манск.  Хотя,
пожалуй, иного они и не ожидали.
   - Ага, - кивнул рассеянно Капковый. - Однако  не  думаю,  что  Старик
попытается подсластить  пилюлю.  Он  не  станет  преуменьшать  опасности
похода или выгораживать себя, вернее, возлагать вину на кого следует.
   - Ни за что, -  решительно  покачал  головой  Николлс.  -  Старик  не
таковский. Не в его это натуре.  Он  никогда  не  выгораживает  себя.  И
никогда себя не щадит. -  Уставясь  на  огонь  камина,  Джонни  спокойно
поднял глаза на Карпентера. -  Командир  очень  больной  человек,  Энди,
страшно больной.
   -  Да  что  ты  говоришь?  -  искренне  удивился  Капковый.  -  Очень
больной...
   Боже правый! Ты, верно, шутишь!
   - Не шучу, - прервал его Николлс. Он говорил почти шепотом: в дальнем
конце кают-компании сидел Уинтроп, корабельный священник  -  энергичный,
очень молодой человек, отличавшийся необыкновенным жизнелюбием и  ровным
характером. Жизнелюбие его временно дремало: священник  был  погружен  в
глубокий сон. Джонни любил его, но не хотел, чтобы Уинтроп услышал  его:
тот не умел держать язык за зубами. Николлсу часто приходило  в  голову,
что Уинтропу никогда не преуспеть на поприще  духовного  пастыря  -  ему
недоставало профессионального умения хранить тайны.
   - Старина Сократ говорит, что командир безнадежен, а уж он-то зря  не
скажет, - продолжал Николлс.  -  Вчера  вечером  Старик  вызвал  его  по
телефону.
   Вся каюта была забрызгана кровью,  Вэллери  надрывно  кашлял.  Острый
приступ гемоптизиса. Брукс давно подозревал, что Старик болен, но тот не
позволял осматривать его. По словам Брукса,  если  приступы  повторятся,
через несколько дней он умрет.
   Николлс замолчал, мельком взглянул на Уинтропа.
   - Болтаю много, - произнес он  внезапно.  -  Вроде  нашего  духовного
наставника. Зря я тебе  об  этом  сказал.  Разглашение  профессиональной
тайны и все такое. Так что ни гу-гу, Энди. Понял?
   - Само собой. - Последовала долгая пауза. - По твоим словам,  Джонни,
он умирает?
   - Вот именно. Ну, Энди, пошли чаевничать.
   Двадцать минут  спустя  Николлс  отправился  в  лазарет.  Смеркалось.
"Улисс" сильно раскачивало. Брукс находился в хирургическом отделении.
   - Вечер добрый, сэр. В любую минуту могут объявить боевую  готовность
номер один. Не будете возражать, если я в лазарете задержусь?
   Брукс в раздумье посмотрел на него.
   - Согласно боевому расписанию, - поучал он, -  боевой  пост  младшего
офицера-медика находится на корме, в  кубрике  машинистов,  я  далек  от
мысли...
   - Ну, пожалуйста, сэр.
   - Но почему? Это что - скука, лень или усталость? - Он повел  бровью,
и слова потеряли всякую обидность.
   - Нет. Обыкновенное любопытство. Хочу видеть реакцию кочегара Райли и
его... э-э-э... соратников на выступление командира. Это может оказаться
весьма полезным.
   - Шерлок Николлс, да? Хорошо,  Джонни.  Позвони  на  корму  командиру
аварийной группы. Скажи, что занят. Сложная операция  или  что-нибудь  в
этом роде. До чего же у нас легковерная публика. Позор!
   Николлс усмехнулся и взял трубку.
   Взревел горн, объявляя боевую готовность, Джонни сидел в диспансере.
   Свет был выключен, шторы задернуты почти да отказа.  Ярко  освещенный
лазарет был как на ладони. Пятеро больных спали. Двое других  -  кочегар
Петерсен,  малоразговорчивый  гигант,  наполовину  норвежец,  наполовину
шотландец,  и  Бэрджес,  темноволосый  низенький  "кокни",  -   негромко
разговаривали,  поглядывая  в  сторону  смуглого   плечистого   крепыша.
Председательствовал кочегар Райли.
   Альфред  О'Хара  Райли  с  самих  юных  лет  решил  ступить  на  путь
преступлений и, несмотря на многочисленные препятствия, с  непоколебимой
последовательностью продолжал стремиться к намеченной щели. Будь энергия
его направлена в любую иную сторону, такая целеустремленность  могла  бы
оказаться похвальной, возможно, даже прибыльной. Однако ни  похвалы,  ни
выгоды он так и не добился.
