й: понесут
лошади густым лесом - глаза выстегнет седокам, или вовсе поломаются,
выбитые из седел...

Несведущие братья Трапезниковы проскакали ристалищем по незнанию и
недомыслию, а Колеватый наследил умышленно. Ходил чистыми от травы местами
по самой поляне, и мягкий грунт легко продавливался под
статридцатикилограммовой тушей. Это уже был явный вызов и даже
пренебрежение к вотчиннику: ступать по ристалищу до начала схватки не
позволялось правилами, за исключением случаев, когда Ослабом назначался
Судный Пир. Ражный мог бы сейчас по одной этой причине засчитать себе
победу, даже не начав поединка, а с Колеватым можно было и не встречаться,
выдернуть из тела Поклонного дуба гвоздь и бросить на след поединщика,
презревшего обычаи.

И тот оспорить не сможет своего поражения, ибо за двойную ложь ему светит
Сирое Урочище. Поднимет свой родовой знак и тихо, молча уйдет, словно и не
бывало никогда. Уйдет и унесет с собой Поруку-весть, где, когда и с кем
состоится следующий поединок. Согласно исконному правилу, вотчинник этого
никогда не знал и знать не мог, покуда не одолеет на ристалище своего
противника - пришедшего вольного поединщика. А уложив на спину, подаст ему
руку, чтобы помочь встать на ноги. И вот в момент, когда побежденный примет
эту помощь, он должен отдать полную Поруку. Но если гость победит, то сам
пойдет на новое ристалище, а вотчиннику будет пустая Порука - кто и когда к
нему придет.

Первая лестница вела вверх, вторая - вниз...

Поэтому Ражный скрутил, сдавил себя и вытерпел. Не гоже было без схватки,
не испытав вкуса борьбы в первом поединке, силы своей не ведая, забирать
победу. Стиснув зубы, он принес отцовский инструмент, хранящийся поблизости
от рощи, в дуплистой колодине, разгреб, растер и заровнял следы
Колевато-го, а вместе с ними и конские.

Он не участвовал в настоящих поединках, кроме потешных, учебных, однако
несколько раз видел ристалища на Валдае и в Ражном Урочище сразу же после
схватки: накрененные к земле молодые дубы, сбитые лохмотья коры и древесины
на ближних к поляне деревьях, кругом свежие сучья, зеленая листва и.взрытая
на полуметровую глубину земля, будто стадо секачей кормилось или ураган
промчался. Он не знал исхода борьбы, не видел, да и не мог видеть
участников, однако хорошо представлял, что здесь происходило, ибо не только
следы на земле - и в самой Роще, в воздухе и пространстве еще кипела
Яростная, пузырящаяся энергия поединка. Если отец сам не участвовал в
состязании, то как хозяин Урочища приходил сюда уже после схватки, чтобы в
буквальном смысле замести следы, и брал с собой Вячеслава.

Но когда боролся здесь сам, все оставалось в тайне даже от сына.

До глубокой ночи Ражный рыхлил ристалище, выскребая, выбирая из него
камешки, лесной сор, желуди и старые корневища. Готовил круглый, упругий
борцовский ковер, площадью в тридцать шесть квадратных сажен. С момента,
как он дотронулся до этой земли, пошел особый отсчет времени: теперь он
всецело принадлежал поединку, не мог ни на минуту оторваться, уйти куда-то
и был готов в любой миг отвести какую-либо угрозу схватке, не допустить
срыва, устранить из Урочища кого бы то ни было. Вероятно, кому-то и
когда-то удавалось все-таки тайком, издалека подсмотреть за предками
Ражного, среди ночи в глухом лесу возделывающими пашню. И ничего, кроме
недоумения и страха, эта потаенная работа не вызывала, отсюда и брала
начало колдовская слава...

А что еще мог подумать оглашенный - несведущий и любопытный человек?

После смерти отца в роще не было состязаний, поскольку Вячеслав не вступил
в совершеннолетие, а значит, и в права наследства вотчины. Ристалище, как
всякая отдохнувшая земля, могло быть особенно плодоносным, и на это
обстоятельство более всего полагался Ражный, и сейчас, обласкивая свою
ниву, он, как дерево, тянул из нее силу и сок энергии. Но этого было
слишком мало, чтобы восстановиться после охоты на матерого; обычно
вотчинники, возделывая борцовский круг, получали от него некий десерт,
после того, как основательно насытились, добавляли последние штрихи
упорства и воли: земля впитывала и хранила силу, оставленную здесь
поединщиками...

