еще
хуже; к тому же приходится принять во внимание, что в советской России
рабочий класс видит все старания пролетарского правительства прийти ему на
помощь, а в деникинщине и колчаковщине он, голодая, вынужден наблюдать,
как богачи роскошествуют.
   Пол-Европы будет терпеть адские муки голода и холода в эту зиму, и
Антанта нигде не поможет, она не в состоянии этого сделать. Помощь требует
миллиардов, а Франция и Англия сами на краю банкротства. Советское
правительство не имеет никаких оснований для открытой или замаскированной
капитуляции. Для облегчения страшнейшей нужды и заключения мира оно готово
на уступки. Ближайшие месяцы покажут, способна ли Антанта в целом на
какое-нибудь благоразумное разрешение русского вопроса. Если нет, то
советской России придется с большими жертвами продолжать борьбу, но
крушение антантовского империализма от этого ускорится, так как он
вынужден будет снова прибегать к неслыханно му напряжению для победы над
советской Россией. Но есть разница между нашими противниками и нами: время
работает за нас. Мы и решились на уступки, потому что знаем, что конечная
победа - за нами, а они принуждены играть va banque. Случится ли это, -
зависит от поведения антантских рабочих в эту зиму и развития рабочего
движения во всех частях мира. Во всем этом водовороте тенденций ясно одно:
дальнейшее разложение капитализма и рост пролетарской революции. Мы, как
передовые посты последней, можем еще пережить трудные моменты, но победа
революции не подлежит никакому сомнению".
   Как уже было упомянуто, все это было мною написано в декабре 1919 г., в
момент решительных побед Советской России над белыми, в момент ликвидации
Колчака и Юденича, когда Деникин был отброшен к Кавказу. О чем
свидетельствует эта выдержка? О том, что мы тогда в момент величайших
побед ни на минуту не теряли из виду следующие пункты. Во-первых: Россия -
страна с преобладающим крестьянским населением и потому коммунистическая
политика не может найти почвы в деревне; социализация сельского хозяйства
представляет собой проблему, для разрешения которой нужна работа
поколений. Конкретно советское правительство должно стремиться к
компромиссу с крестьянами; это значит, что была констатирована
мелко-буржуазная основа товарного производства для преобладающей части
русского народного хозяйства на ближайшее время. Во-вторых, было
установлено, что мировая революция, после преодоления демобилизационного
кризиса, будет развиваться медленно и потому советское правительство
должно искать modus'a vivendi с капиталистическими государствами и быть
готово на уступки капиталу. "До тех пор, пока в важнейших государствах не
победит пролетариат и не будет в состоянии использовать все
производственные силы мира для строительства, пока пролетарские
государства будут существовать рядом с капиталистическими, они вынуждены
будут заключать компромиссы и не будет ни чистого социализма, ни чистого
капитализма, а, будучи территориально разграничены, они должны будут в
пределах собственного государства делать уступки друг другу". Эта точка
зрения была не только моей, но и руководящих инстанций русской
коммунистической партии и советского правительства. Она не была
результатом опыта 1919 года. Ленин не только придерживался ее в течение
всего 1917 года, но и защищал ее в апреле 1918 г. в большой своей речи о
ближайших задачах советского правительства, и эта речь стала 29-го апреля
1918 г. мнением Исполнительного Комитета Совета Рабочих и Солдатских
Депутатов. Ленин сказал в своей речи следующие мысли:
   "В области внешней политики необходимо, с одной стороны, создать
Красную армию, с другой - делать уступки интернациональному капиталу до
тех пор, пока мировая революция не победит". В области хозяйственного
строительства он не только выступал за необходимость привлечения
буржуазных специалистов и высокую оплату их труда, не только за компромисс
с мелко-буржуазными кооперативами, но также и за соглашение с крупными
капиталистическими группами, которые должны были организовать тяжелую
индустрию под контролем государства и при участии его в прибыли. Мы должны
у королей трестов научиться, как организовать социализм, - заявил Ленин в
апреле 1918 года и требовал временного прекращения дальнейших нападений на
капитал, так как он был того мнения, что советское правительство уже
экспроприировало больше того, чем оно в состоянии управлять. Эта
намеченная в апреле 1918 года Лениным политика подтверждалась теоретически
неоднократно также в 1919 году вождями советского правительства (смотри
речь Ленина об отношении к среднему крестьянству в апреле 1919 г., и
беспрерывные предложения мира и концессий со стороны советского
правительства иностранному капиталу в 1919 году).