   Любой человек представляет собой то, что делают из него его окружение
и наследственность. Райли не составляя исключения, и  Николлс,  знавший,
как воспитывался Райли,  понимал,  что,  в  сущности,  у  этого  рослого
кочегара и не было шанса стать честным человеком. Родившись в  зловонной
трущобе Ливерпуля у вечно пьяной, неграмотной матери, он с младых ногтей
стал отверженным.
   Волосатый, с тяжелой, выдающейся  вперед  челюстью,  он  смахивал  на
обезьяну.
   Перекошенный  рот,  раздувающиеся  ноздри,  хитрые   черные   глазки,
выглядывающие из-под  крохотного  лба,  точно  определявшего  умственные
способности его владельца, - словом, вся его внешность  была  под  стать
избранной им стезе.
   Личность Райли была не по душе Николлсу, хотя он и не осуждал его. На
какое-то мгновение драматизм судьбы этого бедолаги потряс Джонни.
   На преступном  поприще  Райли  так  и  не  преуспел.  Подняться  выше
любительского уровня не позволяли умственные способности. Сознавая  свою
ограниченность, он напрочь отказался от высших, более  утонченных  видов
преступления. Грабеж, в основном грабеж с насилием  -  такова  была  его
узкая специальность. Он шесть раз сидел в тюрьме, последний срок был два
года.
   Почему его зачислили на флот, осталось тайной как для  самого  Райли,
так и для начальства. Однако Райли стойко воспринял эти новое  несчастье
и,  подобно  вихрю,  налетевшему  на  кукурузное   поле,   пронесся   по
разбомбленным помещениям флотских казарм  в  Портсмуте,  оставив  позади
след в виде вспоротых чемоданов и выпотрошенных бумажников. Без  особого
труда он был схвачен, приговорен к двум месяцам карцера и  отправлен  на
"Улисс" в качестве кочегара.
   Преступная  его  деятельность  на  борту  "Улисса"  была  недолгой  и
закончилась плачевно. Первая совершенная им кража оказалась и последней.
   Неуклюже и невероятно  глупо  он  выпотрошил  рундук  в  кубрике  для
сержантов морской пехоты, но был застигнут на месте преступления старшим
сержантом Ивенсом и сержантом Мак-Интошем. Они не  стали  докладывать  о
случившемся, и следующие трое суток, Райли провел  в  лазарете.  По  его
словам, он оступился на трапе в котельном отделении  и  с  шестиметровой
высоты упал на железные плиты. Но подлинная  причина  его  пребывания  в
лазарете была известна всем, и Тэрнер,  старший  офицер,  решил  списать
Райли с корабля. К удивлению всего экипажа и в неменьшей степени  самого
Райли, инженер-механик Додсон упросил, чтобы тому дали последний шанс, и
Райли был оставлен на корабле.
   Начиная с того самого дня, то есть в течение четырех  месяцев,  Райли
только и  делал,  что  подстрекал  команду.  Едва  ли  логично,  хотя  и
закономерно, его краткое знакомство с морскими  пехотинцами  развеяло  в
дым его пассивную  терпимость  по  отношению  к  флоту,  уступив  слепой
ненависти. Как подстрекатель Райли  преуспел  гораздо  больше,  чем  как
преступник.
   Хотя почва для его деятельности была  благодатной,  следовало  отдать
должное также и его проницательности, звериному чутью и  лукавству,  его
власти над матросами. Хриплый,  настырный  голос,  напористость  да  еще
пронзительный взгляд глубоко посаженных глаз - все это  придавало  Райли
некую таинственную силу, которую он в полной мере проявил несколько дней
назад,  вызвав  бунт,   кончившийся   гибелью   младшего   Ральстона   и
таинственной смертью морского пехотинца. Вне  всякого  сомнения,  именно
Райли был повинен в смерти их обоих; несомненно было  также  и  то,  что
вину его оказалось невозможным доказать. Любопытно, думал Николлс, какие
новые козни рождаются за этим низким, нахмуренным лбом и почему этот  же
самый Райли то и дело приносит на корабль бездомных котят и раненых птиц
и заботливо за ними ухаживает.
   В  динамике  затрещало.  Звук  этот  пронзил  мозг  Джонни,  заглушив
негромкие голоса. И не только  в  лазарете,  но  и  в  самых  отдаленных
отсеках корабля - в орудийных башнях и погребах, в машинных и  котельных
отделениях,  на  верхней  палубе  и  в  нижних  помещениях  -   замолкли
разговоры. Слышался лишь шум ветра да удары  волн,  глухой  рев  втяжных
вентиляторов  в  котельных  и   жужжание   электромоторов.   Напряжение,
охватившее семьсот тридцать с лишком офицеров  и  матросов,  было  почти
осязаемым.
