ауру, и когда она, увеличиваясь, образовывала овальный
кокон, араке резко отталкивался всей плоскостью тела от опоры и взлетал,
несомый противовесами.

Или подъемной силой достигнутого состояния Правила...

Сейчас Ражному пришлось лежать более получаса, прежде чем в полной темноте
он начал видеть очертание собственной груди. Оставалось немного, чтобы
преодолеть земное притяжение, когда издалека, из мира, ушедшего в небытие,
ворвался душераздирающий вопль. Так кричат смертельно раненные травоядные,
ибо хищники чаще всего умирают молча.

Возврат к реальности был стремительным, накопленная энергия ушла в
пространство вместе с единственным выдохом, на миг высветив чердачные
балки. Тотчас запахло дымом: делать "холостой" выхлоп энергии было
опасно...

Вопль повторился, но теперь уже близко, сразу же за стеной - тоскующий,
зовущий голос - и следом долгий отчаянный стук в дверь. Пока Ражный снимал
путы, младший Трапезников стучал и кричал исступленно, безостановочно, и
гончаки в вольере, реагирующие на каждый шорох или нестандартное поведение,
при этом хранили полное молчание.

Дождь на улице разошелся вовсю. Макс напоминал мокрого молодого зверя,
потерявшего свою нору.

- Входи, - разрешил Ражный.

Парень переступил порог и остановился, не зная, куда идти в полном мраке.
Пришлось вести его за руку, а когда в доме загорелся свет, он закрылся
рукой и прилип к стене. На бледном, вытянутом лице оставались одни огромные
и почти безумные глаза. Ражный подал ему миску с остатками разведенного
хмельного меда, однако Макс сопротивлялся, выставляя руки:

- Нет! Не буду! Не хочу! Вино не помогает!.. Станет еще хуже, я знаю.

- Это не вино, попей. Это напиток, дающий силы.

- Снадобье? Лекарство?..

- Можно сказать и так...

Он взял миску, понюхал. Отхлебнув, попробовал на

вкус и выпил залпом.

- Это ты ходил к "шайбе" недавно? - строго спросил Ражный.

- Нет, я не ходил, - виновато проговорил младший Макс.

- А кто ходил? .

- Не знаю... Я лежал на земле.

- Где остальные?

- Не знаю...

- А что ты знаешь?

- Знаю, что беда пришла, дядя Слава, - сказал обреченно. - Я погибаю.

- Держись, ты мужчина, - он силой усадил парня на скамейку. - Привыкай.
Иногда жизнь бьет больнее.

- Больнее не бывает. Я люблю ее. Мы с Максом ее любим... Дядя Слава, а ты
тоже считаешь, мы виноваты?

- Нет, я так не считаю, - заверил он. - Но почему мне ничего не сказали?
Когда нашли ее в лесу? А ведь еще в прошлом году нашли, верно?

- Верно...

- Ты же знал, что я ищу Милю? Знал и обманывал меня.

- Мы не обманывали! - вскричал Макс. - Она попросила, чтобы не говорили...
А потом, когда поймали ее, ты уже не искал. И никто не искал...

- Поймали?..

- Она сначала боялась нас, не давалась в руки, не подпускала близко... -
вспоминая, он на минуту оживился. - Но мы ее приручили. Мы срубили ей
домик, избушку на курьих ножках, железную печурку поставили, с дровами. А
была уже осень, снег выпадал... Она все еще босая ходила и мерзла. И не
стерпела, забралась в избушку и уснула. Там дверь была от медвежьей
западни, отец научил. Захлопнулась намертво, изнутри не открыть... Мы стали
ее кормить, разговаривать, и она скоро привыкла.

- Отец знал, что поймали?

- Не знал... Дядя Слава, она сама не хотела выходить к людям! Мы ей
говорили, упрашивали хотя бы на зиму к нам пойти жить - не пошла.

- Я верю.

- Она была такая прекрасная!.. Мы приезжали каждый день, чтобы
полюбоваться. Ей же было скучно одной жить. Привезли радиоприемник, но она
выкинула в печку... А этот врач говорит, будто мы лишили ее свободы и...
насиловали!

- Он вас пугает, потому что сам боится, - успокоил Ражный. - Ты же видишь,
он обыкновенный шакал.

- Никогда не видел шакалов. - Макс вскинул мутные глаза. - Они же у нас не
водятся... Дядя Слава, помоги нам! Сделай что-нибудь!