Он же был голоден и страдал от волчьего аппетита...

Перед рассветом, не завершив своего земледельческого труда как бы хотелось,
как учил отец, он установил столб солнечных часов и почувствовал, что может
внезапно сломаться и заснуть прямо на ристалище, и тогда бы земля отняла
даже то, что дала. Убрав инструмент, Ражный взял волчью шкуру и ушел под
дуб Сновидений. Если Колеватый раскрыл тайну деревьев Урочища, то
непременно хоть пару часов, но поспал здесь и видел вещий сон, растолковав
который можно узнать исход поединка. В это верил каждый засадник, а хозяин
Урочища норовил хоть на часик вздремнуть под вещим древом...

Прежде чем лечь самому, вотчинник обследовал всю северную сторону подножия
дуба, в основном наощупь, но явных следов поединщика не обнаружил,
поскольку земля оказалась выкатанной кабанами, устроившими тут лежку.

Может, во сне увидел себя победителем и потому презрел законы, протопал по
ристалищу? Или вообще не искал этого места, будучи уверенным в своих силах?

Так и не разобравшись, он расстелил шкуру мездрой кверху, затем достал
фляжку с волчьей кровью, разделся и стал натираться.

Когда его предки ходили на поединки по чужим вотчинным рощам, то вбивали в
Поклонный дуб медвежьи клыки.

Ражный вел свой род от охотников.

Наливая кровь в ладонь, он старался не обронить ни одной капли и так же
бережно втирал ее в плечи, руки, грудь, ноги, оставляя чистыми лицо,
голову, пятна в области сердца, солнечного сплетения и зарубцевавшейся раны
на боку, где отсутствовали ребра. Серая в предутренних сумерках жидкость
впитывалась почти сразу, и вместе с ней входила в его тело тончайшая
сакральная энергия, существующая только в крови и нигде больше. Она несла в
себе огромную по объему информацию, в том числе способную изменять
генетический код. Человеческая и звериная кровь были несовместимы, и потому
организм забирал из нее лишь то, чего недоставало - волчью ярость
выносливость и отвагу, - но во время переливания от человека человеку
происходили непредсказуемые, стихийные изменения, и потому, когда в полевом
госпитале Ражн ому попытались влить консервированную кровь, неведомо у кого
взятую, он встал с койки и ушел в свою бригаду.

Натеревшись, он лег на шкуру, прижал к ней позвоночник, нашел место у
бедер, чтобы положить на мездру ладони, сделал глубокий вздох и мгновенно
уснул.

* * *

Через три недели ему уже не хватало молока Гейши; волчонок сосал один за
четверых, вскоре отлучив родных щенят от материнских сосцов, поскольку рос
быстрее, чем ее дети. Точнее сказать, отлучили вдвоем с человеком, с
которым свела его судьба, поскольку догадливый и сообразительный, он
приносил звереныша в кочегарку ко времени, когда вымя наливалось молоком.
Родные полуторамесячные щенки уже лакали коровье молоко, ели творог,
отварное мясо и бульон, однако же тянулись к вымени, а оно всегда было
пустым. И гончая уже привыкла к чужаку, приноровилась к устрашающему запаху
и, чувствуя в звереныше природную, ярко отличимую от своих щенят силу жизни
и мощь рода, с удовольствием питала его своим молоком, словно отдавая дань
далекому прошлому, своему изначальному корню, дикой, но прекрасной стихии.
Скрытая до поры до времени страсть и стремление омолодить, взбодрить
собачью кровь помимо воли возбудили в ней материнскую любовь к зверенышу; и
это чувство потрясающим образом уживалось с чувством иным - извечным
страхом и ненавистью.

Самоуверенный и спесивый человек наивно полагал, что нет ничего в мире
основательнее и вернее, чем собачья преданность; он с гордостью принимал
эти знаки, когда пес лизал ему руки, исполнял команды и был готов
повиноваться. И невдомек ему было, какие природные силы таятся в
прирученном ласковом существе. Впрочем, и сами собаки того не .ведали, и
когда блуждающие токи, вызванные средой, достигали от рода заложенные, но
спящие инстинкты, происходил взрыв, от которого сотрясались все
приобретенные за тысячелетия жизни с человеком привычки и обычаи.

