у дашь. Разве это милостыня? Ты дай
духовную  милостыню,  научи  его;  а это  что  же ты  дал?  Только,  значит,
"отвяжись".
     -- Нет, да ведь мы не про то. Мы хотим  узнать нужду и тогда помогать и
деньгами и делом. И работу найти.
     -- Да ничего этому народу так не сделаете.
     -- Так как же, им так и умирать с голода и холода?
     -- Зачем же умирать? Да много ли их тут?
     -- Как, много ли их?  -- сказал я, думая, что  он так  легко смотрит на
это потому, что не знает, какое огромное количество этих людей.
     --  Да ты  знаешь ли? --  сказал  я.  --  Их в  Москве, этих  голодных,
холодных, я думаю, тысяч 20. А в Петербурге и по другим городам?
     Он улыбнулся.
     -- Двадцать тысяч! А  дворов у  нас  в России в одной  сколько? Миллион
будет?
     -- Ну так что же?
     --  Что ж? -- и глаза его заблестели, и он оживился. -- Ну, разберем их
по себе. Я не богат,  а сейчас двоих возьму. Вон малого-то ты взял на кухню;
я его  звал к себе, он не пошел. Еще десять раз столько будь,  всех  по себе
разберем. Ты  возьмешь, да я  возьму. Мы и работать пойдем вместе; он  будет
видеть, как  я работаю, будет учиться, как жить, и за чашку  вместе за одним
столом сядем, и  слово он от меня услышит и от тебя. Вот это милостыня, а то
эта ваша община совсем пустая.
     Простое  слово это поразило меня, я не мог не сознать его правоту.  Мне
казалось тогда, что, несмотря на справедливость этого, все-таки, может быть,
полезно и  то,  что я начал;  но  чем  дальше  я вел это дело,  чем больше я
сходился с  бедными, тем чаще  мне вспоминалось это слово и  тем большее оно
получало для меня значение.
     В самом  деле, я приду в дорогой шубе или  приеду на своей  лошади, или
увидит  мою  двухтысячную квартиру тот,  которому  нужны сапоги; увидит хотя
только  то, что  я сейчас, не жалея их, дал 5 рублей только потому, что  мне
так вздумалось; ведь он  знает,  что если я  даю так  рубли, то  это  только
потому, что я  набрал их так много, что у меня их много лишних, которые я не
только  никому не давал, но которые  я легко отбирал  от  других.  Что же он
может видеть во мне другого,  как не одного из  тех людей, которые завладели
тем, что должно бы принадлежать ему? И какое  другое чувство он может  иметь
ко мне, как  не желание выворотить у меня как можно больше этих отобранных у
него и  у других  рублей?  Я  хочу сблизиться  с  ним и жалуюсь,  что  он не
откровенен;  да ведь я  боюсь  сесть к нему на  кровать, чтобы не  набраться
вшей, не заразиться, и  боюсь пустить  его  к себе  в комнату, а  он, голый,
приходя  ко  мне, ждет, еще хорошо,  что  в передней, а то и в  сенях.  И  я
говорю, что он виноват  в  том, что я  не могу сблизиться с ним,  что  он не
откровенен.
     Пусть попытается самый жестокий  человек  объедаться  обедом из 5  блюд
среди людей,  которые  мало ели  или  едят  один  черный хлеб.  Ни у  одного
недостанет духу есть и видеть, как облизываются вокруг  него голодные. Стало
быть, для того  чтобы  есть  сладко  среди недоедающих, первая необходимость
спрятаться от  них и есть это так,  чтобы  они не  видали.  Это самое  и это
первое, что мы делаем.
     И я проще взглянул на нашу жизнь и  увидал,  что сближение с бедными не
случайно трудно нам, но  что  умышленно мы устраиваем свою жизнь  так, чтобы
это сближение было трудно.
     Мало  того,  со  стороны  посмотрев  на нашу жизнь, на жизнь богатых, я
увидал, что все то, что считается благом в этой жизни, состоит в том или, по
крайней мере, неразрывно связано с тем, чтобы как можно дальше отделить себя
от бедных. В самом деле, все стремления нашей богатой жизни, начиная с пищи,
одежды, жилья, нашей чистоты  и до нашего образования,--  все имеет  главною
целью  отличение  себя  от  бедных. И  на это-то отличение,  отделение  себя
непроходимыми   стенами  от  бедных  тратится,  мало  сказать,  0,9   нашего
богатства.