- Я уже однажды вам помог. Устроил призыв в армию. А вы сбежали и живете,
как дезертиры.

- Мы пойдем в армию! Выйдем и сдадимся!.. Только помоги!

- В тюрьму теперь пойдете сначала. Потом в армию.

- Пусть... - тихо вымолвил он. - Выручи, дядя Слава. Ну еще раз!.. Говорят,
ты - колдун.

- Я колдун?

- Дядя Слава, ты не обижайся, я слышал от людей. Про тебя еще говорят -
демон. И дом этот весь... в нечистой силе.

- Что же ты тогда просишь? Если я демон и связан с нечистой силой? -
обиделся он.

- Я ни при чем, так люди говорят, - растерялся Макс. - Но я все равно верю:
ты не простой человек. И если демон, то добрый демон...

- Все не простые, брат. Если глубже копнуть человека.

- Однажды я видел тебя... в волчьей шкуре.

- Где видел? Когда?

- В прошлом году. Мы с Максом ехали по лесу, на смолзавод. А ты в дубраве
был... Мы тогда так испугались. И кони испугались, понесли. Помнишь, у меня
еще перелом был?

- Фантазер ты...

- Помоги мне, дядя Слава. Видишь, я погибаю! Может, до утра не доживу...

- Доживешь!.. Потом послужишь в армии...

- Я знаю, ты можешь оживить Милю, - горячим шепотом произнес младший
Трапезников, дыша в лицо запахом весенней земли. - Если захочешь. Она же не
совсем еще умерла, правда? Это врач сказал-смерть! А мне кажется, в ней
есть жизнь. Только как искорка... Помоги, оживи ее! Я никому не скажу! Даже
родному брату! Никому! Пусть считается, сама ожила. Ну бывает же такое!

- Бывает...

- Ну вот! - его дыхание затрепетало от надежды и нетерпения. - Не знаю,
колдун ты или демон, какая сила в тебе - чистая или нечистая. Но молю тебя
- оживи! Ты можешь. Я знаю! Верю! А иначе сейчас пойду к "шайбе" и умру
возле нее. Чтобы похоронили нас вместе.

Сказано это было с блеском в глазах и высоким достоинством, так что Ражный
поверил: не воскресить Милю - этот парень умрет.

- Понимаешь, брат... Никто не имеет права делать этого, - проговорил он,
хотя уже понимал, что любые отговорки не будут приняты. - Наверное, ты
слышал: люди рождаются и умирают по Промыслу Божьему. Какой бы смерть ни
была... Миля скончалась не от воспаления легких, а по другой причине... Ты
не поймешь, почему...

- Нет, я знаю, отчего! - загорячился Макс. - Ты думаешь, если я не учился в
школе и совсем не образованный, так не знаю? Да я давно почувствовал, что
Миля умрет!

- Ты меня слышишь?! - Ражный потряс его. - Никто не может воскресить твою
Милю! Никто!

- Но я вижу в тебе силу!.. Ты сможешь! Люди говорят, твой отец умел
поднимать мертвых. Ведь это правда?.. Значит, и ты знаешь!

- Нельзя верить молве, люди выдают желаемое за действительное.

- Фелипия видела, как ты оживил птицу. Замерзшую птицу! И потом ей подарил.
И птица жила у нас до весны!

- Да я ее просто отогрел!

- И Милю отогреешь!

- Человек не птица!

- У меня ключ от "шайбы", - вдруг сообщил Макс. - Сейчас я пойду, лягу
рядом с Милей и умру.

- Хорошо, - почти сдался Ражный. - Но если, воскреснув, она снова захочет
умереть?

- Не захочет.

- Допустим, я поверил... Но запомни: со второй смертью умрет и ее душа. Так
устроено... Все, кого вытаскивают с того света, реанимируют, выводят из
клинической смерти, вливают чужую кровь, чтоб спасти, пересаживают
внутренние органы - все потом гибнут вместе с душой. Они как утопленники
или самоубийцы... Ведь Миля все равно когда-нибудь умрет, например, от
старости... Ты не пожалеешь об этом?

- Люблю ее! - клятвенно воскликнул он. - И Макс любит!

- И ты такой же... Боже, почему в этом чувстве так много эгоизма?

Он ничего не слышал, поскольку, чувствуя, как Ражный соглашается, уже
дрожал от нетерпения.

А возможно, слышал и не понял ничего...

- Помоги, дядя Слава! Подними ее! Ты ведь умеешь, я вижу!