Гейша кормила волчонка, и чем он больше высасывал из неђ жизненного сока в
виде молока, тем с большей страстью она вылизывала его, подчиняясь зову
смутного чувства. Человеку, наблюдавшему сие действо, казалось, что
происходит это от материнского желания вычистить, обеззаразить детеныша,
обласкать его, возможно, утешить боли в животе, случающиеся от щенячьей
жадности.

Собака же интуитивно совершала ритуал, говоря человеческим языком,
производила коррекцию своей генетической природы, вбирала в себя волчий
энергетический потенциал, который всасывался в ее существо через самый
нежный орган - язык.

Сытого волчонка тянуло на игры и ласки, и это особенно нравилось человеку,
которого звереныш просто терпел, как человек терпит временное неудобство,
но вынужден жить, поскольку ничего больше не остается делать. Он считал
вожаком стаи. того, кто спас его, и ни время, ни обстоятельства не могли
поколебать его приверженности. А этот кормящий человек по недоразумению
считал, что он - хозяин, всесильный господин, перед которым трепещет и
пресмыкается настоящий волк - виляет хвостом, лижет руки и от грозного
окрика забивается в угол и трясется, поджавши тот же самый хвост. Человеку
было приятно повелевать зверем, и часто без всякой на то причины он
проявлял власть, сердился, топал ногами или вообще пинал, таким образом
заставляя уступать дорогу в тесной каморке. Когда же находился в добром
расположении духа, то принимался натаскивать, как собаку, - приказывал
исполнять команды и нарочито строжился. Звереныш терпеливо все это сносил,
ибо от природы имел представление о стае и иерархии, существующее В нем на
уровне волчьего закона. Кроме вожака, были и другие волки, ниже рангом,
однако имеющие власть над ним, пока он ребенок. И они обладали правом
давать пищу и лишать ее, оставлять в стае либо изгонять, казнить и
миловать. И потому ничего не было зазорного, противоречащего волчьему
естеству в том, что он покорялся старшему и сильному, доставлял приятные
минуты самоутверждения. Тем более, звереныш был сбит с толку образом
человека, исполнявшего роль не только кормильца, но и таинственного
существа, излучающего страх, поскольку смириться и привыкнуть к его
пугающему, ненавистному запаху он не мог ни при каких обстоятельствах.

Волчью душу раздирало противоречие, в общем-то, естественное для его
возраста и разрешимое со временем, когда окрепнут мышцы и воля и когда он
сойдется с этим диктатором в поединке.

Через месяц волчонок вытянулся, догнал и почти вдвое обогнал собачьих
щенков и стал тиранить их, загоняя в угол, чтобы одному и безраздельно
владеть источником живительной силы. У Гейши тогда начал резко портиться
характер. Портиться с точки зрения человека: в повадках все чаще
обнаруживалось презрение или нелюбовь к людям, она с угрожающим ворчанием
отгоняла от себя родных детей и крысилась, отнимая у них пищу, а в
полнолуние неожиданно завыла, не давая спать всем обитателям охотничьей
базы. И наконец, она восстала против звереныша, однажды трепанув его жестко
и определенно, когда, принесенный в кочегарку, он сунулся к сосцам. Для
него это было сигналом взросления, и волчонок прочитал его, но человеку
такой поворот не понравился. Он пристегнул Гейшу на поводок, подтянул
накоротко к трубе и снова подпустил звереныша.

- Жри давай, стервец!

Волчонок тогда еще не понимал человеческую речь, но точно определял по
интонации, что от него хотят, однако язык собаки, вернее, ее зубы,
оказались красноречивее. Он тотчас же отпрянул от вскормившей его суки и,
подойдя к ее миске, стал нюхать пищу. Вареная крупа с мясными отходами ему
не понравилась; он отфыркал запах и покосолапил к двери.

Человек тоже начинал кое-что понимать в поведении звереныша и расстроился.

- И чем же тебя кормить теперь?