     Первое, что делает разбогатевший  человек,-- он перестает есть из одной
чашки, он устраивает приборы и отделяет себя от  кухни и  прислуги. Он сытно
кормит и прислугу, чтобы у нее  не текли слюни на  его сладкую  еду,  и  ест
один;  а  так  как есть  одному  скучно,  он  придумывает,  что может, чтобы
улучшить пищу, украсить стол; и самый способ принятия пищи  (обеды) делается
уж  у него  делом  тщеславия, гордости,  и принятие  пищи  делается  у  него
средством отделения  себя от других людей. Богатому уже немыслимо пригласить
за стол бедного человека. Надо уметь  вести даму к столу, кланяться, сидеть,
есть, полоскать рот, и только богатые умеют все это.
     То  же   происходит  и  с  одеждой.  Если  бы  богатый   человек  носил
обыкновенное платье,  только прикрывающее тело от холода,-- полушубки, шубы,
валяные и  кожаные  сапоги, поддевки, штаны, рубахи, ему бы очень мало  было
нужно, и он не мог бы, заведя две шубы, не отдать одну тому,  у кого нет  ни
одной;  но  богатый  человек  начинает  с  того, что шьет себе такую одежду,
которая  вся  состоит из  отдельных  частей  и годится только для  отдельных
случаев  и  потому не  годится для бедного.  У него  фраки, жилеты, пиджаки,
лаковые сапоги, ротонды, башмаки с французскими каблуками, платья, ради моды
изрезанные на мелкие куски, охотничьи, дорожные куртки и т.п., которые могут
иметь употребление только в отдаленном от бедности быту. И одежда становится
тоже  средством  отделения  себя от  бедных. Является мода, именно  то,  что
отделяет богатых от бедных.
     То же, и еще  яснее, в  жилье. Чтобы жить одному в  10  комнатах, надо,
чтоб этого не видали те, которые живут десятеро в одной. Чем богаче человек,
тем  труднее  добраться до него, тем больше швейцаров между ним и небогатыми
людьми, тем  невозможнее провести по коврам  и  посадить на  атласные кресла
бедного  человека. То  же с  способом передвижения. Мужику, едущему в телеге
или на розвальнях, надо быть очень жестоким, чтобы не подвезти пешехода,-- и
место и возможность на это есть. Но  чем богаче  экипаж,  тем  дальше  он от
возможности посадить  кого бы  то ни было.  Даже  прямо  говорят,  что самые
щеголеватые экипажи--эгоистки.
     То же со всем образом жизни, который выражается словом чистота.
     Чистота! Кто не знает людей, в  особенности женщин, которые ставят себе
эту чистоту в высокую добродетель, и кто не знает выдумок этой  чистоты,  не
имеющих  никаких  пределов,  когда  она  добывается  чужим  трудом?  Кто  из
разбогатевших  людей не  испытывал на себе, с  каким трудом  он  старательно
приучал себя к этой  чистоте,  подтверждающей только  пословицу: белые ручки
чужие труды  любят? Нынче чистота в том, чтобы  менять рубашку каждый  день,
завтра менять два раза в день. Нынче мыть  каждый день шею и руки, завтра --
ноги, еще  завтра -- каждый день все тело,  да  еще особенными притираниями.
Нынче скатерть на два дня, завтра каждый день и две в день. Нынче чтобы руки
у  лакея были чисты, завтра чтобы  он  был в перчатках и в чистых  перчатках
подавал  бы письмо на  чистом подносе. И  нет пределов этой никому  и ни для
чего не нужной чистоты, как только для того, чтобы отделить себя от других и
сделать  невозможным  общение  с  ними, когда чистота эта добывается  чужими
трудами.
     Мало того, когда я вникнул в это, я убедился, что  и то, что называется
вообще  образованием, есть  то  же  самое. Язык не обманет; он называет  тем
настоящим  именем  то,  что  люди  под  этим  именем разумеют.  Образованием
называет народ: модное платье, политичный разговор, чистые  руки, известного
рода  чистоту.  Про такого  человека говорят в  отличие  от других,  что  он
человек образованный.  В кругу  немного  повыше образованием называют то же,
что  и народ, но к условиям образования  прибавляют  еще игру на фортепиано,
знание  по-французски, письмо  по-русски  без орфографических ошибок  и  еще
большую внешнюю чистоту. В  кругу еще повыше образованием называют все это с
прибавкой еще  английского  языка и диплома из высшего учебного заведения  и
еще большую  чистоту. Но образование и то,  и другое, и третье  по  существу
своему  одно и то же. Образование -- это  те формы и знания,  которые должны
отличать человека от других. И цель его та же, как и  чистоты: отделить себя
от толпы бедных для того, чтобы  они, голодные и холодные, не видали, как мы
празднуем. Но спрятаться нельзя, и они видят.