Ему показалось на миг, что глаза у парня стали по-волчьи пристальными, а
взгляд пронзительным; он в в самом деле что-то видел...

- Послушай меня, Максим...

- Я не Максим!

- Ну, хорошо, Максимилиан. Не сходи с ума, возьми себя в руки, ты взрослый
парень...

- Не хочу ничего слушать! Оживи ее! На улице вдруг залаяли гончаки в
вольере, однако сторожевая и чуткая Люта отчего-то помалкивала. Кто-то
взволновал их, встревожил, но судя по голосам, лаяли они не на человека.
Мало того, обычно визгливая Гейша, словно откашлявшись, завыла баском.

- Ладно, пошли! - послушав этот хор, согласился Ражный. - И ты увидишь, что
это невозможно. Поскольку она мертва, понимаешь? И нет такой силы у меня,
чтобы снова вдохнуть жизнь.

На улице младший Трапезников не отставал, двигался тенью и, кажется, тихо
смеялся от предвкушения счастья. Люта сидела там же, где была привязана - у
"шайбы", и помалкивала, пугливо забившись в чертополох под стеной.

Что это с тобой? - спросил он настороженно и осмотрелся.

Овчарка заскулила и по-волчьи спрятала голову в траву.

Отомкнув "шайбу", но еще не открывая дверей, Ражный услышал тихий, утробный
вой и потому, обернувшись назад, сказал в темноту:

- Стой здесь...

Плотно притворив за собой дверь, он зажег спичку и, шагнув вперед, увидел
зеленое свечение глаз. Милю вносили, как и положено, вперед ногами, и
потому она лежала сейчас головой к выходу, тело ее пульсировало, а над ним
стоял волк и, вскинув морду, пел торжественную песню.

Видение длилось столько, сколько горела спичка...

2

Покойное блаженство и состояние восторга оборвались в тот самый миг, когда
неведомая, конвульсивная сила вытолкнула его наружу, швырнула на жесткую
землю и в первый момент, неподвижный, больше похожий на сгусток крови и
слизи, он оказался под солнцем, в мире, который давно и отчетливо
чувствовал сквозь материнскую плоть. Он сделал первый вдох, и нестерпимая
огненная боль разлилась по телу, толкнулась в слабые конечности и опалила
голову.

И, полумертвый, он вскочил на ноги, вытянулся и пополз вперед, волоча за
собой пуповину. Не заскулил, ибо не обрел еще голоса - лишь тяжело задышал,
вгоняя в себя жгучий воздух, и вскинул ушастую, большую голову. Он был еще
слеп, однако яркий свет и сквозь плотно закрытые, спеченные веки показался
таким же палящим и болезненным, как воздух, и не было в этом только что
обретенном мире ничего веселого и радостного!

Но вот язык измученной родами матери - щенок был в два раза крупнее
обычного волчонка - достал его головы, стремительно и нежно пробежал по
глазам, влился в пасть, ноздри, потом в уши, освобождая от сохнущей крови,
мягко скользнул по шерсти, и происходило чудо - боль снималась от малейшего
прикосновения, и на смену ей вливались сила и ощущение восторга. Сам того
не ведая, он издал первый звук, напоминающий еще не звериный рык - тихое,
довольное урчание, прижимался к языку, подставлял шею, бока, затем,
перевернувшись на спину, раскинул лапы, отдавая матери живот. Мать пока что
состояла из одного этого языка и представлялась спасительным ласковым
существом. Одним движением она усмирила огонь в груди, и он уж было
расслабился от блаженства, как язык подобрался к пуповине и тут
обнаружились материнские зубы. Острая, содрогающая боль вновь пронзила его,
подбросила вверх, и в следующий миг он ощутил свободу.

С матерью теперь больше ничего не связывало... Вместе с утратой пуповины он
всецело погрузился в существующий мир: в одночасье открылись слух и
обоняние. Вылизанный, но еще мокрый, на неустойчивых лапах, он стоял на
земле, явленный из небытия, и вкушал первые прелести жизни. Вокруг были
плотные заросли крапивы и сухого, прошлогоднего малинника, выросших на дне
ямы, под ногами битый кирпич, уголь и ржавое железо - все, что осталось от
разрушенного человеческого жилья. Так что в первые минуты жизни он вкусил
запахи человека, поскольку родился не в логове, а в старом подполе
брошенной деревни. Он еще не знал человека, но уже чувствовал его
вездесущую суть, будто мир этот всецело принадлежал только ему: в небе
слышался воющий гул, откуда-то наносило едким, смолистым дымом, и от
слепящего низкого солнца летели частые, визгливые голоса.

