мощи братьям-славянам, о восстановлении международного престижа России как великой державы по отношению к зарвавшимся "тевтонам". В войне, во всеобщей мобилизации и, "даст Бог", в победоносном наступлении российской армии и разгроме "тевтонского супостата" окружение царя видело возможность радикального изменения политической ситуации. И хотя ситуация действительно была сложной, царь и не попытался преломить ее по-своему, он оказался марионеткой в руках шовинистических сил. В его оправдание можно лишь заметить, что шовинистический угар захватил и думскую оппозицию. В начале войны мало кто предвидел, что война окажется столь затяжной и столь неудачной, что переполнит чашу терпения народа и ввергнет страну в пучину хаоса.
В августе 1915 г. Царь решил исполнить свой "священный долг" перед Отечеством м народом: он принял на себя командование армии. Злоязычный Витте видел в Николае достоинство в лучшем случае полкового командира. Поэтому справить положения на фронте он просто не мог. Но дело не только в этом. Судя по источникам, складывается впечатление, что царь отправился в действующую армию просто потому, что не знал, что ему делать в столице своего государства. На фронте все казалось более привычным: есть враг, и есть свои верноподданные солдаты и командиры, и нужно только направить их усилия на победу. Но и эта традиционная связь монарха как вождя с армией надорвалось. "явление царя" перед воинством уже никого не вдохновляло, ни генералов, ни солдат. Выражаясь языком Ильина, правосознание самодержавия у народа иссякло. На фронте, как и в тылу, царь оказался лишним. И этим было предопределено его отречение.
В отсутствии царя в столице события развивались столь стремительно, что 1 марта Временный комитет Государственной думы по соглашению с Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов был преобразован во Временное правительство. И уже 2 марта А.И.Гучков и В.В.Шульгин явились в ставку и от лица Временного правительства потребовали отречения царя. Свидетелей этого события и историков удивляло, что царь внешне спокойно воспринял это обращение и подписал подготовленный Манифест о добровольном отречении от трона от своего имени и от имени наследника Алексея. В своем дневнике он объясняет себе (или истории) свое решение тем, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно было решиться на этот шаг. Тем самым самодержец Российской империи и главнокомандующий ее войсками даже для себя признал свою ненужность России.
Уже в эмиграции в серии статей с вопрошающим названием "Почему сокрушился в России монархический строй?"xcv Ильин мучительно ищет ответ на этот вопрос. Он видел его в разрушении монархического правосознания, как на стороне народа, так и на стороне самого царя, позволившего себе отречься от трона, в отсутствии партии, которая бы подняла знамя в защиту самодержавия и пр. Но, думается, что более адекватный ответ на этот вопрос дает Н.А.Бердяев. В работе "Истоки и смысл русского коммунизма" он пишет: "Разложение имперской России началось давно. Ко времени революции старый режим совершенно разложился, исчерпался, выдохся. Война докончила процесс разложения. Нельзя даже сказать, что февральская революция свергла монархию в России, монархия в России сама пала, ее никто не защищал, она не имела сторонников". И как вывод заключает: "Монархия в прошлом играла и положительную роль в русской истории, она имела заслуги. Но эта роль была давно изжита"xcvi. Короче, монархический строй в России не был "сокрушен", он пал, потому что полностью исчерпал себя.

II. РУССКАЯ СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ УТОПИЯ КАК ТИП СОЦИАЛЬНОГО МОДЕЛИРОВАНИЯ
Глава 1. Философские основы и особенности утопического моделирования
1.1. Место утопии в социальном моделировании
Социальное моделирование по типу "Утопии" имеет свою историю, уходя истоками к классическим в этом жанре сочинениям Платона ("Государство")xcvii, утопистов христианского коммунизма, мыслителей Нового времени ("Утопия" Т.Мора, "Город Солнца" Т.Кампанеллы, "История северамбов" У.Вераса), французских социалистов-утопистов XVIII века ("Завещание" Ж. Мелье, "Базилиада или о крушении плавучих островов" Морелли, "О законодательстве" Г.Мабли), наконец, к учениям представителей утопического социализма начала XIX века (К.А.Сен-Симона, Ш.Фурье, Р.Оуэна). В этом ряду русская социальная утопия, сначала находившая выражение в народных песнях, сказках, преданиях, позже - в жанре утопического романа (Т.М.Херасков, Ф.И.Дмитриев-Мамонов, В.А.Левшин, М.М.Щербатов, М.Д.Чулков, Ф.В.Булгарин, А.Ф.Вельтман), в форме философских изысканий (Н.А.Радищев, П.Я.Чаадаев), разнообразных социальных и политических проектов (П.И.Пестель), занимает свое определенное место. Мы не будем останавливаться на анализе этих сочинений: во-первых, они достаточно хорошо исследованыxcviii, а во-вторых, и это главное, собственный наш интерес лежит в иной плоскости и другом историческом времени, а именно: русская социалистическая утопия в ее противостоянии либеральной и консервативной мысли России середины-конца XIX века. Целесообразность и правомерность такой постановки проблемы, думаем, выявятся в ходе ее последующего анализа. Но ему мы предварим рассмотрение следующих двух, имеющих для нас методологическое значение, вопросов. Первый: какое место занимает утопическое моделирование в философии истории? Второй: какова специфика русской утопической мысли первой половины XIX века?
