ла.
     -- Так я и думала, -- сказала она, поднимаясь  на ноги. -- Идем, Карен,
пусть наш донжуан наслаждается дивными сновидениями.
     Полагаю, Карен могла бы сжалиться надо мной и не смеяться. Но увы...
     Ну-ну.
     37

     После завтрака Карен объявила, что идет с нами.
     -- Нет, -- твердо ответил я.
     -- А что, позвоню на службу и скажусь больной, -- заспорила она.
     -- Фред прав, милочка, -- поддержала меня Герти. -- Рядом с нами сейчас
здоровье не поправишь.
     -- Ну и что? -- возразила Карен. -- Я помогу вам обнаружить слежку.
     -- Если эта организация  так  хороша,  как думает  Герти, мафия  вполне
может наблюдать за ее штаб-квартирой. Мало ли что случится. Я не хочу, чтобы
ты в это впутывалась.
     -- Фред, я думаю, ты малость сгущаешь краски, -- сказала Карен.
     --  Сгущаю?  В  меня  стреляли,  меня  преследовали  и  травили,  Герти
похитили,  моего  дядьку убили, Гаса Риковича тоже!  Господи, если  я сгущаю
краски, то что с ними делают братья Коппо?
     -- Гас? -- спросила Герти. -- Что случилось с Гасом?
     -- Позвоню в контору, -- сказала Карен и отправилась в гостиную.
     -- Что с Гасом? -- повторила Герти.
     И я рассказал ей о Гасе. Похоже, она была малость потрясена.
     --  Не понимаю,  -- сказала  Герти. -- Что  мог знать  Гас?  Зачем  его
мочить?
     -- Кто-то нашел причину, -- ответил я.
     Вернулась Карен.
     -- Я готова, -- объявила она.
     Герти хмуро посмотрела на нее и спросила меня:
     -- Фред, неужели ты не можешь ее отговорить?
     Я молча таращился на Герти.
     -- Ах, да, -- смиренно сказала она. -- Я забыла.
     И мы втроем вышли на  солнцепек. Маленькая  армия, готовая  внести свою
лепту в торжество справедливости.

        38

     Мы не успели дойти до конца квартала, когда Герти сказала:
     -- Кажется, вчера вечером за мной следили.
     Я стал как вкопанный и, глядя прямо перед собой, спросил:
     -- Почему вы так говорите, Герти?
     Светило яркое солнце, ядреный утренний воздух был свеж и прозрачен, а я
чувствовал себя гораздо более уязвимым, чем на песчаной дюне в Сахаре.
     -- Потому  что за нами едет машина, -- ответила Герти. -- Очень похожая
на ту, в которой меня увезли похитители. Не оглядывайся.
     -- Я и не собирался, -- заверил я ее.
     Стоявшая по другую руку от меня Карен подалась к Герти и спросила:
     -- Вы уверены, что машина та же?
     -- Похожа.
     -- Как она выглядит? -- тихо спросил я.
     -- Черный "кадиллак".
     -- Ну, все, -- сказал я. -- Нам крышка.
     -- Здесь они ничего не сделают, -- заявила Герти.
     -- Мы можем поймать такси на углу, -- предложила Карен.
     -- Нет! -- рявкнул я. -- Им только  этого и надо.  Мы сядем в  такси, а
водитель окажется их человеком.
     Карен  взглянула на меня так,  словно собралась повторить, что я сгущаю
краски, но потом передумала и спросила:
     -- Что же нам тогда делать?
     -- Разделиться, -- предложила Герти.
     -- А может, лучше держаться вместе?
     -- Сейчас  мы -- более крупная мишень, -- объяснила ей Герти. -- А если
разделиться, то хотя бы один из нас доберется до ГПП.
     -- Что ж, возможно, -- с сомнением молвила Карен.
     -- Герти права, -- сказал я таким тоном, словно и впрямь понимал, о чем
говорю. Во всяком случае, если мы  разойдемся, вероятность того, что с Карен
стрясется беда,  будет уже  не  так высока. Я  точно  знал,  за  кем  из нас
увяжется черный "кадиллак", и не тешил себя напрасными надеждами.
     -- Пошли дальше, --  сказала Герти. -- Как ни в чем не бывало, будто мы
и не подозреваем, что творится.
     Мы  пошли  дальше.  Как деревянные.  Как люди, прекрасно  знающие,  что
творится.
     -- На углу разойдемся в разные стороны, -- не разжимая губ,  продолжала
Герти. -- Не забудь, штаб-квартира ГПП ютится в Рокфеллеровском центре.
     -- Я помню, --  ответил  я  и, когда мы добрались до  угла, спросил: --
Часы сверять будем?
     Карен посмотрела на меня долгим и очень внимательным взглядом.
     -- Что ж, нет так нет, -- сказал я.

