к счетчикам; они  в  большой корпус, над  колодцем,
пошли.
     Мальчик  бросил  салфетку  и надел пальто  сверх белой рубахи  и  белых
штанов и картуз большой с козырьком и, быстро  семеня  белыми ногами,  повел
меня чрез  задние двери с  блоком.  В  сальной, вонючей  кухне  и  сенях  мы
встретили  старуху, которая бережно несла куда-то очень  вонючую  требуху  в
тряпке.  Из  сеней   мы  спустились  на  покатый  двор,   весь   застроенный
деревянными, на каменных нижних этажах, постройками. Вонь на всем дворе была
очень сильная. (Центром этой вони был нужник, около которого всегда, сколько
раз  я  ни проходил мимо  него,  толпились  люди. Нужник не  был  сам местом
испражнения, но он служил указанием того места, около которого принято  было
обычаем испражняться. Проходя по двору, нельзя было не заметить этого места;
всегда тяжело  становилось, когда входил в едкую атмосферу  отделяющегося от
него зловония.)
     Мальчик, оберегая  свои  белые панталоны,  осторожно  провел меня  мимо
этого места по замерзшим и незамерзшим нечистотам и  направился  к  одной из
построек.  Проходившие  по двору и  по  галереям  люди  все  останавливались
посмотреть на  меня.  Очевидно, чисто  одетый  человек был  в этих  местах в
диковинку.
     Мальчик спросил  одну женщину,  не  видала  ли  она,  где  счетчики,  и
человека три  сразу  отвечали на его вопрос; одни говорили: над  колодцем, а
другие  говорили, что были,  но вышли и  пошли  к Никите Ивановичу. Старик в
одной  рубахе,  оправляющийся около  нужника,  сказал,  что  в  30-м номере.
Мальчик решил, что это сведение самое вероятное, и повел меня в  30-й номер,
под навес подвального этажа, в мрак и вонь,  другую, чем та, которая была на
дворе. Мы сошли вниз и  пошли по земляному  полу темного  коридора. Когда мы
проходили по коридору,  одна дверь порывисто отворилась, и  из нее высунулся
пьяный  старик  в   рубахе,  вероятно  не   из  мужиков.  Человека  этого  с
пронзительным визгом гнала  и  толкала прачка  засученными мыльными  руками.
Ваня, мой провожатый, отстранил пьяного и сделал ему выговор.
     -- Не годится скандальничать так,-- сказал он. -- Еще офицер!
     И мы пришли к двери 30-го  номера. Ваня  потянул  ее.  Дверь,  чмокнув,
отлипла,  отворилась, и на нас пахнуло мыльными парами, едким запахом дурной
еды и табаку, и  мы вошли в совершенный  мрак. Окна были на  противоположной
стороне, а тут шли дощатые коридоры направо  и налево  и дверки  под разными
углами в комнаты, неровно забранные крашенным водяной белой краской тесом. В
темной  комнате,  налево,  виднелась стирающая в корыте  женщина.  Из  одной
дверки направо  выглядывала старушка. В  другую отворенную  дверь виден  был
обросший  краснорожий мужик  в лаптях, сидевший на  нарах; он держал руки на
коленях, помахивая ногами, обутыми в лапти, и мрачно смотрел на них.
     В конце коридора была дверка, ведшая в ту комнатку,  где были счетчики.
Это была комнатка  хозяйки  всего 30-го номера; она  снимала  весь номер  от
Ивана Федотыча  и сдавала его уже жильцам и ночлежникам. В этой крошечной ее
комнатке, под фольговым образом, сидел студент-счетчик с карточками и, точно
следователь, допрашивал мужчину в рубахе и жилете. Это был приятель хозяйки,
за нее отвечавший  на вопросы. Тут же была  хозяйка, старая женщина,  и двое
любопытных из жильцов. Когда я вошел, то комната стала уже совершенно полна.
Я  протискался  к  столу. Мы поздоровались с  студентом, и он продолжал свой
опрос. А я стал оглядывать и опрашивать жителей этой квартиры для моей цели.
