лись
многообещающими  молодыми  людьми.  Во  всяком  случае,   мы   с   вами.
Забринский, пожалуй, уже достиг потолка своих возможностей.  И  довольно
давно.
   Ролингс произнес это, по-прежнему стуча зубами  и  жадно  втягивая  в
легкие воздух. Я подумал,  что  именно  такого  человека,  как  Ролингс,
хорошо иметь рядом, когда дела складываются не в  вашу  пользу.  А  наши
дела, похоже, складывались далеко не в нашу  пользу.  Они  с  Забринским
наверняка прослыли на "Дельфине" записными остряками, хотя  юмор  у  них
был, конечно, грубоват и тяжеловесен. Не знаю почему,  но  им  нравилось
прятать острый ум и немалые знания  под  маской  шутов  и  балагуров.  -
Значит, осталось еще два часа, - протянул  я.  -  Если  возвращаться  на
лодку, ветер будет нам в спину, и за час  мы  вполне  успеем.  Нас  туда
донесет, как пушинку.
   - А как же люди на "Зебре"? - спросил Забринский:
   - Мы сделали все, что в наших силах. Или что-то в этом роде.
   -  Мы  потрясены,  доктор  Карпентер,  -  сказал  Ролингс.   Шутливая
интонация в его голосе звучала теперь не так  явственно,  как  секундами
раньше.
   - И глубоко разочарованы, - добавил Забринский. Слова  были  вежливы,
но тон оставался холодным - и вовсе не из-за ветра.
   - А что меня разочаровывает, - довольно резко  вмешался  Хансен,  так
это умственное развитие некоторых наших морячков-простачков... -  В  его
голосе  я  уловил  обвинительную  нотку.  -  Конечно,  доктор  Карпентер
считает, что мы должны вернуться.  Все,  кроме  него.  Доктор  Карпентер
сейчас не вернется даже за все золото Форта Нокс... - Он  стал  неуклюже
подниматься на ноги. - Осталось не больше  полумили.  Давайте  скорее  с
этим кончать.
   При свете фонаря я заметил, как Ролингс и Забринский переглянулись  и
одновременно пожали плечами. Потом тоже медленно встали, и мы продолжили
путь.
   После этого не прошло и трех минут, как Забринский сломал ногу.
   Все произошло очень просто, но остается только удивляться, почему это
не случилось гораздо раньше. Мы решили, что, обходя стену льда,  рискуем
снова сбиться с, курса, и стали карабкаться наверх. Хотя  высота  тороса
достигала десяти футов, но, подсаживая и таща друг друга,  мы  добрались
до его вершины довольно легко. Спускаясь, я тщательно обследовал  дорогу
с помощью щупа: в этой кромешной тьме от фонаря не было никакого  толку,
да и очки совсем потеряли прозрачность. Мы проползли по покатому  склону
футов двадцать, когда наконец достигли крутого обрыва, и  я  сунул  вниз
свой щуп. - Пять футов, - сообщил я спутникам, когда они приблизились  к
обрыву.
   Всего  пять  футов.  Я  перевалился  через  край,  спрыгнул  и   стал
дожидаться остальных.
   Первым за мной последовал Хансен,  потом  Ролингс.  Оба  приземлились
благополучно. Что произошло с Забринским, трудно было понять: то  ли  он
сам неверно оценил расстояние, то ли ветер внезапно стих и  сбил  его  с
толку. Как бы там ни было, прыгая, он что-то крикнул, но ветер унес  его
слова. Он приземлился рядом со мной на ноги, казалось бы, вполне удачно,
но вдруг громко вскрикнул и тяжело опустился на лед.
   Я повернулся спиной к ветру, снял бесполезные очки и вынул фонарик.
   Забринский полусидел, полулежал на льду, опираясь на  локоть,  и  без
перерыва выкрикивал проклятия и ругательства, причем,  насколько  я  мог
расслышать сквозь защитную маску, ни разу не повторился. Правая пятка  у
него была зажата в трещине  шириной  в  четыре  дюйма,  одной  из  тысяч
трещин, провалов и расселин, покрывающих ледовое поле, а нога изогнулась
под  таким  углом,  какого  никакая  нормальная  нога  выдержать  не   в
состоянии. Мне не требовалось  медицинского  диплома,  чтобы  с  первого
взгляда определить: лодыжка у него  сломана.  Впрочем,  может  быть,  не
лодыжка, а берцовая кость,  потому  что  высокие  ботинки  со  шнуровкой
обычно хорошо  защищают  лодыжку,  и  основная  нагрузка  приходится  на
голень. Я надеялся, что перелом хотя бы закрытый и,  наверно,  напрасно:
когда нога вывернута под  таким  острым  углом,  сломанная  кость  почти
всегда протыкает кожу. Но, в общем-то, разницы особой не было, все равно
я не собирался тут же обследовать  ногу:  несколько  минут  на  открытом
воздухе при такой температуре и Забринскому придется весь остаток  жизни
ковылять на одной ноге.
