ь
только тому,  что не все они, мужчины, приходят в то состояние золоторотцев,
которыми полна Москва, а женщины -- в то положение девки, которую я встретил
у моего дома.
     Так я ходил, смотрел на этих фабричных,  пока  они  возились по улицам,
часов до  11.  Потом движение их стало затихать. Остались кое-где пьяные,  и
кое-где попадались мужчины и женщины, проводимые в участки.
     И вот  показались со  всех  сторон  кареты, все направляющиеся  в  одну
сторону. На  козлах  кучер, иногда в тулупе; лакей щеголь с кокардой.  Сытые
рысаки в попонах летят по морозу с быстротой 20 верст в  час; в карете дамы,
закутанные  в ротонды  и оберегающие цветы и прически. Все, начиная от сбруи
на лошадях, кареты, гуттаперчевых  колес,  сукна на кафтане кучера до чулок,
башмаков, цветов, бархата, перчаток, духов,--  все это сделано  теми людьми,
которые  частью  пьяные  завалились на своих  нарах  в  спальнях,  частью  в
ночлежных домах с проститутками, частью разведены  по  сибиркам. Вот мимо их
во  всем ихнем  и на всем ихнем  едут  посетители бала, и им  и в  голову не
приходит,  что  есть какая-нибудь  связь  между  тем балом,  на  который они
собираются, и этими пьяными, на которых строго кричат их кучера.
     Люди эти с самым спокойным духом и уверенностью, что они ничего дурного
не делают, но  что-то очень хорошее, веселятся на бале. Веселятся! Веселятся
от 11 до  6  часов  утра, в самую  глухую ночь,  в то время,  как  с пустыми
желудками валяются люди по ночлежным домам и некоторые умирают, как прачка.
     Веселье в том, что женщины и девушки, оголив  груди и наложив накладные
зады, приводят себя в такое неприличное состояние,  в котором  неиспорченная
девушка или женщина ни за что в мире не захочет показаться мужчине; и в этом
полуобнаженном состоянии, с выставленными голыми грудями, оголенными до плеч
руками,  с  накладными задами и  обтянутыми ляжками, при  самом ярком свете,
женщины  и  девушки, первая  добродетель которых  всегда  была  стыдливость,
являются среди чужих  мужчин, в тоже неприлично обтянутых  одеждах, и с ними
под звуки одурманивающей музыки обнимаются и кружатся. Старые женщины, часто
так же оголенные, как и молодые, сидят, глядят и едят и пьют то, что вкусно;
мужчины старые делают  то же. Не мудрено,  что  это  делается  ночью, тогда,
когда весь народ спит,  чтобы никто не видел  этого. Но это делается не  для
того, чтобы скрыть; им кажется, что и скрывать нечего, что это очень хорошо,
что они  этим весельем, в котором губится труд  мучительный тысяч  людей, не
только никого не обижают, но этим самым они кормят бедных людей.
     Может быть, очень весело на балах. Но как это сделалось так? Ведь когда
мы видим  в обществе  и среди нас, что есть один человек, который  не ел или
озяб, то нам совестно  быть веселыми, и мы не можем быть веселы до тех  пор,
пока он не насытится  и  не согреется,  не говоря уже о том, что нельзя себе
представить людей,  могущих  веселиться  таким  весельем, которое  причиняет
страдания  другим. Нам  противно и непонятно веселье злых мальчишек, которые
зажмут собаке хвост в лещетку и веселятся этим.
     Так как же здесь, в этих наших весельях, на нас напала слепота, и мы не
видим той лещетки, которою мы зажали хвосты  тех людей, которые страдают для
нашего веселья?
     Ведь  каждая  из  женщин, которая поехала на  этот бал в 150-тирублевом
платье,  не родилась на бале или у  m-me Minangoy,  а  она жила и в деревне,
видела мужиков, знает свою няню и горничную, у которой отцы и братья бедные,
для которых  выработать  150  рублей  на избу  есть  цель  длинной  трудовой
жизни,-- она  знает это;  как же она могла веселиться,  когда она знала, что
она на этом бале носила на своем оголенном теле ту  избу, которая есть мечта
брата  ее  доброй  горничной?  Но,  положим,  она  могла  не  сделать  этого
соображения; но  того, что бархат, и шелк, и конфекты, и цветы, и кружева, и
платья не растут сами собой, а их делают  люди,--  ведь этого,  казалось бы,
она  не могла не знать; казалось бы, она не могла не знать того,  какие люди
делают все это, при каких условиях и зачем они делают это. Ведь она не может
не знать того, что швея, которой она была так недовольна, совсем не из любви
к ней делала ей это платье; поэтому не может не знать, что  все это делалось
для нее из нужды, что так же, как ее  платье, делались и кружева, и цветы, и
бархат. Но, может быть, они так отуманены, что и этого они не соображают? Но
уж того,  что пять или шесть человек старых, почтенных, часто хворых лакеев,
горничных не спали и хлопотали из-за нее, этого  она уже не  могла не знать.
