умерла его жена
Елизавета. Говорит, не спал целый месяц и начались видения, которые ему
потом захотелось воспроизвести на холсте: до того не то что кисти в руки не
брал - представления не имел о технике живописи. Потому все картины не
имели прямой связи с реальностью, но и не были абстрактными. Конечно, его
работы профессиональный художник, привезенный Ражным-младшим, отнес к
чистой самодеятельности, примитивизму, ничего не имеющему общего с
настоящим искусством, и тем самым разочаровал сына, но не отца. Отец же
поухмылялся в сивые усы и принялся творить с еще большим упорством.

Тогда-то и появилось полотно под названием "Братание". На нем вовсе не
братались в прямом смысле, а боролись два аракса, переплетясь телами,
руками и ногами так, что начинали свиваться, будто корни двух деревьев, а
пальцы их вообще срослись. Динамика и экспрессия были правдивыми, живыми,
испытанными много раз в "науке" - потешных поединках. Он несчитанное число
раз схватывался с отцом на ристалище и помнил братание: действительно, было
ощущение, словно связывается, срастается противоборствующая плоть помимо
воли или вопреки ей, и вопрос уже стоит так: не уложить соперника - хотя бы
расцепиться с ним, чтобы не превратиться в сиамских близнецов.

Отец знал, что и о чем писал на холсте.

Не испытав схватки в Урочище, нельзя было судить об этой живописи.
Профессиональный художник был прав: творчество отца имело мало общего с
искусством, поскольку на его картинах была зашифрована тончайшая,
чувственная материя, переживаемая засад-никами.

О том, что Ражный-старший, начиная с пятидесятилетнего возраста,
одиннадцать раз становился абсолютным победителем в схватках на земляных
коврах и в последний раз уступил титул боярого мужа Пересвета всего-то лет
за десять до кончины, его сын узнал, когда поехал на Валдай, за камнем на
могилу. Уступил Воропаю, не выдержав с ним двухсуточной сечи: подвела
правая рука, почти оторванная соперником...

И теперь было обиднее в тридевять, что при жизни отца ничего этого не знал,
не мог оценить его как личность, по достоинству, и просто погордиться
славой. Хотя бы тайно, перед самим собой, для собственного блага и куража,
ибо он чувствовал, как гордость, родительская слава вливает в него мощный
поток дополнительной силы и энергии.

Но в этом и крылись невероятная живучесть и великий внутренний смысл
существования Засадного Полка - Сергиева воинства, где невозможно было
что-то построить на отцовской или иной славе, и всякий раз каждому потомку,
будь он вольный или вотчинный, приходилось начинать все сначала...


Между тем вертолет с поляками лопотал над дальним горизонтом, висел в небе,
как рок, но Кудеяр не ведал о том, полагая, что охота закончилась и они
пошли в лес добирать подранков - это делалось после каждой облавы, поэтому
чувствовал себя в полной безопасности. Насчет хозяина он был уверен: этот
самодостаточный болван никогда не выдаст приблудного постояльца, совесть не
позволит...

Ражный не спеша достал кожаный ремешок, ударом ноги опрокинул Кудеяра и в
несколько секунд стянул ему руки, пропустив между ними толстый осиновый
ствол. Раб опомнился, когда стоял на коленях и обнимал дерево.

- Что? Зачем? Зачем это? - испуганно завращал глазами.

- Хочу освободить тебя, - спокойно вымолвил тот и достал нож.

- Не надо!.. Не делай этого! Ну в чем я провинился?!

- Не бойся, я только побрею. И сдам. Слышишь - за тобой летят.

Кудеяр послушал гул вертолета, чуть расслабился.

- Вы не сдадите меня. Не сможете.

Без всякой суеты Ражный поправил на оселке лезвие ножа, подступил к Кудеяру
и стал срезать бороду. Тот не противился, подставлял лицо и при этом
все-таки пытался поймать взгляд.

- Я и сам хотел побриться... Но приятнее, когда тебя бреет сам президент.
Только зачем это вам?

- Это не мне - тебе, - объяснил тот. - Чтобы твой нынешний образ
соответствовал старым фотографиям.

- Все равно не сдадите, - уверенно произнес невольник. - Или я ничего не
понимаю в людях... Как вы считаете, я хороший психолог?