   Почему же, несмотря на это, советское правительство вело
противоположную политику с осени 1918 года до марта 1921 года, политику
конфискаций в деревне, национализаций всех средств производства в городе и
даже полного запрещения внутренней торговли, которая преследовалась, как
спекуляция? В своей речи на съезде политпросветов Ленин назвал политику
этих трех лет ошибкой и предложил возвращение к политике 1918 года. Это
его заявление было подхвачено противниками коммунизма, как признание
банкротства русского коммунизма, как доказательство правильности всего
написанного о политике русского коммунизма не только меньшевиками, но и
журналистами всей прессы капиталистического мира. Ленин несомненно
обладает большим мужеством в признании совершенных ошибок. Но ясно, что
он, как руководитель правительства большой страны, не для того произносит
свои речи, чтобы излить душу свою перед капиталистами всего мира и
меньшевиками, его речи имеют политические цели. В своей более поздней
речи, произнесенной им 29-го октября (она напечатана в московской "Правде"
от 3-го ноября), он объяснил, почему он говорил о недостатках и ошибках.
Он заявил, что следует не только дать новую ориентацию хозяйственной
политике советской России, что имеет место с марта 1921 года, но и взяться
за проведение новой политики. В самом деле, партия, которая вела политику
строгой национализации с осени 1918 года, не может в одно мгновение
переучиться и взять новый курс, а потому необходимо в яркой форме
представить ей изменение условий дальнейшего развития советской
республики. Это и делает Ленин, говоря о прежних ошибках. В речи,
произнесенной на съезде политпросветов, Ленин пытается разъяснить сущность
ошибки, сравнивая две различных тактики японского генерала Ноги под
Порт-Артуром. Последний нападал сначала на крепость, прибегал к бешеным
фронтальным штурмам, во время которых пало огромное количество жертв.
Когда Порт-Артур не мог быть взят таким образом, Ноги перешел к медленной
систематической осаде и взял город путем упорной борьбы, в которой работа
саперов и артиллерии играла не меньшую роль, чем атаки пехоты.
   Ленин спрашивает: были ли первые штурмы ошибкой? Ответ гласит: и да и
нет. Они были ошибкой, так как потом обнаружилось, что они недостаточны
были для взятия крепости. Они не были ошибкой, так как без штурма нельзя
было определить силу сопротивления противника. Полководец обязан сделать
попытку победить врага в кратчайшее время, и, в конце концов, отраженное
нападение ослабляет противника и подготовляет победу путем осады. Точно
также, - говорит Ленин, - можно было попытаться низвергнуть капитализм в
России путем штурма. Когда же фронтальные атаки не дали желанных
результатов, то является необходимость отступить и организовать при помощи
новых средств осаду врага для победы над ним. Как всякое сравнение, и это
сравнение Ленина хромает на обе ноги, но анализ этого сравнения помогает
выяснить характер советской республики в изображенный период времени и
определить сущность новой экономической политики.
   Сравнение неправильно уже потому, что роль вождя революции и имеющаяся
у него свобода выбора совершенно другие, чем у главнокомандующего на войне.
   Предварительно следует отметить, что легенда о планах войны есть старая
легенда, против которой выступали все истинные военные историки и историки
стратегии.
   Генеральные штабы всех армий стараются представить себе картину будущей
войны и делают набросок того, что профан называет планом войны; но в
истории не было ни одной войны, проведенной по плану какого-нибудь
генерального штаба, если не считать войной какой-нибудь отдельный эпизод,
какую-нибудь атаку. После поражения 1918 года в немецкой военной
литературе поднялся большой спор, велась ли война по плану Шлиффена или
нет. Историческое исследование показало, что вообще не было плана войны.
Шлиффен представлял себе положение, в котором Германии придется вести
войну на два фронта, и он наметил в основании расположение немецких
военных корпусов на тот случай, если война будет вестись в принятых им во
внимание условиях. Шлиффен считался с медленностью русской мобилизации и
полагал, что, пока Россия сможет двинуть свои главные силы, можно будет
продержаться на восточном фронте одной обороной и попытаться сначала
разбить Францию с превосходными силами. Плана войны он не дал, ибо
прекрасно понимал, что конкретный план может быть разработан лишь после
первых столкновений с враждебными силами, которые и определят линии
дальнейшего поведения. Основные предпосылки Шлиффена не осуществились, и
потому его основная мысль даже не могла быть правильно применена. Если
военное командование не обладает наперед разработанным общим планом войны,
то оно все-таки может провести план отдельного сражения. Полководец имеет
в своем распоряжении информацию о состоянии сил врага в конкретной боевой
ситуации. Его силы являются также определенной данной величиной. И он
старается определить возможности победы над враждебными силами и
останавливается на мысли, которая кажется ему наиболее благоприятной. У
него имеется свобода выбора.