Дело в том, что молока Гейши не хватало давно, и человек пробовал
прикармливать волчонка отварным мясом, бульоном и творогом - пищей, которую
с удовольствием пожирали гончие щенки. Этот же отказывался наотрез от
всякой вареной пищи, а от сырого мяса начинался неудержимый понос, от
которого спасало лишь собачье молоко. С горем пополам звереныш вылизывал
сырые яйца, однако кур на базе не держали, и появлялись они здесь от случая
к случаю. Увлекшийся было кормлением и воспитанием волчонка человек снова
пришел в отчаяние, по-, скольку места в диване уже не хватало, держать его
приходилось под столом в каморке, приколотив к ножкам доски, и оголодавший
звереныш мог своим урчанием и скулением привлечь внимание. Правда, он в
какой-то степени осознавал свое тайное житье у человека и, когда был сыт,
отличался молчаливым характером, доставшимся от природы, особенно если за
стеной, в кочегарке, появлялся егерь-собачник. Но от нехватки пищи волчонок
терял бдительность, и человек спасался тем, что завешивал матрацами логово
под столом. В этом случае лишенный воздуха и света звереныш урчал, блажил и
грыз доски без перерыва, однако, кроме Гейши, никто его не слышал. А та
начинала беситься от звериных мук и когда в порыве неясной для человека
ярости укусила хозяина, ее перевели в общий вольер к гончакам.

Уже на второй день голодовки волчонок прогрыз дыру - обломанные когда-то
молочные зубы отросли, но были искривленными, сильнее, чем обычно,
загнутыми внутрь пасти, отчего иногда вцепившись в матрац, он сам не мог
долго отцепиться, пока не привык. Выбравшись из логова в отсутствие своего
кормильца, он устроил разгром в каморке: испортил продукты, какие были,
изорвал постель и перебил всю посуду, обрушив со стены шкафчик.
Единственный выходной костюм со Звездой Героя на лацкане тоже оказался на
полу кое-где изжеванным и порванным, но самое главное, в клочья порвал кипу
благодарностей и Почетных грамот, сохраняемых человеком со старанием и
любовью. Он искал пищу, пробуя на зуб все подряд, и вовсе не хотел делать
зла, однако человек расценил все по-своему - порол его веревкой до тех пор,
пока звереныш от отчаяния не набросился на него и подросшими клыками не
распорол бьющую руку, узрев в ней противника.

Кровь хлынула ручьем, кормилец испугался и убежал.

А волчонок полизал эту кровь и успокоился. Он не чувствовал вины и потому
невозмутимо бродил по разгромленной каморке, продолжая вынюхивать съестное.
И обиды не затаил, ибо, по его разумению, отплатил за боль и несправедливую
трепку. Отплатил не человеку - его наказующей руке и, если ожидал вражды,
то именно с ней, как с отдельным существом, подобным кормящей собаке. Надо
сказать, существом, никак не связанным с человеком, пока не воспринимаемым,
как его продолжение, нелогичным и вздорным: то ласкающим, словно
материнский язык, то сердитым и злым без всякой на то причины.

К человеческой руке нельзя было привыкнуть из-за непредсказуемого
поведения.

Однако с рукой что-то произошло: вместо мщения она наконец-то принесла
съедобную пищу - кусок плесневелого сыра. Волчонок в одну минуту сожрал
его, а человек обрадовался, убежал и через некоторое время принес еще.
Новой порции опять не хватило, и тогда он притащил целый сверток приятной,
позеленевшей и мягкой пищи, отдаленно напоминающей материнское молоко.
Однако укус и видимый звериный аппетит заметно добавили ума руке дающей, и
наутро она бросила целую рыбину, пахнущую гнилью. Волчонок сожрал ее и до
обеда спал как убитый, однако во второй половине дня вновь начал скулить.
Тогда человек бросил ему кусок твердой, воняющей едким дымом колбасы. Он
лишь понюхал, фыркнул и отошел в сторону.

- Ну, не знаю! - рассердился кормилец и сам съел колбасу. - Капризничаешь,
как иностранец! Дерьмо какое-то жрешь, а от салями нос воротишь! Все, сил
моих больше нет. Иди-ка ты в лес!