     Оказалось, что в этой первой квартире я не нашел ни одного человека, на
которого  могла бы  излиться моя  благотворительность. Хозяйка, несмотря  на
поразившую меня после тех палат, в которых я живу, бедность, малость и грязь
квартиры, жила достаточно сравнительно даже с городскими бедными жителями; в
сравнении  же  с  деревенской  бедностью, которую  я  знал твердо,  она жила
роскошно. У ней была пуховая постель, стеганое одеяло, самовар, шуба, шкаф с
посудой.  Такой же достаточный вид имел  и друг хозяйки. У него были  часы с
цепочкой. Жильцы  были  беднее, но  не  было ни одного  такого,  который  бы
требовал  немедленной помощи.  Просили  помощи: стиравшая  белье  в  корыте,
брошенная  мужем женщина с детьми, старушка вдова  без  средств к жизни, как
она  сказала, и тот  мужик в лаптях, который сказал мне, что он не ел нынче.
Но по расспросам оказалось, что все эти лица не особенно нуждаются и что для
того чтобы помочь им, надо с ними хорошенько познакомиться.
     Когда я предложил  женщине, брошенной  мужем, поместить детей  в приют,
она смешалась, задумалась, очень благодарила, но, очевидно, не желала этого;
она желала бы лучше денежное пособие. Старшая девочка помогает ей  в стирке,
а  средняя нянчит  мальчика.  Старушка  очень  просилась  в богадельню,  но,
оглядев ее  угол, я увидал, что старушка  не бедствует. У нее был сундучок с
имуществом, был чайник с жестяным носком, две чашки и коробочки от монпансье
с чаем и сахаром. Она вязала чулки и перчатки и получала месячное пособие от
благотворительницы. Мужик же, очевидно, нуждался не столько в еде, сколько в
похмелье, и все, что ему бы дали, пошло бы в кабак.  Так что в этой квартире
не было таких, какими, я полагал, переполнен весь дом,  таких,  которых бы я
мог  осчастливить,  дав  им  денег.  А  были  бедные,  как  мне  показалось,
сомнительные. Я  записал старушку, женщину с  детьми и мужика  и решил,  что
надо  будет  заняться  и  ими, но после  того, как я  займусь  теми особенно
несчастными, которых  я ожидал встретить в этом доме. Я решил, что в помощи,
которую мы будем подавать, нужна очередь: сначала  самым несчастным, а потом
уже этим. Но в следующей и  следующей квартире было  то же самое, все такие,
которых надо было подробнее исследовать, прежде чем помогать им.  Несчастных
же,  таких,  которым  выдать  деньги  и  они  из  несчастных  сделались   бы
счастливыми,  таких не  было. Как  ни  совестно это  мне  сказать,  я  начал
испытывать  разочарование  в том,  что  я не  находил  в этих  домах  ничего
похожего  на то, чего я ожидал. Я ожидал  найти здесь  особенных  людей,  но
когда я  обошел все  квартиры, я убедился,  что жители этих домов совсем  не
особенные люди, а точь-в-точь такие же люди, как и  те, среди которых я жил.
Точно так же как и среди нас, точно так же и между ними были более или менее
хорошие, были более или менее дурные, были более или менее счастливые,  были
более или менее несчастные. Несчастные были точно такие же несчастные, как и
несчастные среди  нас,  то  есть такие несчастные,  несчастие которых  не во
внешних  условиях, а в них самих,  несчастие такое, которое нельзя поправить
какой бы то ни было бумажкой.
        "VI"
     Жители  этих  домов  составляют  низшее  городское   население,  такое,
которого  в  Москве,  вероятно,  больше  ста  тысяч. Тут, в этом  доме, есть
представители этого населения всякого рода; тут маленькие хозяева и мастера,
сапожники, щеточники,  столяры, токари,  башмачники,  портные, кузнецы;  тут
извозчики,  сами  по себе живущие барышники и торговки, прачки, старьевщики,
ростовщики,  поденные  и  люди без определенных  занятий,  и  тут же нищие и
распутные женщины.
     Здесь  много тех самых людей, которых я видел у входа в Ляпинский  дом,
но эти люди разбросаны здесь между рабочим народом.  Да и кроме  того, тех я
видел в  самое их несчастное время,  когда проедено и пропито  все,  и  они,
холодные, голодные, гоняемые из трактиров, ждут,  как манны небесной, впуска
в бесплатный ночлежный  дом и оттуда в обетованный острог для отправления на
место жительства; здесь  же  я  видел этих среди большинства рабочих  и в то
время, когда этим или другим средством приобретены  3 или 5 копеек на ночлег
и иногда рубли для пищи и питья.