     И вот я убедился, что причина невозможности нам, богатым, помочь бедным
городским была еще  и в невозможности сблизиться с ними, а что невозможность
сближения  с ними мы делаем сами всей своей жизнью, всем употреблением наших
богатств. Я убедился, что между нами, богатыми, и бедными стоит воздвигнутая
нами  же стена чистоты  и образования,  сложившаяся  из нашего богатства,  и
чтобы быть в состоянии помогать бедным, нам надо прежде всего разрушить  эту
стену, сделать то, чтобы было возможно применение способа Сютаева -- по себе
разобрать бедных.
     И с другой стороны я пришел к  тому  же самому,  к чему привел меня ход
рассуждения о причинах городской бедности: причина была наше богатство.
        "XV"
     Я стал разбирать дело еще  с третьей, с чисто  личной  стороны. В числе
явлений,  особенно  поразивших меня  во  время  этой моей  благотворительной
деятельности, было еще  одно,  очень странное, которому я долго не мог найти
объяснения.  Это было вот что:  всякий раз, как мне  случалось на улице  или
дома давать  бедному,  не разговаривая с  ним, какую-нибудь мелкую монету, я
видел или мне  казалось,  что я видел, удовольствие и  благодарность на лице
бедного,  и  сам  я  испытывал при этой  форме благотворительности  приятное
чувство. Я видел, что  я сделал то, чего желал и ожидал от меня  человек. Но
если я останавливался с бедным и с участием расспрашивал его о его прежней и
теперешней  жизни,  более  или  менее  входил  в  подробности  его жизни,  я
чувствовал, что  нельзя уже дать 3 или 20 копеек, и  я начинал  перебирать в
кошельке  деньги,  сомневаясь, сколько  дать, давал всегда  больше 9  всегда
видел, что бедный уходит от меня недовольный. Если же я входил в еще большее
общение с бедным, то  еще  больше увеличивалось мое сомнение о том,  сколько
дать, и, сколько бы я ни давал, бедный становился еще мрачнее и недовольнее.
Как общее правило, выходило всегда так, что если я  давал  после сближения с
бедным три рубля и больше,  то почти всегда я видел мрачность, недовольство,
злобу даже на лице бедного, и случалось, что, взяв десять рублей, он уходил,
не сказав даже  спасибо, так, как будто я обидел его. И при  этом мне всегда
бывало неловко, совестно, и я всегда чувствовал  себя виноватым.  Если  же я
неделями, месяцами, годами следил за бедным, и помогал ему, и высказывал ему
свои взгляды, и сближался  с ним,  то отношения с ним становились мукой, и я
видел, что бедный презирает меня. И я чувствовал, что он прав.
     Если  я иду  по  улице, а он, стоя на этой улице, просит у меня в числе
других  прохожих  и  проезжих три  копейки, и я даю  их  ему, то  я для него
прохожий,  и  добрый, хороший  прохожий, такой,  который дает  ту нитку,  из
которой составляется рубашка голому; он  больше нитки ничего не ждет, и если
я даю ее,  он искренно  благословляет меня. Но  если  я  остановился с  ним,
поговорил с  ним, как с человеком, показал ему, что я  хочу быть больше, чем
прохожий, если, как это часто  случалось, он поплакал,  рассказывая мне свое
горе, то он видит во мне уже не прохожего, а то, что я хочу, чтобы он видел:
доброго  человека. Если  же я  добрый  человек,  то  доброта  моя  не  может
остановиться ни на двугривенном, ни на 10 рублях, ни на 100 рублях. Положим,
я дал ему много,  я оправил его, одел, поставил на ноги, так что он мог жить
без  чужой  помощи;  но по чему  бы то  ни было, по  несчастию  или  по  его
слабости, порочности,  у  него опять нет и того пальто, и того белья, и  тех
денег, которые я дал ему, он опять голоден и холоден,  и он опять  пришел ко
мне,-- почему я  откажу ему? И если он 20 раз пропил все, что вы ему дали, и
он опять холоден и голоден, если вы добрый человек, вы не можете не дать ему
еще, не можете никогда  перестать давать ему, если у вас больше, чем у него.