   Мы с трудом приподняли его, освободили ни к чему не пригодную  теперь
ногу из трещины и осторожно усадили радиста на льду. Я снял  медицинскую
сумку, опустился на колени и спросил:
   - Сильно болит?
   - Нет, она  онемела,  я  ее  почти  не  чувствую...  -  он  выругался
по-черному. -Вот чертова невезуха! Какая-то трещина - и  все!  Вот  ведь
влип...
   - Хотите верьте, хотите нет  -  а  ведь  я  это  предсказывал,  качая
головой, язвительно заметил Ролингс. - Точно предсказывал! Я же  сказал,
что в конце концов мне придется тащить эту гориллу на спине.
   Я наложил шины на поврежденную ногу поверх обуви и одежды и  привязал
их так прочно, как смог, стараясь прогнать мысль о том, в какую беду  мы
теперь влипли. Две раны от одного удара. Мы не  только  лишились  самого
сильного человека в нашей группе,  но  теперь  на  наши  плечи  ложились
дополнительно  еще  по  крайней  мере  220  фунтов,  если   не   считать
40-фунтового рюкзака. Поистине смертельная тяжесть!  Забринский  угадал,
что я думаю.
   - Вам придется оставить меня  здесь,  лейтенант,  -  обратился  он  к
Хансену. Зубы у него стучали от холода и шока. - Мы почти у цели.
   Вы подберете меня на обратном пути.
   - Перестаньте молоть чепуху! - резко возразил Хансен. - Вы  же  сами,
черт бы вас побрал, должны соображать, что отыскать вас мы не сумеем.
   - Точно! подал голос и Ролингс. У него, как  и  у  Забринского,  зубы
отчетливо  выдавали  пулеметные  очереди.  Он   опустился   на   колено,
поддерживая грузную тушу своего товарища. - Имей в виду: дуракам медалей
не дают. Так сказано в корабельном уставе.
   -  Но  так  вы  никогда  не  доберетесь  до  "Зебры",   запротестовал
Забринский. - Если вы потащите меня...
   - Вы слышали, что я сказал, - прервал его Хансен. - Мы вас не бросим.
- Лейтенант прав на все сто, - согласился Ролингс. - Нет, Забринский, ты
не подходишь на роль героя. Самое главное -  рожей  не  вышел...  Ну-ка,
пригнись чуток, я сниму со спины у тебя этот груз.
   Я покончил с шинами и торопливо натянул варежки и  меховые  рукавицы:
руки успели замерзнуть в одних  шелковых  перчаточках.  Мы  распределили
ношу Забринского между  собой,  снова  надели  защитные  очки  и  маски,
поставили  радиста  на  здоровую  ногу,  повернулись  лицом  к  ветру  и
двинулись в путь.
   Точнее будет сказать - потащились.
   Но зато теперь, наконец, в самый нужный момент, удача  повернулась  к
нам лицом. Перед нами открылось гладкое пространство, напоминающее русло
замерзшей реки. Ни торосов, ни завалов, ни расселин,  ни  даже  узеньких
трещин, вроде той, куда угодил Забринский. Только  чистый,  ровный,  как
биллиардный стол, лед, к тому же даже не скользкий:  от  ударов  несомых
ветром крохотных ледышек его поверхность стала шершавой и матовой.
   Один из нас по очереди выдвигался вперед, остальные двое поддерживали
с боков Забринского, который в полном молчании  прыгал  на  одной  ноге.
Когда мы прошли по гладкому льду ярдов триста, Хансен,  шедший  как  раз
впереди, вдруг остановился так неожиданно, что мы чуть  не  налетели  на
него.
   - Дошли! - прокричал он, перекрывая вой ветра. - Мы все-таки дошли!
   Вот она! Чуете?
   - Что мы можем чуять?
   - Гарью пахнет. Горелой резиной. Неужели не чуете? Я стащил  защитную
маску, приставил раскрытые ладони к лицу и  осторожно  втянул  в  ноздри
воздух.
   Этого было достаточно. Я снова надел маску, покрепче, ухватил лежащую
у меня на плече руку Забринского и последовал за Хансеном.