     И, как ни  странно это сказать,  я не испытал  здесь  не только  ничего
похожего на то чувство, которое я испытал в Ляпинском доме, но, напротив, во
время первого обхода,  и я и студенты, мы испытывали чувство почти приятное.
Да  и зачем я говорю:  "почти  приятное"? Это  неправда; чувство,  вызванное
общением  с  этими людьми, как ни странно  это  сказать,  было  прямо  очень
приятное чувство.
     Первое впечатление было  то, что большинство живущих здесь все  рабочие
люди и очень добрые люди.
     Большую половину  жителей мы заставали за работой: прачек над корытами,
столяров  за верстаками, сапожников на  своих стульях.  Тесные квартиры были
полны  народом, и  шла энергическая, веселая работа.  Пахло рабочим потом, у
сапожника  кожей, у столяра  стружками,  слышалась часто  песня  и виднелись
засученные мускулистые  руки,  быстро и ловко делавшие  привычные  движения.
Встречали нас везде весело и ласково. Почти везде наше вторжение в обыденную
жизнь этих людей не только не  вызывало  тех амбиций,  желания показать свою
важность и отбрить, которое  появление счетчиков производило  в  большинстве
квартир зажиточных людей, не только не вызывало этого, но, напротив, на  все
вопросы наши, отвечали, как следовало, не приписывая им никакого  особенного
значения.  Вопросы наши  только  служили  для  них  поводом  повеселиться  и
подшутить  о том, как  кого в счет, класть, кого  за двоих  и  где  двоих за
одного, и т.п.
     Многих мы заставали за обедом или  чаем, и всякий раз,  на привет  наш:
"хлеб  да соль" или "чай да  сахар", они отвечали:  "просим милости"  и даже
сторонились, давая нам место. Вместо того притона постоянно  переменяющегося
населения, которое мы думали  найти здесь, оказалось, что в  этом  доме было
много квартир,  в которых живут подолгу. Один столяр с рабочими и сапожник с
мастерами живут  по десяти лет.  У  сапожника было очень грязно и тесно,  но
народ  весь за работой был очень веселый. Я  попытался поговорить с одним из
рабочих, желая  выпытать  от  него  бедственность  его положения, задолжания
хозяину,  но рабочий  не  понял меня и с самой  хорошей стороны отозвался  о
хозяине и о своей жизни.
     На одной  квартире  жили старичок со старушкой. Они  торгуют  яблоками.
Комнатка  их  тепла,  чиста и полна добром. На полу постланы соломенные щиты
(плетенки); они берут их  в яблочном складе. Сундуки, шкаф, самовар, посуда.
В  углу  образов много, теплятся две  лампады; на стене  завешены  простыней
крытые  шубы.  Старушка  с звездообразными морщинками, ласковая, говорливая,
очевидно, сама радуется на свое тихое, благообразное житье.
     Иван  Федотыч, хозяин трактира и квартир, пришел из трактира  и ходил с
нами. Он ласково шутил со многими хозяевами квартир, называя всех по имени и
отчеству и делал нам  их краткие характеристики. Все были люди  как люди  --
Мартыны Семеновичи, Петры Петровичи,  Марьи Ивановны  -- люди, не  считавшие
себя несчастными,  а считавшие себя  и действительно бывшие людьми,  как все
люди.
     Мы готовились  увидать  только  одно  ужасное.  И  вдруг  вместо  этого
ужасного нам  представилось не только не ужасное, но хорошее, такое, которое
невольно вызывало наше уважение: И этих хороших  людей  было так много,  что
оборванные, погибшие, праздные люди, которые  изредка попадались  среди них,
не нарушали главного впечатления.
     Студентам  это  было не  так  поразительно,  как мне.  Они  просто  шли
исполнять дело полезное, как они думали,  для науки  и между тем делали свои
случайные наблюдения; но я был благотворитель -- я шел  с тем,  чтобы помочь
несчастным, погибшим, развращенным людям, которых я предполагал встретить  в
этом доме.  И  вдруг  вместо  несчастных,  погибших,  развращенных  я  видел
большинство  трудящихся,  спокойных, довольных, веселых,  ласковых  и  очень
хороших людей.
     Особенно  живо  почувствовалось  это мною,  когда  я  встречал  в  этих
квартирах ту самую вопиющую нужду, которой я собирался помогать.