А если  вы попятились, то вы этим самым показали, что все, что вы ни делали,
вы делали не  потому,  что вы добрый человек, а  потому,  что  перед людьми,
перед ним хотели показаться добрым человеком.
     И вот тут-то, с  такими людьми,  с которыми мне  приходилось  пятиться,
переставать давать и этим отрекаться от добра, я испытывал мучительный стыд.
     Что такое был  этот стыд?  Стыд этот  испытывал  я в  Ляпинском доме, и
прежде, и после в  деревне, когда мне  приходилось давать деньги или  другое
что бедным, и в моих похождениях по городским бедным.
     Один  недавно бывший со мною случай стыда  живо напомнил  мне  и привел
меня к разъяснению причины того стыда, который я испытывал при давании денег
бедным.
     Это  было  в  деревне. Мне  нужно  было  двадцать копеек,  чтобы подать
страннику; я послал  сына, чтобы  занять у  кого-нибудь; он принес страннику
двугривенный и сказал мне, что он занял у повара. Через несколько дней опять
пришли странники, и мне опять  понадобился двугривенный; у меня был рубль; я
вспомнил,  что  должен  был повару, пошел  в кухню,  надеясь, что  у  повара
найдется еще мелочь. Я сказал: "Я у вас брал двугривенный, так вот рубль". Я
еще не  договорил,  как  повар  вызвал  из  другой  комнаты  жену.  "Параша,
возьми",--  сказал  он. Я, полагая, что она поняла, что мне нужно, отдал  ей
рубль. Надо сказать,  что повар жил у  нас с неделю, и  жену его я видал, но
никогда не  говорил с ней. Только я  хотел  сказать ей, чтобы  она дала  мне
мелочи, как  она  быстро  нагнулась  к  моей  руке и хотела  поцеловать  ее,
очевидно,  полагая,  что я ей  даю  рубль. Я что-то  пробормотал  и вышел из
кухни. Мне стало стыдно, мучительно стыдно, как давно не было. Меня корчило,
я чувствовал, что делал гримасы; и я стонал от стыда, выбегая из кухни. Этот
ничем не заслуженный,  как  мне  казалось,  и неожиданный  стыд поразил меня
особенно потому,  что  я давно уже так не  стыдился, и  потому,  что  я, как
старый человек, как мне казалось, жил так,  что не заслуживал  такого стыда.
Меня это очень поразило. Я рассказал это домашним, рассказал знакомым, и все
согласились, что и они испытали бы то же. И я стал думать: отчего же это мне
было стыдно? Ответ на это мне дал случай, бывший со мною прежде в Москве.
     Я вдумался в этот случай, и мне объяснился этот стыд, испытанный мною с
поваровой женой, и все те ощущения стыда, которые я  испытывал во время моей
московской благотворительности и который  испытываю  теперь постоянно, когда
мне приходится давать людям  что-нибудь, кроме той маленькой милостыни нищим
и странникам, которую я привык давать и считаю делом не благотворительности,
а  благопристойности  -- учтивости.  Если  человек просит у  вас  огня, надо
зажечь ему спичку, если есть. Если человек просит 3 или  20  копеек или даже
несколько рублей,  надо  дать  их,  если  есть.  Это  дело  учтивости, а  не
благотворительности.
     Случай был  такой: я говорил уже о двух мужиках, с которыми  я третьего
года  пилил дрова. Один  раз  вечером  в субботу,  сумерками, я пошел с ними
вместе в город. Они шли к хозяину получать плату. Подходя к Дорогомиловскому
мосту, мы встретили старика. Он попросил милостыни, и я дал ему 20 копеек. Я
дал  и подумал  о  том,  как моя  милостыня должна  хорошо  подействовать на
Семена, с  которым  мы  говаривали  о божественном.  Семен, тот владимирский
мужик,  у которого  была в  Москве жена  и  двое  детей,  остановился,  тоже
заворотил полу кафтана и  достал кошель и из кошелька, поискав в нем, достал
три копейки, дал их старику и спросил две копейки сдачи.
