, не
пропал, оказался в охотоведах. Правда, компдексовал и страдал, что не имеет
никакого образования, а еще из-за своей лысины вполголовы носил прозвище -
Кудрявый. И чтобы защититься, напускал на себя неприступность, говорил
мало, многозначительно, смотрел хитровато, замкнуто и отличался несгибаемой
принципиальностью. Когда-то к Ражному относились в районе как к герою,
особенно после "горячих точек" и ранения и, если он приезжал в отпуск,
устраивали с ним встречи в Доме культуры, местное руководство приглашало на
пикники, охоты и рыбалки. Потом это помогло организовать охотничий клуб и
взять в аренду угодья, но жить долго старым жиром не позволяло время и
нравы.

Тем более, начала отрыгаться неудачная охота на логове: Баруздина трепали и
за то, что поляки уехали недовольные, и за порезанный скот, и теперь он
приехал трепать своего однокашника.

А ведь это он уламывал Ражного организовать для панов охоту и еще намекал,
дескать, за поставку клиентов с тебя причитается...

- Что делать-то будешь, Вячеслав Сергеевич? - спросил официально. - Две
телеги на тебя в прокуратуру ушли. Или платишь за нанесенный хозяйствам
ущерб и добиваешь волка, или...

Он не договорил. Да и так было понятно, что следует за вторым "или" -
изъятие охотугодий.

- Извини, есть все основания, - добавил. - Нарушение договорных
обязательств. Там определенно сказано: деятельность клуба не должна
наносить ущерба сельскому хозяйству. Это же твой волк скотину режет? Твой.
Знаешь, и мне наплевать на все твое колдовство.

- Какое колдовство? - спросил Ражный, глянув на охотоведа в упор - тот
все-таки отвернулся. - Опять за старое?

- Люди говорят... Твой папаша такие дела выделывал. Только я в это не верю,
потому не боюсь. Со мной ты ничего не сделаешь.

- Темный ты человек, Гриша... Это не колдовство.

- Знаю, сейчас называют - феномен.

- Матерого я возьму, - чтобы уйти от темы, заявил Ражный. - А платить не
буду. Нечем. Да и инициатором охоты был не я, не моя это прихоть.

- И не моя! - поторопился отбояриться Кудрявый. - Думаешь, на меня не
давили с этими поляками?.. А формально начальником охоты был ты, и вся вина
за неправильную организацию на тебе. Так что смотри.

Сел в машину и укатил, не попрощавшись.

Это было серьезное предупреждение, плотный захват в выгодной позиции, и
теперь оставалось или махнуть рукой и ждать броска, или сопротивляться.
Самый верный выход был единственный - добрать стреляного разбойника, но
Баруздин отлично понимал, что сделать это практически невозможно, хотя
Ражный считался единственным опытным волчатником в районе. Это не февраль,
когда президент клуба организовывал для немцев показательные, королевские
охоты на волков во время спаривания. Те уезжали с трофеями и вытаращенными
глазами, откровенно полагая, что серые хищники в России - ручные, ибо в их
представлении такой легкой добычи быть не может.

Никто из них даже не подозревал, сколько дней и сколько километров
накручивал президент на снегоходе, прежде чем находил болото с тропами,
набитыми волчьей парой. И как потом загонял зверей по глубокому снегу до
изнеможения, чтобы придавить лыжей "Бурана" и ждать, когда подвезут в нарте
немца. Немец становился на номер, а Ражный освобождал волка и гнал его чуть
ли не хворостиной, чтобы добрел на выстрел охотника.

Вся такая охота занимала три-четыре минуты...

Как все это делается, знал Баруздин и, будучи в хорошем расположении духа,
откровенно восхищался упорством Ражного. И точно так же знал, что значит
летом взять матерого одиночку, вышедшего на дорогу мести.

Предсказать или угадать, где серый бандит появится в следующий раз, было
невозможно, а ждать третьего и четвертого нападения, чтобы вывести хоть
какую-нибудь закономерность его передвижения, - слишком большая цена и
огромная трата времени перед поединком, когда нужно сосредоточиться на себе
самом и изучать соперника.