Напомним, что понятие утопии берет начало от сочинения Томаса Мора "Золотая книга, столь же полезная, как и забавная о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия" (1516), которая была скорее интеллектуальным развлечением ученого-гуманиста, нежели философским обоснованием социального идеала, и уж тем более не была программой каких-то социальных преобразований. У Мора, как известно, оказалось немало подражателей среди мыслителей самого разного профиляxcix. Все они "рекрутировались" из тех, кого не устраивал существующий порядок вещей и который поэтому подвергался критике. И очень скоро название моровского счастливого острова стало нарицательным ("место, которого нет"). Более того, с ним стало связываться особое отношение к действительности и ее осознание, а еще через некоторое время понятие утопии приобрело "статус" своеобразного способа социального прогнозирования, специфического типа философствования по поводу развития общества в направлении его совершенствования, т.е. по пути социального прогресса.
Когда складывается такой тип сознания? Исторически он появляется, как только человек становится способен к критическому осмыслению мира, в котором живет, "когда в человеческом сознании разверзается пропасть между миром, каков он есть, и миром, который можно вообразить. Возможность Утопии дана со способностью к выбору", - так определяет гносеологические и социальные корни утопического сознания современный его исследователь Е.Шацкийc. В любое историческое время, может быть только за исключением Античности, утопист - это человек, "охваченный сознанием ужасных несовершенств современного ему государственного устройства и социального порядка, преисполненный недовольством и даже ненавистью к ним, жалостью к тем, кто страдает от них"ci. Сначала Утопия выступала как ирреальное воплощение мечты о лучшей жизни, позднее она вбирает в себя черты созданного критическим разумом общественного идеала, а еще позднее - и способы его реализации, приобретая характер своеобразного социального моделирования.
Попытки построения новой социальной реальности всякий раз совпадали со временем кризисных ситуаций, когда социальное зло становилось очевидным и расценивалось определенной частью общества как подлежащее уничтожению, с периодами радикальных социально-политических и культурных сдвигов. Утопии, как правило, появлялись в смутные времена. Эта связь настолько очевидна, что не раз вызывала у исследователей примеры исторических параллелей: "Утопия" Мора появилась за год до начала лютеровских проповедей, "Базилиада" Морелли упредила на несколько лет Французскую революцию, "Путешествие в Икарию" Кабе было своеобразным буревестником революции 1848 года. Утопию стимулируют и первые постреволюционные годы. В это время на передний план часто выдвигаются проекты, имеющие по сути утопический характер: достаточно вспомнить утопии нашего недалекого прошлого, связанные с желанием скорейшего преобразования социалистической экономики в капиталистическую - за 100, за 300, за 500 и т.д. дней! Хотя, разумеется, замечаемая связь не всегда бывала однозначной и прозрачной, как это могло казаться в отдельных случаях.
Таким образом, Утопия - это тип сознания, которое не находится в согласии с бытием, и в этом смысле трансцендентное по отношению к нему: оно не может быть реализовано в существующих условиях, более того, в этих условиях невозможно действовать в соответствии с этим сознанием. Важно, что несогласие утописта с действительностью носит тотальный характер в том смысле, что он думает не о замене каких-то "плохих" элементов действительности "хорошими", а о коренной замене всего положения вещей. Как замечает Е.Шацкий, в эпоху господства свечей утопист думает о всеобщей электрификации, тогда как другие изобретают керосиновую лампу. Поэтому "ценность всякой утопии бывает по преимуществу отрицательной, т.е. заключается в критике и протесте против существующего уклада отношений"cii. Но в качестве сопутствующего этой критике способа проектирования социального идеала она несет огромный позитивный заряд, представляя собой необходимый и всеобщий элемент социального творчества в соответствии с выработанными человечеством нормативными ценностями, выражая общую для всех времен направленность человеческих исканий и ожиданий.