   Такое же положение было у Ноги. Ноги мог наперед знать, что взятие
Порт-Артура штурмом невозможно. Он мог при правильной оценке враждебных
сил избежать совершенной ошибки. Ноги переоценил шансы штурма, не дооценил
силы противника и потому штурм его был ошибкой. Теперь наш Ноги, Ленин,
высоко ценит силы мирового капитала. В своей речи в апреле 1918 года он
разработал план войны, исходя из правильной оценки сил противника и нашей
слабости. Поэтому он настаивал на уступках крестьянству и капиталу и на
политике компромиссов с мировым капиталом, заключая в Брест-Литовске мир с
Германией и делая всякие усилия, чтобы избежать войны с Антантой. То, что
Ленин теперь называет новой экономической политикой, есть не что иное, как
дальнейшее развитие его военного плана 1918 года. Что же заставило его
осенью 1918 г. оставить свой умный план? Или он просто проспал два года?
Нет, у Ленина не было свободы действия и выбора решений. С восстания
чехо-словаков летом 1918 г. и занятия Архангельска англичанами враг
захватил инициативу в свои руки. Он диктовал советской республике условия
действия. Враг был сильнее нас и держал инициативу в своих руках, а с
переходом его в наступление возможность компромисса с ним и вовсе была
исключена.
   Пришлось воевать, и эта война развивалась опять не по намеченному
плану, а согласно создавшейся военной обстановке.
   Мы прекрасно понимали, что нуждаемся в компромиссе с крестьянами,
которые являются производителями товаров и мелкими собственниками, что в
течение целых поколений придется их склонять в сторону коммунистической
политики, убеждая их на опыте в выгоде новейших технических приемов в
земледелии. И, несмотря на это, мы должны были прибегнуть к политике
разверстки, которая создавала нам противников в деревне и которая должна
была одновременно ослаблять сельско-хозяйственные силы страны. Сибирь была
в руках чехо-словаков, затем Колчака, Украйна - в руках немцев,
Скоропадского и затем Петлюры, наконец в руках Деникина. Мы должны были
кормить города и все возраставшую армию из запасов центральной России и
Поволжья. Крестьянин только что получил землю. Он только что вернулся с
войны в деревню, у него было оружие и отношение к государству, весьма
близкое к мнению, что такая дьявольская вещь, как государство, вообще не
нужно крестьянину. Если бы мы попытались обложить его натуральным налогом,
мы не сумели бы собрать его, так как для этого у нас не было аппарата, а
крестьянин добровольно ничего не дал бы. Нужно было сначала разъяснить ему
весьма грубыми средствами, что государство не только имеет право на часть
продуктов граждан для своих потребностей, но оно обладает и силой для
осуществления этого права. Мало того, вследствие скудости хлебных запасов
с осени натуральный налог должен был бы отнять у крестьянина все, что
оставалось ему по удовлетворении своих потребностей. Натуральный налог,
отнимающий все продукты питания и проводимый с помощью военной силы, есть
не что иное, как реквизиция.
   Если мы стремились забрать у крестьян все продукты питания, то мы
должны были всеми силами воспрепятствовать, чтобы часть безусловно
необходимого нам хлеба не была продана. Мы должны были запретить
крестьянам продажу хлеба и вообще торговлю в городе, которая побуждала их
к этой продаже.
   Могли ли мы оставить в руках буржуазии индустрию и средства
производства? Мы знали, что не сумеем самостоятельно управлять мелкой и
средней индустрией, наши силы не были достаточны для того. Мы знали, что
государственное синдицирование промышленности при практическом руководстве
контролируемых государством капиталистов есть наиболее благоприятная для
нас форма промышленной организации.
   Но господа руководители индустрии перебежали к врагу, чтобы сначала с
помощью немцев, а затем союзников нас уничтожить. Они не хотели быть
арендаторами и стоять под контролем рабочего государства. Словом, они не
хотели с нами договариваться, так как у них была надежда разбить нас.
Политика компромисса с вождями крупного капитала была невозможна, потому
что они не только не признавали нашей силы, - а только взаимное признание
силы образует базу для компромисса, - но были убеждены, что им удастся нас
победить.
   Что касается мелкой и средней индустрии, то и здесь была необходимость
с момента начала великой гражданской войны ее закрыть. Фронты гражданской
войны отличаются от фронтов войны между государствами тем, что как белые,
так и красные имели всегда враждебные силы в тылу. На одной стороне фронта
красные имели превосходство, но на их территории контр-революционные силы
от этого еще не исчезли. На другой стороне власть была в руках белых, но
силы красных, силы революции существовали и являлись большой угрозой для
белой диктатуры. Как белая, так и красная диктатура должна была для победы
на фронте радикально подавлять враждебные силы и в тылу. Сила рабочего
класса - в организованности, потому белая диктатура подавляет всякую форму
организации рабочих. Сила буржуазии заключается в средствах производства и
в товарах, находящихся в ее распоряжении. Мы можем подавлять как угодно
партийно-политическую организацию буржуазии, но если мы оставим буржуазную
торговлю и буржуазную индустрию, даже мелкую и среднюю, то буржуазия
сохранит свои связи, как класс, на почве взаимных деловых сношений и
использует, как враг рабочего класса, свои материальные средства для
борьбы против нас. Потому мы должны были национализировать даже мелкую и
среднюю индустрию. Началась борьба, и враг должен был быть разбит. Мы или
они - так стоял вопрос, и не было места компромиссу.