        39

     "Кадиллак" увязался за мной.
     Наша троица  распалась  на  углу  Семьдесят  восьмой  улицы  и Бродвея,
исполнив  этот  маневр с  четкостью,  присущей  оловянным  солдатикам. Карен
свернула нале-во, Герти двинулась вперед, шагом-марш, я а -- напра-во.
     Направо свернул и "кадиллак".
     На Семьдесят девятой улице  я опять  сделал правый поворот.  "Кадиллак"
держался на почтительном расстоянии, но я не сомневался, что машина была  та
же. Наверняка и занавески на задних окнах, по обыкновению, задернуты.
     Никогда еще  солнце  не казалось мне таким ярким,  никогда  еще витрины
магазинов на Семьдесят девятой улице не были так далеко от мостовой, никогда
еще здешние тротуары не достигали такой огромной ширины. Никогда еще ни один
квартал Нью-Йорка не был столь безлюден майским утром в десять часов.
     Я пересек Амстердам-авеню как рассеянный матадор, преследуемый быком.
     У проспекта  Колумба  Семьдесят девятую  улицу, будто  пробки, затыкают
здания   планетария  и   музея   естественной  истории.  Перед  ними  стояли
велосипеды. Мне в голову пришла дикая мысль, и я торопливо пересек улицу, но
на всех велосипедах, разумеется,  висели замки. В  Нью-Йорке замки  повсюду,
хотя проку от них никакого.
     "Кадиллак" застрял перед красным светофором. Будь  у меня хоть какое-то
средство передвижения, сейчас я мог бы оторваться от преследователей.
     Внезапно,  обтекая  меня  с  двух   сторон,  мимо   прошмыгнула  стайка
малолетних велосипедистов. Мальчишки на ходу соскакивали  со  своих стальных
коней, лихо опускали ногами подпорки, привычными движениями доставали замки.
Я огляделся и понял, что мое время пришло.
     Ближайший ко мне  мальчуган оказался толстеньким, маленьким и очкастым.
Я подошел, взялся за его велосипед и сказал:
     -- Прошу прощения.
     Он тупо посмотрел на меня. Я оседлал велосипед и покатил прочь.
     Сзади поднялся хай. Я оглянулся и увидел, что остальные мальчишки снова
садятся на велики и пускаются  в погоню, а "кадиллак", дождавшийся, наконец,
зеленого сигнала светофора, медленно выныривает из-за угла.
     Я угрюмо  склонился к  рулю, яростно  налег на  педали, объехал музей и
помчался по Семьдесят восьмой улице.
     Я  не ездил на велосипеде уже  много лет. Может, и правда, что  однажды
обретенные навыки не  забываются, но правда и  то,  что, садясь на велосипед
после  многолетнего  перерыва, вы наверняка  будете  являть  собой  страшное
зрелище.  Особенно,  если тротуар, по которому  вы  едете,  кишит  мусорными
баками, молодыми деревцами, пожарными гидрантами и старушками с пекинезами.
     Уж и не знаю, как я изловчился продраться сквозь все это, но выжить мне
удалось.  Благодаря  свите  из   вопящих  юных   велосипедистов  и   черному
"кадиллаку",  который  нетерпеливо  похрюкивал перед  красным  светофором на
проспекте Колумба.
     В конце квартала виднелся Центральный парк, и  я устремился к нему, как
цирковой  медведь к  пещере.  Но  между  мной  и возможным  укрытием  лежала
Западная Сентрал-Парк-авеню  -- широкая  улица, забитая машинами.  Автобусы,
такси,  "МГ",  "роллс-ройсы",  врачи в  "линкольнах", студенты в  "феррари",
содержанки  в  "мустангах",  туристы в "эдзелах", художники  по интерьеру  в
"дафах",  все  они сновали  туда-сюда,  зная,  что  у  них  в  запасе  ровно
шестьдесят  секунд,  а  потом снова загорится  красный  светофор.  Всем было
известно,  что  неофициальный мировой  рекорд равен семидесяти кварталам  на
"зеленой волне", и все  стремились  побить этот рекорд. Разумеется, никто не
был готов к  встрече с чокнутым на велике,  который норовил проскочить прямо