Этой общей направленностью является неискоренимая вера человека в возможность идеального миропорядка, неистребимое стремление к счастью, благополучию, справедливости. Как образно определил один из ее исследователей А.Свентоховский, все утопии "подобны стае пролетающих над землей птиц, которые - какова бы ни была их окраска и формы - все стремятся из холодных мест в теплую страну будущего"ciii. Эта "теплая страна будущего" соответствует человеческим представлениям об идеальном государственном устройстве. И неважно, каковы принципы этого устройства - скажем, полная или частичная собственность на землю и средства производства, политическая демократия или аристократическая республика, - важно, что в любом случае моделирование государственного устройства осуществляется на основе критического отталкивания от существующего положения вещей, от существующих социальных институтов, и прежде всего главных из них - собственности, общественного производства, власти, школы, семьи.
Поэтому каждая из создаваемых Утопий была своеобразным показателем состояния общественной мысли, с точки зрения достигнутого ею уровня критического осознания существующего положения вещей и способности противопоставить ему идеал, призванный "разбудить" массы, говоря современным языком, для гражданского неповиновения. В этом смысле утопии являются, "с одной стороны, симптомами кризиса данной общественной организации, а с другой - признаками того, что в ней самой имеются силы, способные выйти за ее рамки, хотя они еще не осознают, как это может произойти"civ. Правда, утопист часто не знает средств осуществления социального идеала, может ошибаться в вынесенном им диагнозе, в определении "социального недуга" и соответственно в предлагаемых формах организации общественной жизни, но он точно знает, что существующий порядок вещей должен быть изменен, и он знает ту общую "мерку", в соответствии с которой следует осуществлять изменения, а главное понять связь прошлого, настоящего и будущего. Знает как бы a priori в том смысле, что эта "мерка" играет для него роль всеобщего принципа разумной цели, позволяющего встать на общечеловеческую точку зрения и делающего возможным моделирование будущего. (Утопия тем и отличается от мечты, что в ее основании лежат некоторые общие принципы "построения" мира в соответствии со всеобщим "нормативом".) Этим "нормативом" выступает защищаемый утопистом общественный идеал, который он "прикладывает" к действительности, имея в виду ее развитие в направлении к совершенствованию. Идеал выступает не просто как факт достижимого будущего, но как имманентная цель истории - ведь ради него, по сути, и совершается последняя в представлении утописта. "Утопист обязан мыслить и толковать историю, - писал Г.В.Флоровский, - в категориях телеологических - как развитие, как развертывание врожденных и предзаложенных задатков, как прорастание и созревание зерна, как самоосуществление некоего "плана" или "энтелехии"cv.
Но, несмотря на "априорный характер" (в отмеченном нами смысле), общественный идеал "скроен" из элементов человеческого опыта. И потому всякая утопия уходит своими корнями в существующую реальность, в существующие общественные отношения и связи людей. Утопические ценности детерминируются в конечном счете реальными потребностями людей, хотя и по принципу "компенсации". В основе Утопии всегда лежит "нечто", что выражает чьи-то актуальные интересы и устремления. Поэтому история Утопии отражает условия жизни и социальные чаяния людей разных исторических эпох.
Вот почему Утопия во многом есть не только предвестница будущего, но своеобразное реконструирование настоящего. Ведь свой материал она заимствует из действительности, придавая ему иные формы, и поэтому структура утопических идеалов отражает структуру формирующихся в обществе приоритетов и ценностей, исторически развивающихся потребностей. В известном смысле утопическое моделирование - это своеобразное "интеллектуальное обновление" действительности, т.е. настоящего: в нем усиливается (или отрицается) то, что имеется (в том или ином виде) в реальной жизни. Нельзя не согласиться с утверждением Э.Я.Баталова, что "любая социальная утопия есть отраженная проекция настоящего в прошлом или будущем, в котором устранены все "минусы" и усилены все "плюсы" существующего общества. Утопия как бы удваивает мир, надстраивая над реальным миром ирреальный мир мечты"cvi. Иными словами, познавательная, практическая, историческая значимость утопии связана с провоцированием общественного сознания на неприятие действительности (хотя бы на уровне осознания проблематичности существующего положения вещей), на усомнение в ее неизменности и "абсолютности" и в этой связи - с попытками моделирования другой реальности.
Для характеристики утопии как особого типа осмысления действительности не менее важен и другой момент - ее устремление к построению социального идеала, адекватного природе человека. И в этой своей функции Утопия является одним из наиболее ярких элементов духовного мира человека. Именно она удерживает его на высоте одновременно и мысли, и чувства. "Обществу, неспособному создавать утопии и воодушевляться ими, угрожает склероз и разрушение", - говорил Э.М.Сьоран.