     Когда я встречал эту нужду, я всегда находил, что она уже была покрыта,
уже  была подана та помощь,  которую я хотел  подать. Помощь эта была подана
прежде  меня  и  подана  кем  же?  Теми  самыми  несчастными,  развращенными
созданиями, которых я  собирался  спасать, и  подана  так,  как я бы  не мог
подать.
     В одном подвале лежал одинокий старик,  больной тифом. У старика никого
не было. Женщина-вдова с девочкой, чужая  ему, но соседка по углу, ходила за
ним  и поила его чаем и покупала на свои деньги лекарства. В другой квартире
лежала женщина в родильной горячке.
     Женщина, жившая распутством, качала ребенка, делала ему соску и два дня
не  выходила на свой промысел и должность. Девочка, оставшаяся сиротой, была
взята в семью портного, у  которого своих было трое. Так  что оставались  те
несчастные,  праздные  люди,  чиновники,  писаря,  лакеи  без  мест,  нищие,
пьяницы, распутные женщины, дети, которым нельзя было помочь сразу деньгами,
но которых  надо было узнать  хорошенько,  обдумать и  пристроить.  Я  искал
просто несчастных,  несчастных от  бедности,  таких,  которым можно  помочь,
поделившись  с  ними  нашим избытком,  и,  как  мне  казалось,  по  какой-то
особенной неудаче, таких не  попадалось, а все попадались такие  несчастные,
которым надо посвятить много времени и заботы.
        "VII"
     Несчастные,  которых   я  записывал,  сами  собой  разделились  в  моем
представлении  на три отдела, именно: люди, потерявшие свое прежнее выгодное
положение и ожидающие возвращения к нему  (такие люди были и из низшего и из
высшего  сословия); потом распутные  женщины,  которых  очень  много  в этих
домах,  и третий отдел -- дети. Больше всех я нашел  и записал людей первого
разряда,  людей,  потерявших   прежнее   выгодное   положение   и   желающих
возвратиться  к нему.  Людей  таких, особенно  из господского,  чиновничьего
мира, очень много  в  этих  домах.  Почти  во всех квартирах, в  которые  мы
входили с хозяином, Иваном Федотычем, он говорил нам;
     "Тут  можно не  записывать  самим квартирной карты; тут  есть  человек,
который все это может, если только он нынче не выпивши".
     И Иван Федотыч вызывал  по  имени и отчеству этого  человека, который и
был всегда один  из  этих  падших  людей высшего состояния. На  вызовы Ивана
Федотыча где-нибудь из  темного  угла  вылезал  бывший богатый дворянин  или
чиновник,  большею частью  пьяный и всегда раздетый. Если он не был пьян, он
всегда  охотно  брался за  предлагаемое ему дело, значительно кивал головой,
хмурил брови,  вставлял  свои замечания с  учеными терминами  и с осторожной
нежностью держал в  трясущихся  грязных руках  чистенькую печатную  карту на
красной бумаге  и с  гордостью и презрением оглядывался на своих  сожителей,
как  бы  торжествуя  теперь перед ними,  столько  раз  унижавшими  его, свое
превосходство  образования.  Он, видимо,  радовался общению с тем  миром,  в
котором печатаются  карты  на красной бумаге, с тем миром, в  котором он сам
был когда-то. Почти  всегда  на мои  расспросы о  его  жизни человек этот не
только  охотно,  но  с  увлечением начинал  рассказывать  затверженную,  как
молитву, историю про те несчастия, которым он  подвергся, и, главное, про то
прежнее  свое  положение, в котором он  но своему  воспитанию  должен бы был
находиться.
     Таких людей очень много разбросано по всем углам Ржановского дома. Одна
же из квартир сплошь занята одними ими, мужчинами и  женщинами. Когда мы еще
подходили  к ним,  Иван Федотыч  сказал  нам: "Ну, вот  теперь  дворянская".