перед носом.
     Ну  что мне  было делать? Я ехал слишком быстро  и слишком  неуверенно,
чтобы  свернуть налево  или  направо. Остановиться я и подавно не мог: сзади
вопили  грозные дети, а "кадиллак" уже  наверняка снова увидел зеленый свет.
Оставалось только одно -- зажмуриться. И я зажмурился.
     О,  этот  визг  тормозов!  О,  этот  звон  подфарников, разбивающихся о
стоп-сигналы! О, эти яростные изумленные вопли! О, этот дивный переполох!
     Я разомкнул  веки и  увидел впереди  бордюр.  Какой-то  сохранившийся с
детства рефлекс заставил меня резко дернуть руль, и велик взлетел на тротуар
вместо  того,  чтобы  резко остановиться  перед ним  и катапультировать меня
через низкое ограждение в  парк. Тот же детский  рефлекс помог мне повернуть
направо, не завалившись набок. Я помчался по тротуару сквозь толпу гревшихся
на  солнышке  пешеходов,  оставляя за  собой  сумятицу,  смуту, неистовство,
раздавленные  соломенные  шляпки,  лес рук,  увенчанных грозящими  кулаками.
Казалось, я несся по рядам римлян, пришедших послушать Муссолини.
     В каменной ограде была брешь, а за ней --  гудроновая  дорожка, которая
шла вниз и вправо. Я свернул на нее, продолжая яростно накручивать педали  и
пыхтеть, и помчался под уклон.
     Прекрасно.  Наконец-то   я   мог  просто  сидеть,  не  работая  ногами,
наслаждаясь ветерком, овевавшим  покрытый  испариной  лоб.  Я  плыл вниз  по
склону,  и даже вопли юных преследователей теперь казались мне далекими и не
имевшими никакого значения. Я едва не заулыбался, но потом посмотрел вперед,
увидел, что ждет меня у подножия холма, и бросил эту затею с улыбками.
     Прямо передо мной раскинулся пруд. Вероятно, самый грязный и загаженный
водоем в  Соединенных Штатах. У берегов  его  плавали пивные банки, картонки
из-под  молока,  вощеная оберточная бумага,  разного рода молочные продукты,
игрушечные самосвалы, огрызки маринованных огурцов, сломанные выкидные ножи,
бутылки из-под муската, бумажные кофейные стаканчики, экземпляры  "Плейбоя",
коричневые башмаки и сетки от детских кроваток.
     О, нет. Пожалуйста, не надо.
     Я  нажал на тормоза. Точнее, на то, что называлось и было велосипедными
тормозами в годы моего детства.  Иными словами,  я принялся крутить педали в
обратном  направлении.  Но времена  меняются,  и  годы  моего  детства давно
миновали. Теперешние велосипеды -- больше  не  велосипеды.  Я начал  вертеть
педали  назад,  не  почувствовал  никакого сопротивления и приложил  большее
усилие, но велик  знай  себе набирал ход. Я все быстрее крутил назад, он все
быстрее  несся вперед, а там  лежал  черный пруд, похожий на  дополнительный
круг ада, не предусмотренный первоначальным проектом.
     Я  так и не догадался, в  чем дело.  Может,  проклятый  велик сломался?
Почему  же  я  не останавливаюсь?  Я  неистово крутил педали назад и так  же
неистово мчался вперед.
     Пруд был  уже  в нескольких футах, когда  я,  наконец, заметил рычажки,
прикрепленные к рулю рядом  с моими пальцами.  От  рычажков  тянулись тонкие
тросики, исчезавшие в трубах велосипедной рамы.
     Может,  это  и есть  тормоза?  Времени на  раздумья  не  оставалось;  я
схватился  за  оба  рычажка  и  надавил  на  них  изо  всех  сил.  Велосипед
остановился. Жаль, что сам я не был оборудован никакими  рычагами и  мне  не
удалось  остановиться  вместе с велосипедом. Свободной птицей  воспарил  я в
воздух, на  миг  завис  над  грязно-оливковой водой и канул вниз, в радушные
объятия какого-то подозрительно желтого пятна. Я закрыл рот, зажмурил глаза,
сжался, будто зародыш в чреве, и рухнул в воду,  после чего  камнем пошел ко
дну.