Она видела их усталые, мрачные лица. Не могла она не знать  тоже того, что в
эту ночь мороз доходил до 28 градусов и что  кучер-старик сидел в этот мороз
всю ночь на козлах.  Но я знаю, что они точно не видят этого. И если они, те
молодые женщины и девушки, которые из-за гипнотизации, производимой над ними
балом, не видят  всего  этого,  их нельзя осудить: они, бедняжки, делают то,
что  считается  старшими  хорошим;  но  старшие-то  как  объяснят  эту  свою
жестокость к людям?
     Старшие  дадут всегда одно объяснение:  "Я никого  не принуждаю; вещи я
покупаю, людей -- горничных, кучеров --  я нанимаю. Покупать и нанимать -- в
этом  нет  ничего дурного.  Я не принуждаю никого,  я нанимаю.  Что  же  тут
дурного?"
     На днях я зашел к одному знакомому. Проходя первую комнату, я удивился,
увидав двух  женщин за столом, зная, что знакомый мой  --  холостяк.  Худая,
желтая, старообразная женщина, лет 30-ти, в накинутом платке, быстро, быстро
что-то  делала  руками  и пальцами над столом, нервно  вздрагивая,  точно  в
каком-то  припадке. Наискосе сидела  девочка и  точно так же что-то  делала,
точно так же вздрагивая.  Обе женщины, казалось, были одержимы  пляской  св.
Витта. Я  подошел ближе и вгляделся  в  то, что они делали. Они вскинули  на
меня глазами и так же сосредоточенно продолжали свое дело. Перед  ними лежал
рассыпанный табак и патроны. Они делали папироски. Женщина растирала табак в
ладонях,  захватывала в  машинку, надевала патроны  и  просовывала и  кидала
девочке. Девочка свертывала бумажки и, всовывая, кидала и бралась за другую.
Все это делалось  с такой быстротой, с таким напряжением, что нельзя описать
этого. Я выразил удивление их быстроте.
     -- Четырнадцать лет только одно и делаю,--сказала женщина.
     -- Что же, трудно?
     -- Да, в груди болит, да  и дух  тяжелый.  Впрочем,  ей не нужно было и
говорить этого. Довольно было взглянуть на  нее. Довольно  было взглянуть на
девочку.  Она  занимается  этим третий  год, но  всякий,  увидав ее  за этим
занятием, скажет,  что это сильный организм,  который уже начал разрушаться.
Знакомый  мой, добрый  и либеральный человек,  нанял  этих  женщин  набивать
папироски за 2 рубля 50 копеек  за тысячу. У него  есть деньги, и он дает их
за  работу. Что ж тут  дурного? Знакомый мой  встает часов в  12.  Вечер, от
шести  до  двух,  проводит  за  картами  или  фортепиано, питается вкусным и
сладким;  все работы  на  него  делают  другие.  Он  выдумывает  себе  новое
удовольствие--курить. Он на моей памяти стал курить.
     Есть  женщина  и  девочка,  которые  еле-еле  могут питаться  тем,  что
превращают себя  в машину и всю жизнь проводят вдыхая табак и губя этим свою
жизнь. У него есть деньги, которые он не заработал, и он предпочитает играть
в винт,  чем делать себе папиросы. Он дает  этим женщинам  деньги только под
тем  условием, чтобы они  продолжали жить так  же несчастно, как  они живут,
т.е. делая для него папиросы.
     Я  люблю чистоту и даю деньги  только под  тем условием,  чтобы  прачка
вымыла ту рубашку, которую я сменяю два раза в день, и эта рубашка надорвала
последние силы прачки, и она умерла.