Над брошенной деревней показался вертолет с распахнутой дверцей, откуда
виднелись люди с ружьями. Первенец не видел их, но почуял приближение
человека, поднял голову и внезапно обрел голос зверя - зарычал в небо,
выдавая свое местонахождение. И наверняка получил бы трепку от матери, но
она в тот миг была занята собой: раскорячив задние лапы, судорожно
выгнулась, застонала и произвела на свет еще одного звереныша. Осклизлый
ком зашевелился на примятой крапиве и тоненько заскулил. А вертолет между
тем неторопливо наплывал от леса, прибивая к земле траву мощным, сбивающим
с ног потоком воздуха - мать не дрогнула, лишь прилегла, вылизывая
детеныша. Откуда-то сверху на первенца свалилось нечто жесткое,
стремительное и сильное, сбило на землю, чуть ли не втоптало в сухую
дресву. Потеряв ориентацию, он перевернулся несколько раз, закатился в яму
и, когда вскочил, - ощутил рядом присутствие еще одного зверя - отца,
вернее, его раскрытую пасть над собой. Он приподнял новорожденного за
холку, коротко лизнул, но только выпачкал, ибо кровь у него стекала с
головы, с выпущенного языка и мешалась с родовой кровью.

Зверь лег, кося глаз к небу, и волчица, оставив новорожденного, принялась
вылизывать раны на голове отца. Он зарычал на нее, и когда тень от ревущей
машины достала ямы, внезапно выскочил из крапивы и помчался вслед за этой
тенью.

К нему присоединилась еще пара, до того бывшая в траве и не смевшая
приблизиться к яме, - переярки, ее прошлогодние дети, бродящие за
родителями на некотором расстоянии.

Первенец неуклюже пополз за ними, путаясь в траве, и прежде чем выбрался из
обрушенного подпола, несколько раз свергался с трухлявых бревен, торчащих
из земли, пока не помог себе пастью, цепляясь игольчатыми зубами за корни
трав и примятый малинник. Вертолет плясал низко над землей, и с его борта
хлестко гремели сдвоенные выстрелы. Люди стреляли по кустарнику, по
нагромождению досок и бревен, вдоль старых, вросших заборов; они словно
прощупывали свинцом землю, пока не вытолкнули переярков на чистое место.

Вертолет полетел боком, развернулся, и с борта вновь загрохотало. Тот, что
ринулся вдоль деревни, попал под выстрел сразу же, а другой, бегущий к
лесу, еще долго петлял по траве, резко меняя направление, и пал на самой
кромке березовой рощи.

Совершив победный круг, охотники приземлились, забросили в машину переярков
и пошли рыскать, выискивая матерого волка. А тот сидел плотно, невзирая на
выстрелы, прощупывающие любое возможное укрытие, и рев низколетящей машины.
Бесполезно покрутившись около получаса, вертолет вновь сел на чистом
взгорке, далеко от вынужденного логова, три человека из команды стрелков
спешились, остальные поднялись в воздух.

Мать безбоязненно следила за людьми из крапивы и продолжала заниматься
своим делом.

Теперь охота началась с земли и с воздуха. Брошенную деревню прочесывали
вдоль и поперек, лазили чуть ли не в каждые руины, оставшиеся от домов,
обследовали ямы, накренившиеся заборы, и вертолет чутко отслеживал все
действия, мотаясь над головами. И когда они приблизились к логову с
волчицей, матерый внезапно выскочил прямо на охотников и заставил их залпом
разрядить ружья, после чего пронесся между ними, сделал свечку и пополз в
траву. Люди закричали, круто развернулись назад, пошли добирать подранка.
Их поддержали с воздуха, гвоздя выстрелами землю и тем самым до смерти
напугав земных. Они залегли, замахали кулаками в небо, закричали, словно их
бы там услышали. В машине сообразили, что делают глупость, отлетели в
сторонку, зависли, и тут спрятавшийся в траве волк вновь сделал свечку и
понесся к лесу. Люди пальнули по разу ему вслед и побежали догонять,
боязливо поглядывая на вертолет. Матерый мелькал в сотне шагов от них,
двигаясь зигзагами, появляясь то в одном, то в другом месте, и создавалось
впечатление, что бегут несколько зверей. Их крестили выстрелами, но не
прицельно, сходу и слишком азартно, чтобы попасть.