        40

     Когда я вынырнул на поверхность, фыркая и выплевывая конфетные фантики,
то  увидел,  что  моторизованные  части  подростков  разделились и двинулись
вобъезд пруда, чтобы  соединиться у его  дальнего края, где находился я. Они
по-прежнему  горели желанием  захватить  меня  в  плен,  хотя  я  больше  не
присваивал себе ничьих  велосипедов. Ну разве  пристало  детворе быть  такой
злопамятной?
     На  только  что  покинутой  мною  верхушке холма появился  полицейский,
который  раздумывал,  не  сбежать  ли  ему  трусцой  вниз, чтобы задать  мне
один-два  вопроса.  Но  мне  было  недосуг  общаться с ним  и  отбиваться от
батальона взбешенных детишек. Я повернулся и увидел перед собой выщербленную
каменную стену. Прекрасно. Мне вполне по силам взять такое препятствие, а уж
за ним можно не бояться никаких велосипедистов.
     Я  ни разу в жизни  не был таким мокрым, и никогда  прежде не смачивала
меня  столь  жирная  и грязная  вода.  Ладони,  локти  и башмаки то  и  дело
соскальзывали со стены, оставляя на ней зеленые мазки. Тем не менее, в конце
концов я достиг  верха ограды, посмотрел налево и увидел за лужайкой дорогу,
которая  широким  овалом  проходит  внутри  Центрального  парка.  Там  стоял
светофор,  а  перед ним,  в  стаде  ждущих  машин,  виднелся  желтый  огонек
свободного такси.
     Спасен! Я трусцой захлюпал  через лужайку, рванул дверцу  такси, рухнул
на сиденье и выдохнул:
     -- Рокфеллеровский центр!
     Водитель в некотором изумлении повернулся  ко мне и  принялся  изучать,
затем выглянул из правого окна, посмотрел в ту сторону, откуда я появился, и
спросил:
     -- Неужто дождь?
     -- Светофор зеленый, -- ответил я.
     Водитель распрямился,  надавил  на  акселератор, и  мы присоединились к
гонке  за  право первыми  остановиться  перед красным  светофором.  По  пути
таксист резонно заметил:
     -- А дождя-то нет...
     -- Дождь ни при чем, -- теряя терпение, ответил  я.  -- Просто  у  меня
неприятности.
     -- О! -- воскликнул водитель. Он молчал целых  два красных светофора, а
перед третьим  повернулся  ко мне и с  немного странноватой миной сказал: --
Извините, мистер, что говорю вам такое, но от вас исходит ужасный запах.
     -- Знаю, -- ответил я.
     -- Я бы даже сказал, что вы воняете, -- продолжал он.
     -- Светофор зеленый, -- сообщил я ему.
     Водитель  снова устремил взор  на  дорогу,  надавил  на  педаль,  и  мы
рванулись вперед. Я сидел в кресле, истекая водой.
     -- У вас не все дома, -- заметил таксист, но, похоже, обращался  он  не
ко мне лично, а рассуждал отвлеченно, и я не стал отвечать ему.