     Что  ж тут дурного?  Люди,  покупающие и нанимающие,  и без  меня будут
заставлять других делать бархат  и конфекты и покупать их, и без  меня будут
нанимать  делать  папироски и мыть  рубашки. Так  отчего  же мне лишать себя
бархата, и конфект, и папирос, и чистых рубашек, если это уж раз заведено? Я
часто, почти  всегда, слышу это рассуждение.  Рассуждение это  --  то самое,
которое  сделает  обезумевшая  толпа,  разрушая  что-нибудь.  Это  то  самое
рассуждение,  которым  руководятся  собаки,  когда  одна из  них бросилась и
повалила  другую,  а остальные набрасываются и  разрывают  ее  в  куски.  Уж
начали,  попортили, так отчего же и мне не попользоваться? Ну, что же будет,
если  я  буду  носить  грязную  рубашку и делать  сам  себе папироски? Разве
кому-нибудь будет легче? -- спрашивают люди, которым хочется оправдать себя.
Если бы мы не были так далеки от истины, то на такой вопрос совестно было бы
отвечать;  но  мы  так  запутались,  что  вопрос  этот  кажется   нам  очень
естественным и потому, хоть и совестно, но надо ответить на него.
     Какая разница будет, если  я  буду носить рубашку неделю,  а не день, и
делать себе сам папиросы или вовсе не курить?
     Та  разница, что какая-то прачка и какая-то делательница  папирос будут
меньше напрягать свои силы, и то, что я давал за мытье и  делание папирос, я
могу отдать той прачке или даже совсем другим прачкам  и работникам, которые
устали от  своей работы и  которые вместо того, чтобы  через  силу работать,
будут в состоянии отдохнуть и напиться  чаю. Но я на это слышал  возражения.
(Так  совестно  богатым и  роскошным  людям  понять свое положение!)  На это
говорят: "Если  я буду  ходить в грязном  белье и не курить, а  отдавать эти
деньги бедным, то у  бедных все-таки отберут все, и та ваша  капля в море не
поможет".
     На такое возражение еще совестнее отвечать, но надо ответить. Это такое
обычное возражение! Ответ на это -- простой.
     Говорят: деятельность одного человека есть капля в море. Капля в море!
     Есть  индейская сказка  о  том, что человек уронил  жемчужину в море и,
чтобы достать  ее, взял ведро и стал черпать и выливать на берег. Он работал
так не переставая, и на седьмой день морской дух испугался того, что человек
осушит море, и принес ему жемчужину. Если бы наше общественное зло угнетения
человека  было  море, то и тогда та  жемчужина, которую  мы  потеряли, стоит
того, чтобы отдать свою  жизнь на вычерпывание  моря  этого  зла. Князь мира
сего испугается  и покорится скорее  морского духа; но  общественное зло  не
море, а вонючая, помойная яма,  которую мы старательно наполняем сами своими
нечистотами. Стоит только  очнуться и понять, что мы  делаем, разлюбить свою
нечистоту,  чтобы  воображаемое  море  тотчас  иссякло  и  мы  овладели  той
бесценной жемчужиной братской, человеческой жизни.
        "XXV"
     Но что же делать? Ведь не мы сделали это? Не мы, так кто же?
     Мы  говорим: не мы это  сделали: это  сделалось само, как дети говорят,
когда они разобьют что-нибудь, что это само  разбилось. Мы говорим, что, раз
уже есть города, живя в них,  мы кормим людей, покупая труд за услугу их. Но
это -- неправда. И  вот почему. Стоит только посмотреть на нас, как мы живем
в деревне и как там кормим людей.
     Проходит зима в городе, приходит святая.  В городе продолжается все  та
же  оргия богачей.  На  бульварах, в  садах,  в парках, на  реке  -- музыка,
театры, катанья,  гулянья,  всякие освещения, фейерверки;  но в  деревне еще
лучше,-- воздух лучше, деревья, луга, цветы свежее. Надо ехать туда, где все
это  распустилось и цветет. И вот большинство  богатых,  пользующихся трудом
других людей,  уезжает по деревням  дышать этим лучшим воздухом, смотреть на
эти  еще лучшие луга и леса. И вот в деревне, среди серых, питающихся хлебом
да луком, работающих по 18-ти часов в день,  недосыпающих ночи  и  одетых  в
рубище  мужиков, поселяются богатые люди. Здесь  уже никто не соблазнял этих
людей,  не было никаких фабрик и заводов и нет тех  гулящих рук, которых так
много в городе  и которые мы будто бы  кормим, давая  им  работу. Здесь ведь
народ  никогда во все  лето не  поспевает  сделать своих  дел вовремя,  и не
только  нет  гулящих рук,  а  пропасть  добра  гибнет  от недостатка  рук, и
пропасть людей -- детей, стариков, женщин с детьми -- гибнут, надрываясь над
непосильной работой. Как же  тут устраивают свою  жизнь богатые  люди? А вот
как.