От зависимой души он освободился, разрешил все дела и заботы, которые бы
сковывали собственную. И вот осталось одно, оказавшееся самым главным
препятствие первой в жизни схватке в дубовой роще, и было оно хуже,
дряннее, чем избавление от приблудного Кудеяра.

На ваб матерый не откликался, свои марш-броски из конца в конец охотугодий
совершал только ночью, отчего и разбойничал днем. И не оставлял следов ни
на пыли и грязи дорог, ни на песочных высыпках - двигался исключительно по
мелким ручьям, опасные участки переходил по ветровалу, избегал полей и
других открытых мест.

Волка можно было взять, лишь самому обернувшись серым хищником. Конечно, не
в прямом смысле обернуться - войти в состояние, когда полностью освобождены
от всего земного чувства, способны подниматься над землей и парить в
полете, очень схожем с полетом летучей мыши, а тело в тот миг по
выносливости и крепости становится равным волчьему.

И повиснув у мстящего зверя на хвосте, догнать его, где бы он сейчас ни
находился.

Но это значило - ослабить себя перед схваткой, израсходовать тот запас
энергии, которого потом не хватит в поединке...

И все-таки он решился.

В тот же день после визита Кудрявого, Ражный спустился к реке неподалеку от
базы, чтобы не отвлекали, развел символический, почти бездымный костерок,
лег к нему ногами, а головой к воде и пролежал так часа два, завороженно
глядя на космы вихрящихся струй, отвлекся, постепенно успокоился и,
поддерживая в себе это умиротворенное, даже сонливое состояние, медленно
собрался и на малой скорости порулил в дачную деревню.

Жена фермера стояла у магазина, ревела и торговала мясом, благо что
покупателей летом было порядочно и цена совсем бросовая, хотя фермер успел
перехватить еще теплым бычкам горло и спустить кровь. Сам же он сейчас
валялся пьяным в кормушке, и оставленный в загоне молодняк ревел от голода.

Из дачников здесь был всего один знакомый - Прокофьев, приезжавший к нему
на охоту, - интеллигентный обнищавший старик, родственник знаменитого
композитора, запасающий себе и своему псу корм на зиму. Сам в основном
питался овощами, однако огромная немецкая овчарка Люта не выдю-живала на
морковке и картошке, требовала мяса, и старик занимался его заготовкой с
началом охотничьего сезона на лосей. Он запрягал собаку в велосипед, если
по чернотропу, или становился на лыжи, когда был снег, и ехал на буксире к
Ражному на базу: эта зверюга отличалась хорошими ездовыми качествами,
приученная с детства. Охотника из Прокофьева так до старости и не
получилось, но он старательно отрабатывал свой кусок лосятины, а главное -
требуху и головы от лосей, хватаясь за любое дело, вплоть до мытья полов в
гостинице. Невероятно щепетильный, подарков он не принимал, и тем более,
подачек, и тогда Ражный придумал форму, как помочь старику: после нападения
Кудеяра брал Люту для охраны базы, когда уезжал надолго. Звонил через
сельсовет старику, тот выводил овчарку со двора, спускал с поводка и
говорил:

- Люта, иди служить.

Через час-полтора собака уже сидела возле крыльца дома Ражного и чуть ли не
сама пристегивалась к цепи. Возвратившись на базу после отлучки, Ражный
привязывал ей на спину кус мороженого мяса и благодарил за службу.

Сейчас он заехал к Прокофьеву и попросил истопить нежаркую баню. Хозяин уже
был наслышан о последних событиях и лишних вопросов не задавал, чутко
уловив особое состояние покоя неожиданного гостя.

Ражный сам заварил щелок на горячей золе, раскаливая в банной печи округлые
камни, и после этого снял деревянное ложе с карабина, тщательно отмыл все
металлические детали, собрал его и, не присоединяя приклада, зарядил. И эту
железную клюку завернул в чистую тряпку. Потом стал мыться сам, без мыла,
одним щелоком, прислушиваясь к собственным чувствам. Перед выездом он
ничего не ел и все-таки, повинуясь внутреннему позыву, промыл желудок,
дважды выпив по трехлитровой банке речной воды. После бани переоделся в
белое солдатское белье, повязал голову куском чистой тряпки, на такую же
тряпку, скрутив ее веревкой, повесил на пояс пустую солдатскую фляжку, а
ноги оставил босыми.