   А тут и гладкий лед кончился. Перед нами вырос высокий  уступ,  куда,
израсходовав  почти  все  оставшиеся  силы,  мы   кое-как   взгромоздили
Забринского.
   С каждым шагом запах гари становился все сильней и сильней. Теперь  я
шагал впереди. Обогнав остальных, я двигался спиной к ветру, сняв очки и
водя по льду лучом фонаря. Запах теперь уже  так  шибал  в  нос,  что  в
ноздрях щекотало.
   Похоже, источник запаха был прямо перед  нами.  Я  снова  развернулся
лицом к ветру, прикрывая рукой глаза, и  тут  мой  фонарь  ударился  обо
что-то прочное, твердое, металлическое. Я присмотрелся и сквозь  плотную
завесу  ледовой  пурги  различил  искореженные   стальные   конструкции,
покрытые слоем льда с подветренной стороны и несущие явные следы огня  с
другой, - все, что осталось от полярного домика.
   Мы все-таки нашли дрейфующую полярную станцию "Зебра"...
   Я подождал своих спутников, провел их мимо угрюмого  пожарища,  потом
велел им повернуться спиной к ветру  и  снять  очки.  Секунд  десять  мы
осматривали руины при свете моего фонаря. Все молчали.  Потом  мы  снова
повернулись лицом к ветру.
   Дрейфующая станция "Зебра" состояла из восьми отдельных  домиков,  по
четыре в двух параллельных рядах,  расстояние  между  рядами  составляло
тридцать, а между домиками в рядах - двенадцать  футов,  считалось,  что
это уменьшает опасность распространения пожара. Как  видно,  этого  было
недостаточно. Винить в этом кого-то было трудно. Такое могло  присниться
только в диких ночных кошмарах: взорвались цистерны с горючим, и  тысячи
галлонов пылающей  жидкости  понесло  ветром  по  льду.  Ирония  судьбы,
которой невозможно избежать, заключается в том, что огонь, без  которого
человек не может выжить в арктических льдах, представляет собой и самого
опасного врага: ведь хотя здесь практически все и состоит  из  воды,  но
она заморожена и ее нечем  растопить,  чтобы  использовать  для  тушения
пожара. Разве что тем  же  самым  огнем...  Интересно,  подумал  я,  что
случилось  с  большими   химическими   огнетушителями,   которыми   были
оборудованы все домики.
   Восемь домиков, по четыре в каждом ряду. Первые два с  одной  стороны
были полностью уничтожены. Ни следа не осталось от стен,  состоявших  из
двух слоев клееной фанеры с прокладкой  из  фибергласса  и  капки,  даже
крыши из листового алюминия словно испарились. В  одном  из  домиков  мы
разглядели груду почерневших деталей генератора, они были так искорежены
и  оплавлены,  что  разобраться  в  их   назначении   было   невозможно.
Приходилось только удивляться,  какой  силы  и  ярости  пламя  над  этим
потрудилось.
   Пятый домик, третий справа, ничем не  отличался  от  первых  четырех,
разве что каркас пострадал от жара еще сильнее. Мы  как  раз  отошли  от
него, до глубины души пораженные увиденным и не в  силах  произнести  ни
слова, когда Ролингс выкрикнул что-то невразумительное. Я придвинулся  к
нему, откинув капюшон парки.
   - Свет! - крикнул он. - Свет! Поглядите, док, вон там! И  верно,  там
был свет длинный,  узкий,  необычно  белый  луч  пробивался  из  домика,
расположенного напротив того пепелища, у которого мы задержались.
   Преодолевая порывы шторма, мы потащили Забринского  туда.  Наконец-то
мой фонарь высветил не просто нагромождение  стальных  конструкции.  Это
был дом.
   Почерневший, местами  обугленный,  перекошенный  дом  с  единственным
окном, наскоро заколоченным листом фанеры, - но тем не менее  дом.  Свет
выходил из приоткрытой двери. Я протянул руку к этой двери, кажется, это
была  первая  не  тронутая  огнем  вещь  на   станции   "Зебра".   Петли
заскрежетали, словно ржавые  ворота  на  кладбище  в  полночь,  и  дверь
уступила моему толчку. Мы, зашли внутрь.
   Висящая на крюке в центре потолка лампа Колмана, шипя,  бросала  свой
ослепительный, многократно усиленный  зеркальной  поверхностью  алюминия
свет, не оставляя в тени ни единого уголка, ни единой  детали  помещения
размером восемнадцать на десять футов. Толстый, хотя и  прозрачный  слой
льда покрывал не только весь собранный из алюминиевых листов потолок, за
исключением трехфутового круга точно над лампой, но и фанерные стены  до
самой двери. На деревянном  полу,  также  покрытом  льдом,  лежали  тела
людей. Возможно, лед был и под ними, этого я не знал.
