
     Современная наука тоже занята  только фактами; она исследует  факты. Но
какие факты? Почему именно такие, а не другие факты?
     Люди  современной науки  очень  любят с торжественностью и уверенностью
говорить:  мы  исследуем  только  факты,  воображая,  что  эти  слова  имеют
какой-нибудь  смысл.  Исследовать  только  факты  никак  нельзя,  потому что
фактов,  подлежащих  нашему исследованию,  бесчисленное  (в точном  значении
этого слова) количество. Прежде чем исследовать факты, надо иметь теорию, на
основании  которой  исследуются  факты,  т.е.  избираются  из  бесчисленного
количества  те  или  другие  факты. И теория эта  существует, и  даже  очень
определенно  выраженная,  хотя  многие  из  деятелей  современной  науки или
игнорируют,  т.е.  хотят не  знать,  или  точно  иногда не  знают,  а иногда
притворяются,  что  не  знают  ее.  Точно  так  же  всегда  было   со  всеми
царствующими,  руководящими вероучениями  -- и с богословием и с философией.
Основы всякого  вероучения всегда  даны  в  теории, и так называемые  ученые
придумывают  только  дальнейшие  выводы  из  раз данных основ. Так и  теперь
современная  наука  избирает  свои  факты  на  основании  очень определенной
теории,   которую  иногда  она  знает,  иногда   не  хочет   знать,   иногда
действительно не знает; но теория эта есть.
     Теория эта такая: все человечество  есть  неумирающий организм, люди --
частицы  органов,  имеющие  каждый  свое специальное призвание  для служения
целому.  Точно так  же, как клеточки, слагаясь в  организм,  разделяют между
собою труд  для  борьбы за  существование  целого  организма, усиливают одну
способность и ослабляют  другую  и слагаются в  один  организм,  чтобы лучше
удовлетворять   потребности  целого  организма,  и   точно  так  же,  как  в
общественных животных -- муравьях, пчелах -- отдельные особи разделяют между
собою  труд: матка кладет яйца,  трутень  оплодотворяет, пчела работает  для
жизни  целого,--  точно то же  происходит  и  в  человечестве и человеческих
обществах. И потому, чтобы найти закон  жизни человека, нужно изучать законы
жизни  и развития  организмов.  В  жизни и  развитии организмов  мы  находим
следующие законы:  закон дифференциации и интеграции, закон того, что всякое
явление сопровождается не одним только непосредственным последствием, другой
закон  -- о  неустойчивости  однородного.  Все это кажется очень невинно, но
стоит только сделать выводы  из всех этих  законов, чтобы тотчас же увидать,
что  законы эти клонят туда же, куда  клонили  и законы Мальтуса. Законы эти
клонят к одному, а именно к тому, чтобы то разделение  деятельности, которое
существует   в   человеческих   обществах,   признать   органическим,   т.е.
необходимым,  а потому рассматривать то несправедливое положение, в  котором
находимся мы, уволившие  себя от труда люди, не с точки зрения разумности  и
справедливости, а только как несомненный факт, подтверждающий общий закон.
     Философия духа оправдывала  также всякую жестокость и мерзость; но  там
это  выходило философски и потому неправильно;  по науке  же все это выходит
научно и потому несомненно.
     Как же не принять такую прекрасную  теорию! Стоит только  рассматривать
человеческое общество как предмет наблюдения, и можно покойно пожирать труды
других, гибнущих людей,  утешая  себя мыслью, что моя деятельность, какая бы
она ни  была,  есть  функциональная  деятельность организма  человечества, и
потому и речи даже не может быть о том, справедливо  ли то,  что я пользуюсь
трудами других -- делаю только то, что мне приятно, как и не может быть речи
о   том,   справедливо  ли  разделение  труда  между  мозговой  клеточкой  и
мускульной.  Как же не  допустить такую прекрасную теорию, чтобы после можно
было  уже  навсегда  спрятать  совесть  в карман и жить  вполне разнузданной
животной  жизнью, чувствуя под собой непоколебимую, по нашему времени, опору
научную.
     И вот на этом-то новом вероучении строится теперь оправдание праздности
и жестокости людей.
        "XXX"
     Началось это вероучение  недавно -- лет 50. Главным основателем его был
французский ученый Конт. Конту  -- систематику и  вместе с  тем религиозному
человеку  --  пришла  в  голову  под  влиянием  новых тогда  физиологических
исследований  Биша старая мысль, высказанная еще Менением Агриппой,-- мысль,
что человеческие общества, даже все  человечество  можно  рассматривать  как
одно  целое -- организм,  а людей  -- как живые  частицы отдельных  органов,
имеющих  каждая свое определенное назначение служить  всему организму. Мысль
эта так понравилась Копту, что он на ней начал строить философскую теорию, и
теория  эта так увлекла его,  что он  совершенно  забыл о том,  что исходная
точка его  теории  была не  больше,  как  хорошенькое сравнение, уместное  в
басне, но  никак не могущее служить основой науки. Он, как это часто бывает,
принял любимую  им гипотезу за аксиому и  вообразил себе, что вся теория его
построена  на  самых  твердых  основах. По теории его выходило,  что так как
человечество есть организм, то знание того, что есть человек и каково должно
быть  его отношение к миру,  возможно только через  познание  свойств  этого
организма.  Для  познания  этих  свойств  человек  имеет возможность  делать
наблюдения над другими низшими организмами и  из жизни  их делать наведения.
Поэтому, во-первых,  истинный и единственный метод  науки,  по  Конту,  есть
только  индуктивный, и  вся  наука  есть только  такая, которая  имеет своим
основанием  опыт; во-вторых, целью и вершиною  наук становится новая наука о
воображаемом  организме  человечества  или  о  н