     Старик  показал  на  руке  две  трехкопеечные  и  одну  копейку.  Семен
посмотрел, хотел взять копейку, но потом раздумал, снял шапку, перекрестился
и пошел, оставив  старику три копейки, Я знал  все  имущественное  положение
Семена. У  него не было дома и не было никакой собственности.  Денег он сбил
по тот день, в который он подал 3 копейки, 6 рублей 50 копеек. Стало быть, 6
рублей   50  копеек  было  все  его  сбережение.  Мое  сбережение  равнялось
приблизительно 600-м тысячам.  У меня были жена и дети, у Семена были жена и
дети. Он был моложе меня, и  детей у него  было меньше; но дети у  него были
малые, у меня же уж было двое в возрасте работников, так что наше положение,
кроме сбережения, было  равное; пожалуй, даже мое несколько выгоднее. Он дал
3 копейки, я дал 20. Что же дал он  и что я? Что бы я должен был дать, чтобы
сделать то, что сделал  Семен? У него было 600 копеек; он дал  из них одну и
потом  еще  две. У меня было 600 тысяч. Чтобы дать то,  что Семен,  мне надо
было  дать  3000  рублей и  просить 2000  сдачи и, если  бы не  было  сдачи,
оставить и эти две тысячи старику,  перекреститься и  пойти дальше, спокойно
разговаривая о том,  как живут на фабриках  и почем печенка на Смоленском. Я
тогда же  подумал  об этом; но  только  долго  после того я был в  состоянии
сделать из этого случая тот вывод, который неизбежно из него вытекает. Вывод
этот   так  необыкновенен   и  странен  кажется,   что,   несмотря   на  его
математическую несомненность, нужно  время,  чтобы  привыкнуть к  нему.  Все
кажется, что тут должна быть какая-нибудь ошибка, но ошибки нет. Есть только
страшная тьма заблуждений, в которой мы живем.
     Этот-то вывод, когда  я пришел  к  нему  и признал  его  несомненность,
объяснил мне  мой стыд перед женой повара  и перед  всеми бедными, которым я
давал и даю деньги.
     В  самом деле, что же такое те деньги,  которые я даю бедным  и которые
поварова жена думала, что  я даю ей? В большей  части случаев это такая доля
моих  денег, которую  невозможно  даже выразить  цифрой  для  Семена  и  для
поваровой жены,-- это большею  частью одна миллионная  или около того. Я даю
так мало, что давание мною  денег не есть и не может быть для меня лишением;
оно есть только потеха, которой я забавляюсь, как и когда  мне вздумается. И
так и поняла меня поварова жена. Если я даю приходящему с улицы рубль или 20
копеек,  то отчего же мне  не  дать и ей  рубль? Для  поваровой  жены  такое
раздавание денег есть  то же, что швыряние господами  пряников в народ;  это
забава  людей,  имеющих много дурашных денег.  Мне  стыдно было оттого,  что
ошибка поваровой жены  прямо  показала  мне тот  взгляд,  который  она и все
небогатые люди должны иметь  на меня:  "Швыряет  дурашные, т.е. не трудовые,
деньги".
     В самом деле, какие мои деньги и откуда завелись они у меня? Часть их я
собрал  за  землю, полученную  мною от  отца. Мужик  продал последнюю  овцу,
корову, чтобы отдать мне их. Другая часть моих денег -- это  деньги, которые
я  получил  за мои сочинения, за  книги.  Если книги мои вредны, то я только
соблазном сделал то, что их покупают, и деньги,  которые за них я получаю,--
дурно добытые деньги; но если книги мои полезны людям, то  выходит еще хуже.
Я не даю их людям, а говорю: дайте мне 17 рублей,  и тогда я дам  вам  их. И
как  там мужик продает последнюю овцу, здесь бедный студент, учитель, всякий
бедный  человек лишает  себя нужного, чтобы  дать  мне  эти деньги. И вот  я
набрал  много таких денег, и  что же я делаю с ними? Я привожу  эти деньги в
город и отдаю их бедным только тогда, когда они  будут исполнять мои прихоти
и придут сюда в город чистить для меня тротуары, лампы, сапоги, работать для
меня на фабриках. И за  эти деньги я выторговываю у них все, что  могу, т.е.
стараюсь  как можно  меньше дать им и как  можно  больше получить  от них. И
вдруг я совершенно неожиданно  начинаю так, просто задаром, давать эти самые
деньги  этим  же бедным -- не всем, но тем,  кому  мне вздумается. Как же не
ожидать каждому бедному, что, может,  и  на него  выпадет нынче счастье быть
одним из тех, с которыми я  забавляюсь,  р