   - Говорит командир корабля. Добрый  вечер.  -  Вэллери  произнес  эти
слова спокойно, с хорошей дикцией, без каких-либо признаков волнения или
усталости. - Как вам известно,  у  меня  вошло  в  обычай  перед  каждым
походом извещать вас о том, что за работа  вам  предстоит.  Полагаю,  вы
вправе знать это. Информировать вас надлежащим образом - мой долг.  Долг
не всегда приятный - он не  был  таковым  последние  несколько  месяцев.
Однако на сей раз я почти доволен. - Вэллери помолчал,  потом  заговорил
вновь неторопливо, размеренно:
   - Это наша последняя  операция  в  составе  флота  метрополии.  Через
месяц, Бог даст, мы будем на Средиземном.
   "Молодец, - подумал Николлс. - Подсласти пилюлю, намажь пожирнее!" Но
Вэллери и не думал этого делать.
   - Но прежде всего,  джентльмены,  надо  сделать  свое  дело.  И  дело
нешуточное. Мы опять  идем  в  Мурманск.  В  среду,  в  10.30,  севернее
Исландии состоится рандеву с конвоем из Галифакса. В конвое восемнадцать
транспортов - крупнотоннажных судов со скоростью хода пятнадцать узлов и
выше. Это наш третий русский конвой, Эф-Ар-77, если захотите  рассказать
когда-нибудь о нем своим внукам, - добавил он сухо. -  Транспорта  везут
танки, самолеты, авиационный бензин, нефть и  больше  ничего.  Не  стану
преуменьшать  ждущие  нас  опасности.  Вы  знаете,  в  каком   отчаянном
положении находится сейчас  Россия,  как  остро  нуждается  она  в  этом
вооружении и горючем. Наверняка, об  этом  знают  и  немцы.  Их  шпионы,
должно быть, уже донесли о характере конвоя и дате его выхода.
   Вэллери внезапно умолк, и во всех уголках притихшего корабля  зловеще
раздался надрывный кашель, приглушенный платком.
   Потом он продолжил:
   - Конвой везет такое количество истребителей  и  горючего,  что  есть
возможность  в  корне  изменить  характер  войны  в  России.   Наци   не
остановятся ни перед чем, повторяю, ни перед чем,  чтобы  не  пропустить
конвой в Россию.
   Я никогда вас не обманывал. Не стану обманывать и на сей раз.
   Обстановка не благоприятствует нам. Единственное, что играет  нам  на
руку, это наш хороший ход и, надеюсь, фактор внезапности.  Мы  попробуем
прорваться прямо к Нордкапу.
   Против нас четыре немаловажных фактора. Как  вы  заметили,  с  каждым
часом погода ухудшается. Боюсь, нас ждет крепкий шторм  -  крепкий  даже
для полярных широт. Возможно, повторяю,  только  возможно,  он  помешает
подводным лодкам атаковать нас. Но, с  другой  стороны,  нам,  вероятно,
придется лишиться малых кораблей охранения. На то, чтобы отстаиваться на
плавучем якоре или уходить от шторма, у нас нет времени. Наш конвой идет
прямо к месту назначения... А это почти наверняка означает, что  поднять
с авианосцев истребители прикрытия не удастся.
   "Боже правый, что же он, рехнулся? -  возмущался  Николлс.  -  Он  же
подрывает боевой дух команды. Если только он еще остался, этот дух..."
   - Во-вторых, - голос командира звучал спокойно и неумолимо, - на этот
раз в конвое не будет спасательных судов. На остановки у  нас  не  будет
времени. Кроме того, всем вам известна судьба "Стокпорта" и "Зафарана".
   Оставаться на своем корабле безопаснее .
   В-третьих, известно, что на широте семьдесят градусов действуют  две,
возможно, три волчьи стаи подводных лодок,  а  ваши  агенты  в  Норвегии
доносят о концентрации немецких бомбардировщиков всех типов  на  севере:
страны.
   Наконец, есть  основания  полагать,  что  "Тирпиц"  намерен  выйти  в
открытое море.
   Вэллери снова сделал бесконечную паузу, словно бы  сознавая  страшную
силу, заключенную в этих немногих словах, и хотел, чтобы люди их поняли.
   - Незачем объяснять вам, что  это  значит.  Вероятно,  немцы  рискнут
линкором, чтобы задержать конвой. На это рассчитывает адмиралтейство.  К
концу похода линейные корабля флота метрополии,  возможно,  в  их  числе
авианосцы "Викториес" и "Фьюриес", а также три крейсера будут  двигаться
курсом, параллельным вашему, находясь от нас в  двенадцати  часах  ходу.