   Первое, что я подумал, вернее, ощутил,  и  что  пронзило  мне  сердце
горечью поражения, а душу обдало  морозом  почище  любого  шторма,  было
чувство вины за то, что  мы  опоздали.  За  свою  жизнь  я  видел  много
мертвецов и то, как выглядят мертвые люди,  и  вот  теперь  передо  мною
лежали  трупы.  Глядя  на  эти  безжизненные  тела,  бесформенной  кучей
громоздящиеся на грудах одеял, пледов, покрывал и мехов, я  не  поставил
бы и цента на то, что  сумею  отыскать  здесь  хоть  одно  еще  бьющееся
сердце. Расположенные тесным полукругом в дальнем  от  входа  углу,  они
выглядели невозмутимо спокойными и  неподвижными,  словно  став.  частью
этого царства вечного холода. И ни звука вокруг, только шипение лампы на
потолке да металлическая трескотня льдинок, бьющих в покрытую слоем льда
восточную стену дома. Мы посадили Забринского у стены.
   Ролингс сбросил со спины свой багаж, вытащил печку и,  сняв  варежки,
принялся доставать брикеты горючего. Хансен поплотнее  притворил  дверь,
оттянул  лямки  своего  рюкзака   и   устало   уронил   на   пол   запас
консервированной пищи.
   Не знаю, почему, но рев шторма снаружи и шипение лампы внутри  только
усиливали ощущение  безмолвия,  и  грохот  упавших  банок  заставил  нас
вздрогнуть. Он заставил  вздрогнуть  и  одного  из  мертвецов.  Человек,
лежащий ближе других ко мне у левой стены, неожиданно пошевелился, потом
перевернулся  на  другой  бок  и  сел,  обратив   к   нам   изможденное,
обмороженное, в пятнах ожогов лицо с неровными клочьями  длинной  темной
щетины.  Недоверчиво  уставившись  мутными,  покрасневшими  глазами,  он
долго, не мигая, рассматривал нас, потом,  с  непонятной  мне  гордостью
отказавшись принять  протянутую  руку,  с  трудом,  покачиваясь  и  явно
страдая от боли, поднялся на ноги. Его запекшиеся, растрескавшиеся  губы
изогнулись в подобие улыбки.
   - Чертовски долго вы сюда добирались.  -Этот  хриплый,  слабый  голос
явно принадлежал настоящему лондонцу. - Меня зовут Киннерд, я радист.
   - Хотите виски? - спросил я.
   Он снова улыбнулся, попытался облизать покрытые коркой губы и кивнул.
   Добрый глоток спиртного исчез у него  в  глотке,  как  тот  парень  в
бочке, что пытался одолеть Ниагарский водопад: вот только что  был  -  и
уже пропал навсегда. Он перегнулся пополам, надрываясь от кашля, из глаз
у него хлынули слезы, но когда он снова выпрямился, то  буквально  ожил:
затуманенный взгляд просветлел, а на  бледных,  впалых  щеках  проступил
чуть заметный румянец.
   - Если вы всегда здороваетесь таким образом, дружище, -  заметил  он,
то недостатка в приятелях у вас никогда не будет... - Он снова пригнулся
и  потряс  за  плечо  лежащего  на  полу  соседа.  -  Джолли,   старина,
подымайтесь, покажите свои хорошие манеры. У нас тут гости.
   Старину Джолли пришлось как следует потрясти, пока он  проснулся,  но
потом он  мигом  пришел  в  себя  и  резво  вскочил  на  ноги.  Это  был
круглолицый увалень с голубыми фарфоровыми глазами, который, несмотря на
такую же, как у Киннерда, щетину, вовсе  не  казался  изможденным,  хотя
веки у него покраснели, а на носу и губах виднелись  следы  обморожения.
Глаза у него расширились от изумления и  тут  же  засветились  радостью.
Старина Джолли, как я вскоре  понял,  умел  быстро  приспосабливаться  к
любым обстоятельствам.
   - Значит, гости?  -В  его  густом  голосе  явственно  звучал  сильный
ирландский акцент. - Что ж, чертовски рады вас видеть. Салютуй, Джефф.
   - Мы не представились, - сказал я. - Я доктор Карпентер, а это...
   -  Вот  как,  старина?   Очередное   собрание   членов   Королевского
медицинского общества будем считать открытым? - прервал меня Джолли. Как
я убедился позднее, это свое "старина" он употреблял чуть ли не в каждой
фразе,   что   странным   образом   гармонировало   с   его   ирландским
произношением.