Утопия по большей части - есть предвосхищение, основанием которого является идея целесообразного развития. С одной стороны, это ведет к своеобразному логическому провиденциализму: в истории предопределен круг ее возможных превращений по пути к идеальному состоянию. Но, с другой стороны, именно в силу заложенного в Утопии элемента провиденциализма она вполне может оказаться "преждевременной истиной" (Ламартин). И потому не редкость, когда некоторые утопические идеи сегодняшнего дня становятся действительностью завтрашнего дня. Связанный с Утопией поиск будущего нередко помогает высветить истину. При этом неистинность самой утопии, о которой часто можно услышать, тоже весьма относительна: все зависит от того, насколько выявленные ею тенденции адекватны объективной ситуации и заложенным в последней интенциям к развитию. (Правда, это решает, увы, только время.)
К.Манхейм, разработавший в 20-х годах одну из самых популярных и признанных сегодня концепций утопии, вообще "наделял правом" именоваться таковой только те "фантазии", которые связаны с объективными тенденциям, т.е. могут приблизить действительность к человеческим представлениям о должном. (Этим утопия, по его мнению, отличается от идеологии, обреченной на вечное пребывание в сфере фикции.) Утопичным является, по его мнению, лишь то трансцендентное по отношению к бытию сознание, которое переходит в действие и тем "частично или полностью взрывает существующий в данный момент порядок вещей"cvii.
Иными словами, "чуждость", несоответствие действительности - это лишь общая, исходная, но далеко не полная характеристика утопического сознания, и соответственно необходимое, но недостаточное условие Утопии. В этой идее лежит та глубокая мысль, что Утопия, трансцендентная исторически-конкретному, оказывает на него свое воздействие, вступает в социально-политические контакты с различными общественными слоями и группами, движениями и партиями. Вера в осуществление того идеального мира, о котором трактует Утопия, способна охватывать массы людей, направляя и стимулируя их социально-политическую активность. И в этом смысле Утопия, повторяем, может приобретать значение реальной силы, оказывать преобразующее воздействие на бытие людей.
Есть еще одна важная черта утопического сознания. Поскольку "кружево мечты" утопии сплетается из "нитей действительности", постольку связанное с ней моделирование будущего есть своеобразный эпифеномен реформаторства. Утопия - мать всех реформ, считал Свентоховский. Может, это и несколько завышенная оценка роли утопического моделирования, но бесспорно, что, будоража мысль, погружая человека в состояние неудовлетворенности и поиска лучших форм социальной организации, она побуждает (а когда и вынуждает!) к отысканию способов преобразования, реконструкции действительности. Существо Утопии связано с той человеческой особенностью, что сознание постоянно склонно, "чувствует себя вынужденным" (Фойгот) строить планы. Это свойство в равной степени связано как с жаждой совершенства жизненных форм с потребностью преобразования мира в этом направлении, так и с желанием, свойственным человеческой природе, "заглянуть в будущее" и тем самым навести мосты между ним и настоящим, приблизить будущее к собственному, земному бытию, хотя бы в фантастических грезах. Поэтому даже в случае, когда утопический проект очень далек от действительности, Утопия выступает как поиск путей решения существующих социальных задач.
Вот почему во всех реформаторских движениях неизбежно присутствует утопический элемент. И не только потому, что любой проект как идеальная модель содержит элемент желаемого, осуществление которого может и не обеспечивать предлагаемая реформа, но и потому, что моделирование социальной реальности с необходимостью сопряжено с идеализацией, отрывом от действительности, иными словами, с погружением, в той или в иной степени, сознательно или бессознательно для его субъекта, в утопию. Между "практическим" и "теоретическим" разумом есть "зазор". В этом объективно заложенном, "всегдашнем", постоянном несоответствии сознательно планируемых изменений результатам реформаторской деятельности есть "своя правда": силу инерции чаще всего и быстрее преодолевает не разум, а желание получить скорейший результат, стремление человека выдавать желаемое за действительное. Чаще всего именно утопический элемент реформ и мобилизует массы, "обвораживая" их иллюзией близости и достижимости планируемого. Приведем в этой связи следующее высказывание Фойгота: "Во всех реформаторских движениях имеется утопический элемент: кажется, что без этого элемента они не могли бы иметь успеха. Если где-нибудь соединяется большое количество людей для совместного политического действия, то сейчас же является необходимость развить пред ними знамя, которое бы указывало им какую-нибудь утопию, скрытую за их ближайшими задачами. Везде, где не играют роли исключительно практические, эгоистические мотивы, силу инерции преодолевает не то, что возможно, но то, чего невозможно достичь. Такова особенность человеческой натуры"cviii. Кажется, что сказано сегодня, а не почти сто лет назад, и именно о нас, нашей российской перестроечной ситуации.
Ну, конечно, утописты