- Вы как на смерть собрались, - невесело пошутил старик.

- На смерть - в белых тапочках, - проворчал он.

- Ну, ни пуха ни пера.

- К черту, - уходя в сумерки белым привидением, бросил Ражный.

Волчий след он взял с места, где пал последний подрезанный бычок. След был
не реальный, относительный, ибо на стриженной скотом траве своих настоящих
следов зверь не оставил. Стараясь не расплескать упокоенную и усмиренную
душу, он лег приблизительно на то место, куда матерый отскочил, свалив
телка на землю. Лег сначала на живот, раскинув руки, затем перевернулся на
спину, закрыл глаза и полностью расслабил все мышцы, будто отдыхал перед
решающим поединком. Справиться с телом было легче всего - труднее
освободить голову от всяческих мыслей, уловить момент - короткий, длящийся
всего несколько секунд, когда не думается ни о чем и сознание становится
отмытым и стерильным, как белый речной песок.

Лежал, слушал себя, как врач, прикладывая трубку к частям тела и внутренним
органам. Что-то мешало, ритмично прокалывало сознание вместе с биением
крови. Он мысленно и как бы со стороны еще раз осмотрел себя и обнаружил
причину назойливых сигналов - детородные органы. Вялой рукой поправил их
положение, усмирил самую сильную часть существа.

И уловил момент полной прострации, когда подступала легкая, полупрозрачная
дрема. Был великий соблазн продлить мгновение, и у него это не раз
получалось, но сейчас следовало вновь включить сознание единственной
фразой-мыслью:

- Я - волк.

Но не удерживать ее более в голове - загнать в позвоночник и отныне думать
только им. Чувствовать позвоночником, видеть и слышать...

Это был древний способ внутреннего перевоплощения, незрячими, суеверными
людьми называемый - оборотничество. Скудоумие, беспамятство и закономерный
поэтому страх перед тем, что нельзя пощупать рукой или увидеть глазами,
создали вокруг такого явления ореол колдовства, нечистых чар, и под мусором
предрассудков позвоночный столб вместе с его мозгом превратился в бытовую
конструкцию, костяную форму, позволяющую человеку лишь прямо ходить, носить
голову и страдать от радикулита. Все остальное, считалось, от лукавого...

Если так, то все человечество произошло от лукавых: в далеком прошлом люди
без всякого напряжения переходили в подобное состояние, ибо созданы были по
образу и подобию Божьему и тогда еще не только знали, но и чувствовали это.

Отец Ражного называл это состояние "волчья прыть", а парение чувств -
"полетом нетопыря": летучая мышь передвигалась в пространстве, находясь в
особом поле восприятия мира, когда он весь состоит не из привычных вещей и
предметов, а из полей, излучаемых живой и мертвой материей. Все сущее на
земле оставляло не только следы в виде отпечатков подошв, лап и копыт, не
только оброненную шерстин-ку, перо или экскременты, но и другую их
ипостась, чем-то напоминающую инверсионную дорожку, оставляемую самолетом в
небе. И если там видимый след был результатом выброса тепла и газа в
атмосферу - вещей зримых и понятных человеку, то здесь все связывалось с
существованием невидимых и неощутимых, как радиация, энергий.

Утратив былые способности, прирученная собака, например, еще могла ходить
по следу запаха или по звуку и движению, сочетаемых с запахом, - так
называемое верховое чутье. Она еще могла, живя рядом с человеком и
постоянно находясь в его поле, ориентироваться на местности, зализать рану,
отыскать необходимую лечебную траву, предчувствовать грозу, бурю,
землетрясение, но человек уже не владел и этими способностями. Он был слеп
и глух, а окружающий мир по этой причине казался ему злобным,
непредсказуемым и опасным для жизни.

Так вот, абсолютным совершенством восприятия среды обитания был нетопырь,
умеющий, как и миллионы лет назад, видеть и слышать излучаемые поля -
тончайшие энергии, оставляемые в пространстве живой и неживой сущностью.