   Но национализация была нам необходима и из экономических соображений.
Нам приходилось вести войну против врага, в распоряжении которого
находились новейшие военные и технические средства. Мы должны были
снабдить и вооружить армию средствами дезорганизованной мировой войной
промышленности, которая еще раньше у нас находилась на более низкой
ступени, ниже чем западно-европейская.
   Мы могли победить лишь в том случае, если бы мы собрали все
индустриальные силы страны и без всякой пощады использовали их для победы.
Мы разрушали в стороне лежащие железнодорожные линии, когда приходилось
усиливать железнодорожную сеть на театре военных действий. Я повторяю еще
раз изречение Троцкого на партийном съезде в 1920 году: "Мы ограбили
страну, чтобы победить белых". Это была наверное не политика
хозяйственного строительства. Это была политика войны и победы, и так как
мы иначе победить не могли и победили таким путем, то история сказала об
этих методах, что они не были ошибкой.
   Но мы обязаны были следовать этим методам не только из-за политики
буржуазии и хозяйственной необходимости, но и потому, что должны были быть
внимательными к главной силе революции, к рабочему классу, на который мы
опирались. Каждый класс имеет свою программу-максимум, от которой он
отступает или которую он ограничивает только под давлением других классов
и необходимости. Буржуазные социальные реформисты с 40-х годов XIX
столетия всегда убеждали буржуазию, что не в ее интересах обращать рабочий
класс в рабов. Они доказывали буржуазии, что хорошо оплачиваемый и
культурно развитой рабочий лучше работает, - но буржуазия не обращала
никакого внимания на эти мудрые советы, пока рабочий класс не
противопоставил ее воле к беспощадной эксплоатации свою собственную волю.
   Русская буржуазия чувствовала уже пламенное дыхание революции, но,
несмотря на это, она не думала государственным синдицированием, борьбой со
спекуляцией и уступками рабочим парализовать революцию. Русские крестьяне
не хотели дать хлеба городам и рабочим, помогшим им получить землю, пока
не были принуждены к этому.
   Русские рабочие, порабощенные и угнетенные буржуазией, завоевали власть
одним приступом. Буржуазия казалась беспомощной, и кто мог ожидать от
рабочих, что они в этих условиях будут иметь реальное представление о
фактическом соотношении сил, что они действительно поймут трудности нового
режима и упрочения их власти.
   Ленин и вожди партии верно представляли себе как в 1917, так и в 1918
году соотношение сил, но этого понимания не было у массы. Как Ленин в
своей речи о ближайших задачах советского правительства, так и Троцкий в
своей речи "работа и дисциплина" должны были произносить целые проповеди
против названной ими мелко-буржуазной индивидуалистической психологии,
которая заключалась в настроении, - что "нам принадлежит промышленность,
каждый рабочий хозяин в предприятии и может взять себе что ему угодно".
Если теперь, после 4 лет революции, после величайших лишений Ленин считает
необходимым для энергичного и лучшего проведения политики компромисса
встряхнуть партию за шиворот и вбить ей в голову убеждение, что
хозяйственная политика до сих пор была ошибкой, то весьма невероятно,
чтобы теперешняя политика могла быть проводима в 1917 году.
   Достаточно напомнить, что влиятельная группа партийных писателей и
организаторов с Бухариным, Осинским, Смирновым, Яковлевой, Ломовым и со
мною бурно выступали против этой политики в 1918 году в особой газете
"Коммунист", - что в партии не только имелось лево-коммунистическое
направление, но что это направление имело свою центральную организацию.
При таком настроении рабочий класс вступил в тяжелую борьбу с белыми и с
интервенцией. Он перенес страшнейшие лишения, он должен был принести
величайшие жертвы, и кто удивится тому, что Россия, представлявшая военный
лагерь и крепость, должна была жить жизнью крепости.
   Могли ли борцы революции, терпя голод и нужду, оставить какие бы то ни
было средства власти и привилегии классу, который боролся с ними огнем
пушек, с помощью Антанты? Необходимости войны и борьбы превратились в
головах масс в религию коммунизма. Каждая наша мера, как бы она ни была
временна и ограничена по своим целям, была внесена и вплетена в общую
систему коммунизма. Маленький филистер, как меньшевик Абрамович,
спрашивает, когда и где коммунистическая партия рассматривала свои меры,
как временные. Добрый человек не только не участвовал н