Ражный молча срезал крепкий и густой волос: диалог с рабом должен был вести
приближающийся вертолет. Тайного постояльца на базе и в охотугодьях никто,
кроме Витюли и егерей, не видел, а Кудеяр больше всего боялся чужого глаза,
точно зная, что свои дорожат работой в клубе и никогда не пойдут против
воли президента, не выдадут.

Быстрее раба на гул вертолета среагировал волчонок, упакованный в куртку, -
заворочался и негромко заскулил. Ражный срезал бороду и принялся брить
насухую. Волос трещал под лезвием, как проволока, у Кудеяра от боли
наворачивались слезы, но он терпел и вострил ухо на хлопающий звук Ми-2.

- Вы не сдадите меня, - уже тоном внушения вымолвил он. - За укрывательство
преступника вам полагается срок. Клуб развалится, базу растащат,
охот-угодья отнимут. Вернетесь на пустое место.

Волчонок вдруг перестал скулить и начал грызть брезент, сердито урча.
Вертолет рыскал над старым вырубом в полукилометре и так низко, что
ветерком нанесло запах сгоревшего керосина. Президент выбрил щеки, схватив
раба за волосы, оттянул голову назад и скребанул по горлу.

- Пощади, - сломался Кудеяр и, опасно двигая головой, попытался поцеловать
руку с ножом. - Я знаю, за что ты меня... Отрежь язык и пощади!

Ражный дернул его за шевелюру, задирая подбородок, но в Кудеяре уже
проснулась дикая, неуправляемая сила страха - рванулся так, что в кулаке
остался пучок волос.

- Сам откушу, смотри! - высунул язык и сжал зубы. По губам заструилась
кровь.

Вертолет заламывал круг, завалившись набок в противоположную от ельника
сторону - иначе бы уже заметили людей на земле. С шумом и криком вскинулось
воронье, закружило над головами, приняв воющую машину за соперника.

Язык Кудеяр не откусил, а вдруг заскулил, задергался и начал грызть дерево
- по-бобриному, срывая осиновую кору по кругу.

Ражный сел и вонзил нож в землю. Внезапная и ясная мысль будто сковырнула
коросту со старой раны: он сам, собственными руками делал раба из этого
человека! Хотел взрастить благородство, чувство чести и презрение к смерти,
дающее человеку волю, но армейский прием не годился. Унижение, как самое
сильное средство, возбуждающее человеческое достоинство, здесь ничего не
возбуждало, а, напротив, еще глубже ввергало в трясину. Детонатор не
срабатывал, не вышибал искру, не взрывал чувство протеста и сопротивления.
По приказу Ражного, Витюля давал ему прокисшие щи - Кудеяр страдал от
поноса и все равно ел, впрягал его в санки и возил на нем сено для своей
козы - он не роптал. Ражный однажды сам подбросил в его схорон нож и
оставил дверь незапертой - раб к нему не притронулся.

Его устраивало существующее низменное, скотское положение. Страх смерти
оказывался сильнее, и под его натиском было все равно как жить - лишь бы
жить.

Ражный рассек ножом ремень на его руках, и Кудеяр, как спущенный с цепи
пес, тотчас же исчез в лесу.

На следующем развороте с вертолета заметили президента и начальника охоты,
да и он теперь не скрывался - вышел из-под защиты ельников, вынес и
утвердил, как вымпел, распятую шкуру. И когда вернулся к могиле волчицы за
ее уцелевшим детенышем, вдруг и его пожалел: зверю была уготована судьба
невольника. Посадят в вольер, станут кормить и сделают раба - прирученного
пса, который даст потомство...

Польский президент увлекался разведением элитных служебных собак, считался
одним из лучших заводчиков немецких овчарок и мечтал улучшить и освежить их
породу, заполучив чистокровного волка.

Звереныш грыз брезент, мусолил и трепал его, однако жесткая, плотная ткань
не поддавалась, и когда Ражный развязал куртку, оказалось, что зубов у
волчонка нет: молочные, неокрепшие, они были частью вырваны с корнем,
частью обломаны. Из десен сочилась кровь...

Это стремление к свободе потрясло Ражного. Он держал волчонка за шиворот и
зачарованно смотрел в младенческие звериные глаза. В них еще не было ни
злобы, ни врожденного волчьего страха перед человеком, однако нормальное
для щенка и уже привычное положение, когда он подвешен за холку,
обездвижило его и сделало покорным, как бы покорным воле матери.