Подниматься в небо и парить чувствами было довольно легко - все зависело от
чистоты выделяемых местностью энергий, и для взлета иногда требовались
считанные секунды. Вторым существом после нетопыря был волк, и чтобы
выследить его, хватило бы и чуткости чувств летучей мыши, но чтобы
настигнуть и победить, следовало самому перевоплотиться чувствами в серого
зверя и обрести его прыть. А это как раз и требовало огромных физических
усилий.

- Я - волк, - записал он мысленно на чистом листе сознания и тотчас ощутил,
как от основания черепа до копчика потекла согревающая горошина, словно
капля горячего пота. И привыкая к воле разбуженного позвоночного мозга, он
пролежал еще несколько минут и хотел было встать, но в это время
проснувшийся и еще пьяный фермер проявил бдительность, взял ружье и
приплелся взглянуть, кто это там валяется на выпасе. Встал как вкопанный
перед белым, распростертым на земле человеком, захлопал ртом, выронил ружье
и замахал руками, не в силах двинуться с места. Было слышно, как лязгают
зубы и дребезжит его душа, будто он вступает в ледяную воду.

- Иди спать, - приказал ему Ражный и медленно поднялся.

Фермер наконец заорал, попятился и уже через мгновение мчался прочь чуть ли
не на четырех, поскольку то и дело запинался и хотел сохранить равновесие.

Должно быть, принял за приведение или напился до чертиков...

За ним вился желтый дымок следа, полный смятения, паники и ужаса. Он чем-то
напоминал пятно такого же тумана, оставшегося на месте, где волк повалил на
землю бычка. Смертный страх имел одно и то же свойство и окраску, что у
животного, что У человека. Но матерый оставил совершенно иной след - след
огненной ярости, и это свечение дымной Дорожкой уходило к лесу. Ражный
поднял сверток с карабином и пошел рядом с ним, как по берегу ручья, не
касаясь следа, будто опасался замочить ноги.

В этом состоянии его, как лунатика, нельзя было отвлекать и будить...

На опушке леса, в густых зарослях след немного позмеился и почти оборвался
у большого пятна: волк залег здесь, чтобы посмотреть на плоды своей мести.
Отсюда хорошо были видны загон и выпас, где учинен разбой. Зверь
торжествовал, взирая на человеческое горе, и дальше потрусил в полном
удовлетворении от содеянного, поскольку цвет ярости после всяческой игры
его оттенков медленно преобразовался в белую пунктирную строчку. Волк на
некоторое время стал самим собой - гордым и благородным зверем.

До глубокой ночи Ражный бежал этим следом, по-волчьи перескакивая через
ветровал, ручьи и мочажины. И если матерый часто останавливался, выслушивая
пространство впереди, или подолгу трусил легкой рысцой, то уподобившийся
ему человек, напротив, прибавлял скорости в этих местах и таким образом
сокращал расстояние. Пересекая малые речки и ручьи, он некоторое время
бежал по воде, хватал ее на бегу горстями, пил, хотя можно было бы набрать
во фляжку, и, так и не утолив жажды, снова выскакивал на берег.

Перед рассветом, оставив позади километров тридцать, Ражный оказался на
старом, безводном горельнике, затянутом молодым осинником. Здесь волк
выкатался на зольной, перемешанной с углем, земле, похватал нижние листья
медвежьей пучки, поскольку тоже страдал от жажды, и, углубившись в высокие
травы, лег на отдых.

Он в точности повторил все действия зверя, превратив свою несуразно белую
одежду в пятнисто-серый с зеленоватым разливом камуфляж, однако на лежке
задержался лишь на мгновение, чтобы подсечь выходной след.

Теперь уже было ясно, что зверь идет к Красному Берегу - бывшей деревне,
где сейчас жил со своей семьей горемычный мужик по фамилии Трапезников -
всего в семи километрах от базы! Даже в голодовку никогда раньше волчья
семья не трогала скот в близлежащих к логову хозяйствах, соблюдая жесткий
неписаный закон добрососедства. Получалось, что человек первым нарушил его
и теперь пожинал плоды...