Они давно ждали этой минуты, и  мы  явимся  как  бы  приманкой,  которая
поможет поймать этот линкор в ловушку...
   Может случиться, что план не удастся, и ловушка  захлопнется  слишком
поздно. Но конвой все равно должен будет прорываться.  Если  не  удастся
поднять  самолеты  с  авианосцев,  отход  конвоя   придется   прикрывать
"Улиссу". Вы понимаете что это значит? Надеюсь вам все ясно до конца.
   Послышался новый приступ кашля опять наступила долгая пауза, и, когда
командир заговорил вновь, голос его стал необычно спокоен.
   - Понимаю, как многого я требую от вас. Понимаю, как вы утомлены, как
тоскливо, тяжко у вас на душе. Я знаю - никто лучше меня не знает  этого
- что вам пришлось пережить, как нужен вам давно заслуженный  отдых.  Вы
его получите. Весь экипаж  корабля  по  возвращении  в  Портсмут  поучит
отпуск на десять суток. Потом идем на ремонт в Александрию. - Слова  эти
были сказаны мимоходом, словно не имея для Вэллери никакого значения.  -
Но прежде - я понимаю, это звучит жестоко,  бесчеловечно  -  я  вынужден
просить вас снова вытерпеть лишения, возможно,  еще  более  тяжкие,  чем
когда-либо прежде. Иного выхода у меня нет.
   Теперь каждая фраза перемежалась  долгими  паузами.  Слова  командира
можно было расслышать лишь с большим трудом: говорил он негромко, словно
откуда-то издалека.
   - Никто, тем более я, не вправе требовать от вас этого... И все же  я
уверен, что вы это сделаете. Я знаю, вы не подведете меня.  Я  знаю,  вы
приведете "Улисс" в назначенное место. Желаю вам удачи.  Да  благословит
вас Бог! Доброй ночи.
   Щелкнув, умолкли динамики, но на корабле по-прежнему царила тишина.
   Никто не говорил и не шевелился. Одни не спускали глаз  с  динамиков,
другие  разглядывали  собственные  руки  или  тлеющие  кончики   сигарет
(несмотря на запрет, многие курили), не  обращая  внимания  на  то,  что
едкий дым резал усталые глаза. Казалось, каждый хочет  остаться  наедине
со своими мыслями; каждый понимал, что встретив взгляд соседа, не сможет
оставаться в одиночестве. То было понимание без слов,  какое  так  редко
возникает между людьми. В подобные минуты словно бы поднимается и тотчас
опускается некая завеса. Потом человеку уж и не вспомнить, что именно он
видел, хотя он и знает, что видел нечто  такое,  что  никогда  более  не
повторится. Редко, слишком редко удается ему быть свидетелем  подобного,
будь  то  закат  с  его  безвозвратной  красотой,  отрывок  из  какой-то
вдохновенной симфонии или жуткая тишина, которая воцаряется на  огромных
аренах Мадрида и Барселоны, когда беспощадная шпага знаменитого матадора
попадает в цель. У испанцев есть  особые  для  этого  слова:  "мгновение
истины".
   Неестественно громко тикая, лазаретные часы отстукали минуту, другую.
С тяжелым вздохом - казалось, он на целую вечность  задержал  дыхание  -
Николлс  осторожно  отодвинул  скользящую  дверь,  закрытую  шторами,  и
включил свет. Он взглянул на Брукса, потом отвернулся вновь.
   - Ну что, Джонни? -  Голос  старого  доктора  прозвучал  тихо,  почти
насмешливо.
   - Ничего не понимаю, сэр, просто ничего не понимаю, - покачал головой
Николлс. - Сперва я подумал:
   - ну и нарубит же Старик дров! Напугает матросов до смерти.  И,  Боже
ты мой! - продолжал он с изумлением, - именно это он и  сделал.  И  чего
только не наговорил - тут тебе и штормы, и "Тирпиц", и полчища подлодок,
и чего только нет... И все-таки... Голос его затих.
   - И все-таки? - отозвался Брукс, словно подзадоривая юношу. - То-то и
оно. Очень уж вы умны, молодые доктора. В том-то и беда ваша. Я наблюдал
за вами. Сидите как  какой-нибудь  психиатр-самоучка.  Вовсю  исследуете
воздействие командирского  выступления  на  психику  увечных  воинов,  а
изучить  ее  воздействие  на  собственную  психику  не  удосужились.   -
Помолчав, Брукс продолжал вполголоса:
   - Рассчитано великолепно, Джонни. Хотя что я говорю?