     Если был старинный дом, построенный  при крепостном праве, то дом  этот
возобновляется и  украшается; если не было, то строится  новый -- в два, три
этажа. Комнаты,  которых  от 12-ти до  20-ти  и  больше, все  аршин но  6-ти
вышины. Настилаются паркеты, цельные стекла в рамах, дорогие  ковры, дорогая
мебель.  Около дома  набивается  камень, выравнивается, разбивают  цветники,
устраиваются крокет-граунды, ставят гигантские шаги, шары, отражающие  часто
оранжереи, парники, всегда  с  вырезушками на  коньках, высокие конюшни. Все
красится масляной краской, на том масле, которого нет у стариков  и детей  в
каше. Если хватает возможности у богатого человека, то он поселяется в таком
доме, если не  хватает, то нанимается  такой дом;  по как бы ни  беден и  ни
либерален был  человек нашего круга, поселяющийся в деревне, он поселяется в
таком  доме, для постройки и  поддержания чистоты в  котором нужно отнять от
рабочего народа если не десятки, то до двух,  трех  из тех людей, которые не
успевают обработать свой хлеб для пропитания.
     Тут уж нельзя говорить, что фабрики есть и все  равно будут,  буду ли я
или не буду пользоваться  ими; тут  уж нельзя говорить, что я кормлю гулящие
руки;  тут прямо мы  заводим  фабрики  нужных  нам  вещей и прямо, пользуясь
нуждою окружающих нас,  отрываем людей от необходимой для них, и для нас,  и
для  всех  работы и  тем  развращаем одних и  губим жизнь  и здоровье других
людей.
     Вот живет  в деревне  образованное и честное дворянское  или чиновничье
семейство. Все члены семейства  и гости собрались в половине июня вследствие
того, что  до июня они  учились и сдавали экзамены, т.е. к началу покоса,  и
прожили до сентября,  т.е. до уборки и  посева.  Члены этого  семейства (как
почти  все  люди этого круга) прожили  в деревне  от начала  спешной работы,
страды  (не  до конца  ее,  потому  что  в  сентябре идет  еще  посев, копка
картофеля), но до ослабления напряжения этой работы.
     Все время их житья в  деревне вокруг них,  рядом с  ними шла та  летняя
крестьянская  работа, о  напряжении которой, сколько  бы  мы ни  слышали, ни
читали про нее,  ни  смотрели на  нее, мы  не можем  себе составить никакого
понятия, не испытав ее. И члены семейства, около 10-ти человек,  живут точно
так же, как и  в городе, еще  хуже, если  это возможно, чем в городе, потому
что   тут,   в   деревне,  считается,   что  члены  семейства  отдыхают  (от
ничегонеделания)  и  уже  не  имеют  все  никакого  подобия  труда,  никакой
отговорки в своей праздности.
     Петровками -- голодным  постом, когда пища народа -- квас,  хлеб и лук,
начинается  покос. Господа,  живущие в  деревне, видят эту  работу,  отчасти
распоряжаются  ею, отчасти  любуются ею,  утешаются  запахом  вянущего сена,
звуком бабьих песен,  лязганьем кос и видом рядов косцов и гребущих баб. Они
видят это и около дома  и когда  едут молодые и дети, ничего  не делая целый
день, непременно едут на сытых лошадях за полверсты купаться.
     Дело, которое делается  на покосе,-- одно из самых важных в мире. Почти
всякий  год  от недостатка  рук и времени остаются покосы не докошены, и  от
недостатка же времени и рук покос может попасть под дожди, и более или менее
напряженная  работа решает вопрос  о том, прибавится ли к богатству людей 20
или более  процентов  сена,  или  они  сгниют,  или  выболеют  на  корню.  А
прибавится сена -- прибавится  и мяса для  стариков и молока для  детей. Так
вообще; в частности же для каждого из косцов  тут решается  вопрос  о хлебе,
молоке себе и детям на зиму. Каждый из работников и работниц знает это; даже
дети  и те знают,  что это  дело важное и надо трудиться  из последних  сил,
нести  кувшинчик  с квасом отцу  на покос  и, перехватывая  из  руки в  руку
тяжелый  кувшин, пробежать  босиком как можно скорее две версты от  деревни,
чтобы  поспеть  к обеду  и чтоб  батька не забранился.  Каждый знает, что  с
покоса и до уборки уже перерыва работы не будет и  отдыхать некогда. Не один
покос; у каждого, кроме покоса, еще дела: и землю  поднять, и заскородить, и
у баб  холсты, и хлебы, и стирка, а у мужиков на мельницу съездить надо, и в
город, и мирские дела, и на суд к судье и десятскому,  и подводы, и  лошадей
кормить по ночам,-- и все, старый и малый и большой, тянут из последних сил.