Несколько замкнутый, но с вечно блистающим взором, Трапезников поселился
здесь одновременно с Ражным. Приехал он откуда-то из Сибири, где много лет
работал штатным охотником, и в середине своей жизни захотелось ему
покрестьянствовать в средней полосе России, пожить независимым от удачи
промыслом, покормиться не ружьем и веслом, а трудами на земле. Он поклялся
не брать больше в руки ни оружия, ни ловушек и после долгих мытарств
получил ссуду и сорок гектаров запущенных сельхозугодий в глухом углу при
абсолютном бездорожье. И бился на этой земле уже пять лет: первый год
выращивал картофель, который оказался никому не нужным и замерз в начале
ноября, вывезенный в условленное с покупателем место, но так и не
востребованный. Затем развел коров и стал бить сливочное масло -
экологически чистый продукт, который опять же топился от жары и портился,
ибо рынок был завален французским и новозеландским аналогичным товаром.

Отчаявшись, на третий год забил свое стадо, продал мясо цыганам и взялся
выращивать лук и чеснок - благо, что урожайность его в этих местах была
потрясающей. Результат оказался таким же плачевным: продал лишь семьдесят
килограммов, остальное замерзло и сгнило. И наконец, плюнул на чисто
крестьянский труд, заключил контракт с некой посреднической фирмой в Москве
(соблазнил случайный знакомый) и занялся разведением лошадей, которых с
детства любил и ставил по благородности и разуму на второе место после
человека. Да не простых чистопородных, а исключительно пегих, поскольку
фирма обязалась покупать у него весь приплод двухлетнего возраста и
продавать в Европу, где была мода на таких лошадок.

Два года Трапезников пластался на покосах, овсяных полях и своей конеферме
и с великими трудами произвел и вырастил первую партию из пяти жеребят, для
чего собрал со всей области всех пегих маток и отыскал двух
жеребцов-производителей.

Волк теперь шел по направлению на Зеленый Берег. Новоиспеченный
конезаводчик действительно не брал в руки оружия, однако в нем, вероятно,
остался сильный охотничий азарт, да и сыновья его. Максы, никаких клятв не
давали и потому не гнушались зверовым промыслом, всюду ездили с ружьями, и
теперь матерый, подозревая их в разорении своего гнезда, шел мстить
совершенно безвинным крестьянам.

У несчастного новопоселенца было шестеро детей, рожденных еще в Сибири, в
охотничьих зимовьях, вдалеке от школ и цивилизации, так что двое старших
парней вообще не закончили ни одного класса и по этой причине даже в армию
не призывались, а четверо младших с великим родительским напряжением
учились в селе за тридцать километров.

И вряд ли упорный Трапезников выдержит на сей раз удар судьбы -
несправедливую волчью месть...

От последней лежки матерый оставлял за собой красноватый, словно обагренный
кровью, мерцающий шлейф - вновь начинал яриться, и Ражный, рискуя утратить
свое волчье, позвоночное зрение и потерять след, мчался уже со скоростью
спринтера.

Сильнейшее физическое напряжение помогало находиться в "полете нетопыря",
но одновременно быстро растрачивалась своя собственная энергия. Тогда, в
Таджикистане, лежа с дырой в боку, Ражный вывел себя из болевого шока,
остановил кровь и держал ее, паря летучей мышью, в течение семи часов. Это
был его личный рекорд. В вертолете же он мгновенно потерял сознание и
очнулся лишь в госпитале, когда готовили аппаратуру для переливания
крови...

Зверь мог держаться в таком состоянии сутками и потому, даже смертельно
раненный, не терял способности к сопротивлению, уходил на многие километры
и, случалось, выживал. И человек, столкнувшись с подобным явлением,
объяснял это большой физической силой, крепостью на рану, низким уровнем
развития нервно-психической деятельности, дикостью или той же самой
"нечистой силой"...

Сейчас Ражный бежал по незримому волчьему ходу восьмой час и чувствовал,
как начинает слабеть это поле и яркий след, насыщенный энергией мести,
превращается в пунктирную извилистую линию, будто разносимую ветром. Он
понимал, что не успеет, если двигаться звериным путем, часто петляющим
между болот или открытых мест, к тому же быстро светало, а на