   Никакого расчета тут не было.  И  все-таки  что  получается?  Картина
самая мрачная, какую  только  можно  себе  представить.  Объясняет,  что
предстоящий  поход  -  нечто  вроде  хитроумного  способа  самоубийства;
никакого  просвета,  никаких  обещаний.  Даже  про  Александрию  сказано
вскользь, походя. Громоздит ужас на ужас. Не  сулит  никакого  утешения,
никакой надежды, не предпринимает  ни  малейшей  попытки  добиться  хоть
какого-то успеха. И все-таки успех его речи был потрясающим... В чем  же
дело, Джонни?
   - Не понимаю. - Николлс казался озабоченным. Он резко поднял  голову,
едва заметно улыбнулся. - Но, может,  и  в  самом  деле  он  не  добился
успеха?
   Слушайте.
   Бесшумно открыв дверь в палату, он выключил свет. Резкий,  глуховатый
и настойчивый голос, несомненно, принадлежал Райли.
   - ...Все это пустая брехня. Александрия? Средиземное? Только  не  для
нас с тобой, корешок,  мать  твою  в  гроб.  Тебе  их  не  видать.  Даже
Скапа-Флоу не видать как своих ушей... Как же, слыхали! Капитан  первого
ранга Ричард Вэллери, кавалер ордена "За боевые заслуги"...  Вы  знаете,
что этой старой падле нужно, братишки? Еще одну золотую соплю на  рукав.
А может, "Крест Виктории"! Хрена с два он его  получит!  Как  же,  держи
карман шире! "Я знаю, вы меня не подведете", - передразнил он  пискляво.
- Гребучий старый нытик!  -  Немного  помолчав,  он  с  прежней  яростью
продолжал:
   - "Тирпиц"! Мать вашу так и разэтак! Мы  должны  задержать  "Тирпиц"!
Мы! Со своим игрушечным корабликом, будь он  неладен!  Хотя  ведь  мы  -
только приманка. - Голос Райли повышался. - Знаете что,  братишки?  Всем
на нас ровным счетом наплевать. Курс на Нордкап!
   Да нас бросают на съедение своре этих треклятых волков! А этот старый
ублюдок, который там наверху...
   - Заткни свою поганую глотку! - послышался свирепый шепот Петерсена.
   И тут Брукс с Николлсом с ужасом услышали, как хрустнула кисть Рййли,
сжатая могучими пальцами гиганта.
   - Частенько я тебя слушал, Райли, - медленно  продолжал  Петерсен.  -
Теперь с меня хватит. Ты хуже рвотного порошка!
   Отшвырнув руку Райли, он отвернулся от него. Райли, кривясь от  боли,
потер кисть, потом заговорил, обращаясь к Бэрджесу:
   - Что это с ним стряслось, черт возьми? Какого еще дьявола...
   Он замолчал на полуслове. Бэрджес пристально глядел на Райли. Он  уже
давно смотрел на  него.  Нарочито  медленно  он  опустился  на  постель,
натянул одеяло до самого подбородка и повернулся к ирландцу спиной.
   Брукс вскочил на ноги, затворил дверь и нажал на выключатель.
   - Конец картины первой действия первого! Занавес! Свет! -  проговорил
он. - Вы поняли, что я хотел сказать, Джонни?
   - Да, сэр, - медленно кивнул Николлс. - Во  всяком  случае,  мне  так
кажется.
   - Имейте в виду, мой  мальчик,  этого  ненадолго  хватит.  Во  всяком
случае, такого подъема. - Он усмехнулся. - Но, возможно, до Мурманска  и
дотянем. Как знать?
   - Я тоже на это надеюсь, сэр. Спасибо, за  представление.  -  Николлс
протянул руку, чтобы взять канадку. - Пожалуй, я пойду на ют.
   - Ступайте. Да, Джонни...
   - Слушаю, сэр.
   - Я насчет объявления о скарлатине... По пути на  ют  можете  предать
его волнам. Не думаю, чтобы оно могло нам понадобиться.
   Усмехнувшись, Николлс осторожно затворил за собой дверь.
 
Глава 4 
 
В ПОНЕДЕЛЬНИК 
(ночью) 
 
   Повышенная  боевая  готовность,   объявляемая   в   период   сумерек,
продолжалась целую бесконечность. В тот вечер, как и сотни  раз  прежде,
она оказалась излишней мерой предосторожности.  Во  всяком  случае,  так
казалось со стороны. Хотя вражеские  налеты  в  утренних  сумерках  были
обычным явлением, на закате они происходили редко. С  другими  ко