Однако при этом широко расставленные уши были настороже и ловили гул
вертолета, заходящего на посадку в двухстах метрах от ельников.

Ражный хотел погладить, точнее, пригладить эти чуткие уши, но волчонок
вдруг ловко, по-змеиному, ухватил палец и стал сосать.

Он был голоден, и оставить его на воле, без матери, значило обречь на
смерть: несмотря на свои ранние способности, волчонок все равно бы не
выжил. Был единственный компромисс - сейчас же, пока не пришли сюда
польские паны, задавить щенка, тем самым избавив его от мучительной смерти
на свободе и жизни в неволе. Потом, в присутствии поляков, "обнаружить"
мертвого волчонка и убить еще одного зайца, мол, извиняйте, господа-паны,
сами виноваты: нашли бы вчера волчицу с прибылым - взяли бы живого, а
сегодня поздно.

Если погибает самка, погибает и новорожденное потомство...

Щенок по-младенчески чмокал мизинец, слегка покалывая его корнями
обломанных зубов. Ражный отнял палец, нащупал трепещущее сердце звереныша -
оставалось на несколько секунд сжать пальцы. Он делал это много раз, когда
додавливал пойманных в капканы куниц, раненых зайцев, уток и тех же волчат,
взятых из логова.

Но вдруг случайно перехватил щенячий взгляд: в гнойных, недавно открывшихся
глазах пока еще ничего не было, кроме безграничного детского доверия.

Его мать-волчица без тени сомнения пожрала новорожденных щенков, даже не
перекусив пуповин, ибо имела ярое, сильное сердце, повинующееся инстинкту.
Спасти она могла лишь одного волчонка и выбрала первенца, самого крупного и
сильного - остальные подлежали безжалостному уничтожению. И если бы из-за
первенца появилась угроза ее жизни, она бы придавила и его, дабы спасти
материнское чрево, в благоприятных условиях способное дать не одно
потомство.

Ражный с силой швырнул щенка под ель. Тот мявкнул и тут же вскочил на ноги.

- Иди отсюда! - пугая, потопал сапогами. - Уходи. Пусть тебя поляки ищут.
Найдут - такая уж судьба, жить будешь... Ну, что встал? Брысь отсюда!

Волчонок будто внял человеческой речи, сунулся в лапник, выстилавший землю,
запутался, потом прополз на животе и, выбравшись на кабанью тропу, неуклюже
поковылял в ельник. Отпрянувшее было от вертолетных лопастей воронье снова
подтягивалось к логову, перелетая от сушины к сушине, но, увидев группу
приближающихся людей с ружьями, осталось на почтительном расстоянии.

Ражный лежал на колодине, когда подошли паны в идиотских тирольских шляпах
с перьями и плотных не по погоде охотничьих пиджаках (во всем стремились
подражать немцам, западному, "цивилизованному" стилю). С ними оказался
районный охотовед и незнакомый милицейский подполковник, которого вчера не
было. Жара загнала комаров в траву, однако вся эта компания методично
охлопывала себя березовыми ветками.

- Ну, и что тут у нас? - по-хозяйски спросил охотовед Баруздин, в
присутствии иностранцев сохраняя официальный тон. - Вижу, волчицу
отстреляли. А выводок?.. Вячеслав Сергеич?

Ражный снял сапог и неторопливо поскреб в его носке - будто бы гвоздь мешал
или залетевший камешек. Прилетевшие ждали, паря себя зелеными вениками по
потным лицам. С Баруздиным у них были хорошие, почти дружеские отношения
еще с лесотехнического техникума - начинали бороться вместе, только Ражный
тогда был вольником, а нынешний охотовед - дзюдоистом: иначе бы никогда не
получить в аренду охотугодья...

- Где волчата, президент? - уже по-свойски спросил он, отделившись от
компании.

- Пойдем, покажу, - буркнул он и, взяв за рукав, подвел Баруздина к
раскидистой ели, отвел ногой ветку, под которой лежал вскрытый желудок.

Охотовед присел на корточки, пошевелил кончиком ножа содержимое. Панов тоже
одолело любопытство, сгрудились за его спиной.