В тот день на базе никого не было - хозяин уехал в город встречать гостей:
летом здесь не охотились, но рыбачили на реке и отдыхали на природе важные
или состоятельные люди, не желающие "засвечиваться" в местах обжитых,
многолюдных и официальных. Поэтому выпал случай, когда можно было
безбоязненно избавиться от звереющего волчонка.

Кормилец посадил его в рюкзак, унес на километр в лес и отпустил.

Впервые после заточения звереныш оказался на воле. Запахи и простор на
какое-то время ошеломили его и повергли в страх. Он долго бродил по земле,
забыв о человеке, принюхивался, пробовал есть мох, древесную кору и траву,
пока не уловил приятный гнилостный запах. Через несколько минут волчонок
оказался возле базы, в помойной яме, и это было закономерно, ибо после
неволи абсолютная свобода всегда приводит в подобные места. Здесь оказалось
вдоволь нужной ему сейчас, полезной и сытной пищи - попадались даже куски
протухшего мяса и целые испорченные рыбины. Нажравшись от пуза и
вымазавшись в грязи, волчонок прибежал к своему логову - каморке - и
зарычал, чтобы впустили. Обнаружив его человек хотел было вновь отнести
звереныша в лес, однако уже было поздно: на территорию базы въезжали
машины...


Первый поединок араксы называли между собой Свадьбой, или Пиром Свадебным,
где, как говорили в старину, и гостей напоишь, и сам напьешься. Но
хозяину-вотчиннику не пристало на земле валяться, а след гостя дорогого
потчевать, и так, чтобы в лежку лег.

Если уж доведется испить чашу, то собственной крови...

Перед Пиром своим Ражный заснул на утренней. а проснулся на вечерней заре
со свирепой головной болью и острым приступом тревоги. Он ни разу в жизни
не пробовал алкоголя, знал похмелье только по страданиям сослуживцев в
бригаде, клиентов-охотников и собственных егерей на базе и теперь думал,
что все они испытывают примерно такие же ощущения. Он понимал, отчего все
это происходит: перебрал вчера с накачкой боевого духа и энергетической
устойчивости: работа с землей на ристалище и волчья кровь - слишком сильные
средства. Сейчас происходило нечто вроде наркотической ломки, на которую
Ражный насмотрелся в Таджикистане. Чтобы излечиться от вчерашней
передозировки, сегодня требуется вдвое увеличить эту самую накачку, но
борцовский ковер почти готов, а фляжка пуста...

Матерый потерял так много крови от многочисленных ран, что натекло всего
около стакана - за счет чего жил, непонятно.

А главное, под дубом Сновидений ничего не приснилось, и только неясная, но
сильная тревога росла и закручивалась в спираль, как солнечный
протуберанец. Отчего болит голова, было ясно - нельзя спать на закате; чем
же навеяно это неожиданное чувство, заставляющее по-звериному выслушивать
пространство и лежать, затаившись, почти не дыша? Что это? Впечатление от
забытого вещего сна? Предчувствие будущего?..

В Урочище было тихо, безветренно, косой меркнущий свет пробивался сквозь
листву, и длинные тени лежали на багровеющей земле. Хоть бы птица крикнула,
стукнул дятел или треснул сучок - глухая тишина, и колокольным набатом
гремит пульсирующая кровь у барабанных перепонок, размешанная пополам с
болью.

Прошло четверть часа, прежде чем Ражный уловил, как к ритму собственного
сердца примешивается иной, чужеродный стук, плывущий низко над землей,
будто придавленный заходящим солнцем. Ухо еще не слышало его, но
обостренные болью чувства принимали малейшие колебательные движения в
атмосфере, и далекий звук приносился в рощу потоками света гаснущего дня. И
это был не мираж, не галлюцинация: еще через четверть часа со стороны лога
донесся отчетливый перестук копыт.

Где-то целые сутки носило братьев Трапезниковых по лесам, и вот выбрали же
время возвращения! Скакали при свете, потому и прямили дорогу, думая
попасть домой к сумеркам. Нет, не зря Ражный сделал затвор! Вот он, опасный
момент, когда по Урочищу за несколько часов до поединка рыщут оглашенные,
когда без малого готов борцовский круг, и если вотчинный назначил срок,
всякий его срыв - это победа вольного поединщика. Приди он в рощу пораньше,
услышь стук копыт в пределах Урочища, а хуже того, ув