Почти не таясь, волчица стояла на краю ямы и смотрела на все это со
стоическим спокойствием, и едва слепой детеныш выполз к ней, как мать
скинула его обратно в яму.

Прищуренный звериный взгляд буравил спины людей, и при этом в полном
безветрии трава между волчицей и бредущими цепью охотниками слегка
шевелилась, словно от дуновения приземленного тягуна, образуя белесую
полосу. И из этой полосы уходило все живое - порскали в разные стороны
мыши, прочь уносились мелкие птахи, и дождем сыпались кузнечики.

В этот миг произошло невероятное: один из охотников, угодивший под странный
ветерок, вдруг исчез, в буквальном смысле провалился сквозь землю. Двое
других прошли еще несколько метров, остановились и забеспокоились. Крик их
стал тревожный, будто у потерявшихся детенышей. Потом они беспорядочно и
резво забегали, и теперь уже матерый, замерев у поваленной изгороди, стоял
и взирал на человеческую суету.

А они наконец обнаружили пропавшего собрата - на дне глубокого,
заброшенного колодца, откуда доносился слабый писк. Веревки у них не было,
и тогда люди сорвали провода с накренившегося столба, засунули их вниз,
однако спускаться по тонкой проволоке никто не решился. Увидев странную
заминку на земле, вертолет пролетел над их головами и пошел на посадку -
почти рядом с логовом.

Первенец все же еще раз выбрался из подпола, но его сшибло в яму потоком
воздуха, запылило глаза, забило дыхание, и когда он пришел в себя и
проморгался, то снова увидел невозмутимую, равнодушную ко всему
происходящему мать, тщательно вылизывающую сразу двух детенышей. Как и
первенцу, она снимала родовую боль, чистила глаза, уши и пасти, однако не
освобождала от себя, не отпускала на волю, и щенки ползали возле матери,
волоча за собой сине-малиновые пуповины.

Вертолет сел, всколыхнулась и мелко задрожала земля, весенний травяной сор
и земляная пороша достали подпол накрыли тучей и на какое-то время скрыли
от человеческих глаз все пространство покинутой деревни.

И в этой вселенской мути, поднятой человеком, он почувствовал, как мать
начала пожирать послед - вместилище того недавнего счастья и благоденствия,
длившегося всего-то два месяца. Хватала жадно, как добычу, втягивала в себя
свою плоть и, когда остались лишь тесемки пуповин, на концах которых, как
на привязи, вдруг заметались, забились и заскулили детеныши, чувствуя
смерть, сделала паузу, проглотила с натугой и решительным, сильным
движением челюстей одного за одним отправила в свою утробу только что
вылизанных, но не отпущенных щенков.

Косточек еще не было, а если и были, то что-то вроде куриных, мягких
хрящиков, и потому, собственно, рожденная добыча исчезла без звука.

Первенец непроизвольно отскочил, будучи свободным, оскалился. Он ненавидел
мать; в мгновение ока он сделался зверем, родства не помнящим, ибо еще ни
разу не приложился к ее сосцу и существовал той силой, что получил,
находясь в ее чреве. Он готов был драться за свою собственную, уже вольную
жизнь, принимая ее такой, какая она есть. Он ощерил игольчатые, острейшие
зубы, по врожденному, данному матерью же инстинкту борьбы, чтобы вцепиться
в горло, не осознавая, что не может даже сомкнуть челюсти из-за длинной,
линяющей шерсти.

Он изготовился к смертельной схватке, но сам был схвачен за загривок
единственно верным и точным движением. Сильная шея вскинула его высоко над
землей - так высоко, как летала воющая, с торчащими стволами машина. И
начался полет под прикрытием пыли и сора, поднятых силой человеческой -
машиной, способной преодолевать земное притяжение.

Первенец ощущал, как неслась под ним весенняя, поникшая и еще не
расцвеченная земля. Под материнскими ногами мелькали травы, дорожные колеи,
заполненные светлой водой, поникшие заборы, ямы, заросли крапивы и лопухов,
и на короткий миг он вновь испытал ощущение радости - точь-в-точь как в
утробе, до рождения, когда они уходили от погони человека.

Поднятая винтами пыль и падение охотника в колодец скрыли этот побег, и
веселый, торжественный полет продолжался более часа, пока холка,
прикушенная материнскими зубами, не онемела и не потеряла чувствительности.
Он