- Хочешь сказать, всех порешила? - Баруздин вытер нож о траву и убрал в
ножны. - Такая лосиха... Не может быть. Как минимум пару оставила.

Президент мельком глянул в то место, где исчез волчонок.

- Думаю, всех... С логова подняли накануне щенения. Опросталась, когда
гнали вертолетом. Сожрала приплод вместе с последом.

- Поверить и в это можно...

- Матерый ушел - беда будет, - после паузы сказал Ражный. - Придется
организовывать облаву, с тебя спросят.

- А я с тебя! - недовольно буркнул Баруздин.

Поляки слушали внимательно, переводя взгляды с одного на другого, а
безучастный подполковник, махая веткой, бродил около волчьей могилы, трогал
носком ботинка камни, разбросанную землю и еще какие-то невидимые со
стороны следы или предметы.

- Ладно, - примирительно добавил он, поразмыслив. - С матерым потом
разберемся. Сейчас задача другая, нужен щенок. Вокруг логова хорошо
смотрел?

- Можно еще посмотреть, - согласился Ражный. - Если паны желают комаров
покормить. В ельниках зажирают...

- А где ваш товарищ? - вдруг спросил подполковник, остановившись возле
забытой на земле брезентовой куртки.

Президент мысленно ругнул себя и поединщика Колеватого, занимавшего мысли и
чувства, но прикинулся лениво-спокойным.

- Какой товарищ?

- Не знаю, ваш товарищ, - милиционер поднял брезентуху - хорошо,
обмусоленное волчонком место успело просохнуть на солнце. - Чья одежка?

- Моя. - Ражный забрал у него куртку, засунул в свой рюкзак.

Куртка была действительно его, но когда-то отданная Кудеяру...

На этот короткий разговор никто не обратил внимания, поскольку Баруздин
взял командование на себя и стал расставлять тараторящих по-польски панов
для прочесывания прилегающей к логову местности.

Наблюдательный подполковник на этом не успокоился, обмахиваясь веткой,
приблизился к волчьей могиле, демонстративно глянул на десантные ботинки
Ражного, затем себе под ноги.

Там на свежевзрытой земле остался след кирзового сапога Кудеяра...

Ражный еще раз ругнулся про себя, но кто бы знал, что принесет нелегкая
этого следопыта?.. Он закинул ружье за спину, рявкнул, как и положено
начальнику охоты:

- Здесь командую я! Оружие разрядить! Двигаемся на расстоянии видимости,
цепью. Внимательно смотреть под елями и особенно в завалах валежника. как
будто грибы ищете. Все, пошли!

Поляки и с ними охотовед медленно двинулись по ельнику в сторону логова, а
подполковник все еще стоял у могилы и, показалось, ехидно улыбался.

Или морщился от пота, бегущего из-под фасонистой фуражки.

- А вам что, особое приглашение? - грубо окликнул его Ражный, одновременно
приближаясь. - Становитесь на левый фланг! Да смотрите, чтобы господа не
заблудились! Тут черт ногу сломит! Потом их искать!..

Внезапный напор подействовал: милиционер отступил от могилы к левому флангу
на несколько шагов, и этого было достаточно, чтобы протопать и уничтожить
ботинками следы кирзачей.

Как будто ненароком, походя...

Однако краем глаза Ражный узрел, что умысел его не остался незамеченным. И
мало того, милиционер красноречиво глянул в сторону осины с сорванной
корой, у корня которой в траве можно было отыскать волос от сбритой бороды
Кудеяра...

4

Волчонок ушел от материнской могилы недалеко, метров на тридцать. И тут, на
кабаньей лежке под елью, наткнулся на засыхающий, еще зимний помет.
Врожденный инстинкт маскировки запаха мгновенно проснулся и заставил его
выкататься в дерьме, после чего он услышал голоса идущих от вертолета
людей. От них воняло отвратительным потом на сотни метров, и это пробуждало
иной инстинкт - страх, но не трусливый, а, напротив, вызывающий злобу. Он
не стал прятаться, ибо, слившись запахом со средой, был неуязвим для
человеческого нюха, того не подозревая, что нюх этот совершенно немощный и
к тому же, большинство охотников даже не знали, как пахнет волк. Он лег тут
же, возле кабаньего помета, навострил уши и тихо, по малой толике потянул
носом воздух, улавливая теперь не эти яркие и мерзкие запахи, а сквозь них
нечто иное, тонкое - дух, исходящий от людей частыми упругими волнами,
напоминающими ритмичные и не ощутимые внешне порывы ветра. В сочетании с
голосами и шумом движения дух этот был страстным и агрессивным: за ним
охотились, его выслеживали, искали, и по тому, как толчки незримых волн
становились чаще и плотнее, по тому, как они будоражили собственный дух
звереныша, не ведая, каким образом, но безошибочно он определял направление
движения каждого человека.