Работают мужики так,  что  всякий  раз косцы перед концом упряжки -- слабые,
подростки и старые  еле-еле, пошатываясь, проходят  последние  ряды и насилу
поднимаются после отдыха; так же работают и бабы, часто брюхатые и кормящие.
Работа напряженная и  неустанная. Все работают  из последних сил и выедают в
эту работу не только весь запас своей скудной пищи, но и прежние запасы; они
все -- не толстые -- худеют после страды.
     Вот работает покос маленькая артель: три мужика  -- один старик, другой
-- его племянник, молодой малый, женатый, и сапожник -- дворовый, худенький,
жилистый  человечек; для всех них  покос  этот решает  участь зимы: надо  ли
держать корову,  отбыть ли  подати? Они без устали,  без отдыха работают 2-ю
неделю.  Дождь задержал  их работу.  После  дождя, когда  обдуло, они решили
копнить и, чтобы было успешнее, решили выйти по две бабы на косу. Со стороны
старика  вышла его  жена, 50-тилетняя,  изведшаяся  от работы и  11-ти родов
женщина,  глухая, но работающая еще  очень  сильно, и  13-тилетняя  дочь, не
высокая, но  ухватливая  и сильная девочка. Со стороны племянника  вышла его
жена, женщина сильная и рослая, как добрый мужик, и его невестка -- брюхатая
солдатка. Со стороны  сапожника -- его жена, сильная работница, и ее мать --
старуха,  доживающая  восьмой  десяток  и обыкновенно побирающаяся. Все  они
равняются  и работают с  утра до  вечера на  самом припоре июньского солнца.
Парит, и  грозит дождь. Дорога  каждая часина  работы.  Жалко оторваться  от
работы, чтобы принесть воды или квасу. Крошечный мальчишка  -- внук  старухи
таскает воду. Старуха, видимо озабоченная только тем, чтобы ее не согнали  с
работы,  не выпуская из  рук  грабли, очевидно с трудом, но насилу движется.
Мальчишка,  весь изогнувшись, коротко переступая босыми  ножонками, таскает,
перехватывая из руки  в руку, кувшин с  водою, который тяжелее  его. Девочка
взваливает на плеча беремя сена,  тоже  тяжелее  себя,  переходит  несколько
шагов и  останавливается и сваливает, не в силах  донести его. Старуха 50-ти
лет  загребает без устали и с сбитым на сторону платком таскает сено, тяжело
дыша  и пошатываясь;  80-тилетняя старуха только гребет, но  и это  ей через
силу;  она медленно волочит свои обутые в лапти ноги  и, насупившись, мрачно
смотрит перед собой, как тяжко больной или умирающий человек. Старик нарочно
отсылает ее дальше от  других погрести около копен, чтобы она не равнялась с
другими, но она  не покладает рук и с тем же мертвым мрачным лицом работает,
пока другие  работают.  Солнце уже  заходит  за  лес,  а  копны  еще не  все
прибраны, остается еще много. Все чувствуют, что пора  шабашить, но никто не
говорит,  ожидая того, чтобы сказали это другие. Наконец сапожник, чувствуя,
что  сил  уже  нет,  предлагает  старику  оставить копны до завтра, и старик
соглашается, и тотчас же бабы бегут за одеждой, за  кувшинами,  за вилами, и
тотчас же  старуха садится, где стояла, и потом ложится, все  тем же мертвым
взглядом глядя перед собой. Но бабы уходят, она кряхтя поднимается и тащится
за ними.
     А вот барский  дом.  В тот же вечер, когда  со стороны деревни слышатся
побрякивания  брусниц  измученных  косцов,  возвращающихся  с покоса,  звуки
молотка по отбою, крики баб и девок, только что успевших  поставить грабли и
уж  бегущих  загонять скотину,--  с  ба