Квартира была вся полна: почти  все, человек сорок, были дома. Более падших,
несчастных и старых, обрюзгших,  и молодых, бледных, растерянных лиц не было
во  всем  доме. Я поговорил  с  некоторыми из  них. Почти  все одна и  та же
история,  только в разных  степенях развития.  Каждый  из них был богат; или
отец, или брат,  или дядя его были или теперь  еще богаты, или  отец его или
сам он имели прекрасное место. Потом случилось несчастье, в котором виноваты
или завистники,  или  собственная  доброта, или особенный  случай, и вот  он
потерял  все  и  должен погибать  в  этой  несвойственной,  ненавистной  ему
обстановке  -- во  вшах,  оборванный,  с пьяницами и развратниками,  питаясь
печенкой и хлебом и протягивая  руку. Все мысли,  желания, воспоминания этих
людей обращены  только  к  прошедшему.  Настоящее представляется  им  чем-то
неестественным, отвратительным и не заслуживающим внимания. У каждого из них
нет  настоящего. Есть только  воспоминания прошедшего  и ожидания  будущего,
которые могут  всякую минуту осуществиться и для осуществления которых нужно
очень малого,  но этого-то  малого нет, негде взять, и вот погибает напрасно
жизнь--у  одного первый  год,  у  другого пятый, у третьего тридцатый. Одним
нужно  вот  только  одеться  прилично,  чтобы  явиться  к  известному  лицу,
расположенному  к нему; другому только одеться,  расплатиться  и  доехать до
Орла;  третьему нужно  выкупить только заложенное  и хоть маленькие средства
для продолжения процесса, который должен  решиться в его пользу, и тогда все
будет опять хорошо. Они все говорят, что им нужно только что-то  внешнее для
того, чтобы снова  стать  в  то  положение,  которое  они  считают  для себя
естественным и счастливым.
     Если бы я  не был отуманен своей гордостью  добродетели, мне  стоило бы
только  немножко вглядеться в их  молодые и  старые, большей частью  слабые,
чувственные,  но  добрые  лица, чтобы понять, что  несчастие  их непоправимо
внешними  средствами, что  они ни в каком положении не могут быть счастливы,
если взгляд их на жизнь останется тот же, что  они не какие-нибудь особенные
люди, а  люди, которыми мы окружены со всех сторон, какие мы  сами. Я помню,
что мне особенно тяжело  было общение с  этого  рода  несчастными.  Теперь я
понимаю, отчего это  было: я в них, как в зеркале, видел самого себя. Если б
я вдумался в свою жизнь и в жизнь людей нашего круга, я бы увидел, что между
теми и другими нет существенной разницы.
     Если  те, которые  вокруг меня  живут теперь  на больших квартирах  и в
своих домах на Сивцевом Вражке  и на Дмитровке, а не в Ржановском доме, едят
и пьют еще сладко, а не одну печенку и селедку с хлебом, то это не мешает им
быть  точно  такими  же  несчастными.  Точно  так же  они  недовольны  своим
положением, жалеют  о прошедшем  и  желают лучшего,  и то лучшее  положение,
которого они  желают,  точно  такое  же,  как  и то,  которого желают жители
Ржановского  дома, т.е. такое, при котором  можно меньше  трудиться и больше
пользоваться трудами других. Разница  только  в степени и времени. Если б  я
вдумался тогда, я бы понял это; но я не вдумывался, а спрашивал этих людей и
записывал их, предполагая, узнав подробности из разных условий и нужд помочь
им после.  Я не понимал  того,  что помочь такому человеку можно только тем,
чтоб  переменить  его  миросозерцание.  А  чтобы  переменить  миросозерцание
другого человека,  надо  самому  иметь  свое  лучшее  миросозерцание  и жить
сообразно  с ним, а у меня было такое же, как у них, и я жил сообразно с тем
миросозерцанием,  которое  должно быть  изменено  для того,  чтобы люди  эти
перестали быть несчастными.
     Я не видел того, что люди эти несчастны  не потому, что у них нет,  так
сказать, питательной пищи, а потому, что  их желудок испортился и что они уж
требуют не питательной,  а раздражающей аппетит пищи,  я но видел того, что,
для  того  чтобы  помочь  им,  надо им  дать  не  пищу, а надо  вылечить  их
испорченные желудки. Хоть этим я забегаю вперед, но скажу здесь, что из всех
этих людей, которых я записал, я  действительно не помог никому, несмотря на
то, что для  некоторых из  них было сделано то, чего они желали, и  то, что,
казалось, могло  бы поднять их.  Из них мне особенно  известны три человека.
Все  три  после  многократных подъемов  и  падений теперь  точно в  таком же
положении, в каком они были три года тому назад.
        "VIII"
     Второй разряд  несчастных, которым  я  тоже надеялся помочь после, были