   - Вы - доктор Джолли?
   - Совершенно верно. Штатный медицинский офицер, старина.
   - Понятно.  Это  лейтенант  Хансен  с  американской  подводной  лодки
"Дельфин"...
   - С подводной лодки? - Джолли и Киннерд  переглянулись,  потом  снова
уставились на нас. - Это верно, старина? Вы сказали - с подводной лодки?
- Потом я вам все объясню... Это торпедист Ролингс, радист Забринский.
   - Я взглянул на лежащих людей, кое-кто при звуке голосов  заворочался
и даже привстал на локтях. - Как дела у них?
   - Двое или трое очень сильно обгорели, - ответил Джолли. -  Двое  или
трое сильно обморозились и истощены, страдают от холода и недоедания. Но
все что им нужно - это тепло и хорошее питание, тогда, как  цветы  после
майского ливня, они за несколько дней придут в норму. Я  собрал  их  вот
так, в кучу, чтобы было теплей.
   Я  посчитал  лежащих.  Вместе  с  Джолли  и  Киннердом  их  оказалось
двенадцать человек. Я спросил:
   - А где остальные?
   - Остальные? - в глазах у Киннерда мелькнуло недоумение,  потом  лицо
его помрачнело. Он ткнул большим пальцем через плечо. - В соседнем доме,
дружище.
   - Почему?
   - Почему? тыльной стороной  ладони  он  протер  свои  красные  глаза.
Потому что нам неохота было спать в обнимку с мертвецами, вот почему.
   - Потому что вам неохота было...  -  Я  умолк  и  снова  взглянул  на
лежащих на полу людей. Семеро уже проснулись, из них  трое  приподнялись
на локтях, все, правда, в разной степени, были возбуждены  и  ошарашены,
лица оставшихся троих,  которые  продолжали  спать  или  находились  без
сознания, были прикрыты одеялом. Я  медленно  проговорил:  -  Всего  вас
здесь было девятнадцать...
   - Верно, девятнадцать, - невозмутимо отозвался Киннерд. Остальные...
   Ну, им не повезло...
   Я ничего  не  сказал.  Внимательно  вгляделся  в  лица  проснувшихся,
надеясь приметить среди них то, которое было мне так знакомо,  и  утешая
себя тем, что, возможно, из-за  обморожения,  ожогов  или  истощения  не
сумею отыскать его сразу. Я глядел во все глаза,  но  уже  отдавал  себе
отчет: никого из этих людей мне раньше видеть не приходилось.
   Я нагнулся над одним из спящих и поднял прикрывающее лицо одеяло.
   Снова незнакомец. Я опустил одеяло. Джолли удивленно спросил:
   - Что случилось? Чего вы хотите?
   Я не ответил. Осторожно пробравшись среди лежащих,  которые  все  еще
тупо следили за мной, поднял одеяло с лица второго из  спящих.  И  снова
опустил одеяло,  чувствуя,  как  сохнет  во  рту  и  свинцовой  тяжестью
наливается сердце.
   Я подошел к третьему спящему и в нерешительности остановился над ним,
зная, что надо доводить дело до  конца,  и  страшась  того,  что  сейчас
обнаружу. Потом резко  нагнулся  и  поднял  одеяло.  Передо  мной  лежал
человек,  чье  лицо  почти  полностью  закрывала  повязка.  Человек   со
сломанным носом и густой светлой бородой. Человек, которого я никогда  в
своей жизни не видел. Я осторожно прикрыл ему лицо одеялом и выпрямился.
   Ролингс тем временем уже успел раскочегарить печку.
   - Это поднимет температуру почти до точки таяния льда,  -  сообщил  я
доктору Джолли. - Горючего у нас полно. Мы принесли с собой также  пищу,
алкоголь  и  полный  комплект  медикаментов  и  материалов.  Если  вы  с
Киннердом готовы этим заняться, то я присоединюсь к вам через  минуту...
Лейтенант, это была полынья? Тот гладкий участок,  который  попался  нам
как раз перед станцией?
   - Скорее всего, да, - Хансен как-то странно взглянул на меня. Похоже,
эти парни не в состоянии пройти не то что пять миль, а пару сотен ярдов.
Кроме того, шкипер сказал, что ему придется  вскоре  нырнуть...  Значит,
что свистнем "Дельфину", пусть подплывает прямо к черному ходу?
   - Они смогут найти эту полынью? Без ледовой машины?
   - Проще простого. Я беру у Забринского рацию,  отмеряю  точно  двести
ярдов на север, даю им пеленг, потом отмеряю двести