Однако не каждый из них был охотником. Идущий левее укрытия почти не
проявлял агрессивности и чего-то боялся сам, поэтому его движения и шаги
были робкими и неуверенными, а излучаемый дух не нес в себе опасности. Тот
же, что шел справа, напротив, хоть и двигался крадучись, осторожно, но при
этом напоминал бурю, катил впереди себя хлесткие, как выстрелы, угрожающие
волны. И запах от него был пронзительный, мускусный и отличимый от всех
других. Охотники были еще далеко, потому волчонок предусмотрительно
перебрался под другую ель, поближе к тому, что шел слева, и сделал это
неосознанно, повинуясь пока еще смутному внутреннему повелению. Люди
наступали довольно плотно, присматривались, поднимали нижние еловые лапы,
лежащие на земле, ковыряли ногами подозрительные кустики трав, лезли в
завалы гниющих сучьев и лесного мусора; волчонок же неведомым чувством
угадывал, что прятаться следует на открытом месте, за которое не зацепится
человеческий глаз.

Воняющий как и все люди, но не опасный охотник прошел в двух шагах от него
и, медленно удалившись, скрылся за деревом. Как только ослабли и
истончились агрессивные волны духа, унесенные вперед, звереныш понюхал
ближайший к нему след и подался к другому, самому крайнему, источавшему уже
знакомый, хотя такой же скверный запах. Человек, оставивший его, вообще не
излучал охотничьей страсти и азарта, не угрожал ему - наоборот, волчонок
чуял в нем защиту и помнил его руку на своей холке, такую же крепкую,
властную и спасительную, как материнские челюсти. Встав на след, он, не
скрываясь, поплелся за этим человеком, опять же повинуясь туманному,
повелительному предчувствию, что поступать надо именно так и не иначе.

Люди перекликались, как только теряли друг друга из виду, часто возникал
переполох, останавливались Я один раз даже грохнули из ружья; волчонок
по-прежнему тянулся позади них, боялся отстать или потерять спасительный
след и все равно не поспевал. Далее начинались буреломники, перемежаемые
боло-тинами, ельники становились гуще, темнее, так что и в солнечную погоду
сюда проникали только отдельные лучи. Тучи комарья повисли за спиной
каждого охотника, и чем глубже в лес они уходили, чем ближе было логово,
тем слабее и слабее становился их злобный охотничий дух. В самом гиблом
месте, среди осклизлых, гниющих завалов леса, под которым шумел почти
невидимый ручей и где сквозь кроны уже не просматривалось небо, дух этот
вообще испарился, и осталась лишь гадкая человеческая вонь. Люди постепенно
сошлись в толпу и встали, озираясь по сторонам. Говорили шепотом, и следом
за взглядом, за движением каждой пары глаз двигалась пара стволов. Вдруг
что-то ворохнулось в чащобе, треснуло, и тотчас почти залпом ударили
выстрелы, раздались крики, громкий, сдавленный шепот. Картечь долбила по
еловым лапам, по ветровальным пням и просто по мшистой земле, изрезанной
кабаньими и волчьими тропами. Пальба стояла несколько минут, пока не
послышался знакомый голос:

- Было сказано - оружие разрядить и не стрелять!

Другие же загомонили и осторожно двинулись к месту, куда стреляли, но там
было пусто. В полном безветрии, царящем здесь, запах порохового дыма и пота
смешался и медленно стал растекаться во все стороны.

Бросив поиски, люди вначале попятились, словно столкнулись с упругой,
непроницаемой средой, и без всякой команды двинулись назад - шли
торопливой, плотной гурьбой, жались друг к другу, и, окончательно
утратившие агрессию, сами теперь боялись каждого треска, сами чувствовали
себя чьей-то добычей; в них тоже пробуждался древний инст