        41

     Лифтеру в Рокфеллеровском  центре тоже не очень понравился мой запашок.
Штаб-квартира ГПП располагалась  на  одном из  верхних этажей,  поэтому мы с
лифтером провели вместе довольно много  времени, кое-как поддерживая беседу.
Когда  я вышел из кабины, лифтер принялся обводить  ее глазами, словно искал
окно, которое можно было бы распахнуть.
     На нужной  мне двери не было никаких надписей, только  номер. Я вошел и
очутился в тесной неряшливой приемной; за столом сидела секретарша, а справа
на скамейке восседали Карен и Герти, читая, соответственно,  "Делу время"  и
"Потехе час".
     При моем появлении  обе вскочили  на  ноги. Карен  бросилась ко  мне  с
распростертыми объятиями, крича:
     -- Милый, я так волнова...
     И резко остановилась.
     -- Извини, -- сказал я.
     Герти вытаращила глаза.
     -- Ты прятался в канализации? -- спросила она.
     -- Маленькая неприятность, -- ответил я.
     -- Сэр, это вы? -- спросила секретарша. -- Запах... Это от вас?
     -- Я не мог вернуться домой, -- ответил я. -- Еле сбежал.
     Секретарша вскочила и распахнула окно. Я подошел к нему и сказал:
     -- Извините.
     Секретарша шарахнулась от  меня,  как собака от лошади. Я снял пиджак и
галстук  и выбросил их из  окна в большой мир,  затем, повернувшись, объявил
трем женщинам:
     -- Я постою тут, рядом с окошком.
     Секретарша обратилась к Герти:
     --  Это  и  есть человек,  которого  вы  ждали? --  спросила  она таким
голосом, словно была заранее уверена в отрицательном ответе.
     Но ответ оказался положительным.
     -- Это он, -- сказала Герти. -- Но вы не думайте, он не всегда такой.
     -- Может быть, я сумею раздобыть для вас какую-нибудь другую одежду, --
проговорила секретарша и поспешно покинула приемную.
     Держась от меня подальше, Карен сказала:
     -- Я так волновалась за тебя, Фред. Ты все не приходил и не приходил.
     --  Возникли кое-какие сложности, -- в миллионный раз повторил я, сумев
придать некоторую твердость этому чересчур мягкому выражению.
     -- Я хотела позвонить в  полицию,  -- сказала Карен.  -- Но Герти  была
уверена, что у тебя все получится.
     -- Теперь уж и не знаю, права ли я была, -- вставила Герти.
     В этот миг вернулась секретарша с белым лабораторным халатом в руках.
     -- Вот все, что я смогла достать, сэр, -- сказала она.
     -- Спасибо,  я  не  стиляга,  -- ответил я  и  шагнул к секретарше. Она
поспешно бросила халат на спинку стула и отступила в дальний угол.
     Ох, и тяжка же участь парии. Будто затравленный зверек, я схватил халат
и попросил секретаршу показать, где мужской туалет, после чего оставил дам и
ушел, увлекая за собой зеленый шлейф своих болотных миазмов.
     В  кабинке  мужского туалета  я полностью разоблачился и накинул халат,
который, к счастью, оказался мне великоват. Рукава были слишком длинны, полы
доставали до лодыжек.  Я  принялся  закатывать рукава  и вскоре увидел  свои
руки,  после чего  подошел к  раковине и  кое-как  умылся, а  затем  вытерся
бумажными салфетками. Вошедший в туалет  дородный господин с сигарой в зубах
увидел меня, резко развернулся и отправился восвояси.
     Мои одежда и обувь погибли. Я  бросил барахло в мусорный ящик и, шлепая
босыми ногами, зашагал по коридору к штаб-квартире ГПП.
     Распахнутую  дверь  подпирал  манхэттенский  телефонный справочник, оба
окна были распахнуты настежь, но в приемной, как раз на уровне носа, все еще
витал мой былой дух.
     На сей  раз  все  обрадовались,  завидев меня.  Во всяком случае, я был
встречен широкими улыбками, а Карен сказала:
     -- О, так гораздо лучше, Фред. Иди сюда, сядь со мной рядом.
     Секретарша наскоро переговорила с кем-то по телефону и объявила:
     -- Мистер Брей примет вас через несколько минут.
     -- Спасибо, -- ответили мы.
     -- Что с тобой случилось, Фред? -- спросила Карен.
     -- У тебя был такой  вид, словно они норовили утопить тебя  в выгребной
яме, -- добавила Герти. -- Уж такой подлости я ни от кого не ожидала.
     Я  поведал  им  о  своем бегстве  от  мафии.  Карен всячески  старалась
сохранить  невозмутимость,  но не  преуспела  в  этом. А  Герти  даже  и  не
пыталась.
     -- Вы как хотите, но я лучше посмеюсь завтра, -- заявил я и, взяв номер
"Киплингера", принялся читать жития всех других дураков и чокнутых.
     Спустя  несколько  минут  в приемную вошел  весьма  упитанный  господин
изысканного   облика,  облаченный  в   буровато-желтое   пальто,   и  сказал
секретарше:
     -- А, Мери. Каллахан у себя?
     --  Доброе утро,  сенатор,  -- ответила она. -- Нет,  у него встреча  с
комиссаром полиции. Он знал, что вы придете?
     -- Нет, я просто ехал  мимо и  решил заглянуть, узнать,  как и  что, --
осанистый господин взглянул на часы. -- Он сказал, когда вернется?
     -- Не позже половины двенадцатого. Думаю, на этот раз он не врал.
     Сенатор усмехнулся.
     -- Что ж, поймаем его на слове. Я, пожалуй, подожду.
     Он повернулся к  скамейке  и, похоже, только теперь заметил нас -- двух
разительно непохожих  друг  на  дружку  хорошеньких женщин  и  перепуганного
босоногого дурачка в белом халате, который сидел между ними, будто больной в
ожидании операции на мочевом пузыре.
     Вероятно, сенатору впервые в жизни  так  пригодилось его  политиканское
воспитание.   Улыбка  лишь  на  миг  сделалась  каменной.  Других  признаков
замешательства я и вовсе не заметил. Придя  в себя, сенатор  одарил нас всех
пустыми бодренькими улыбочками, которые всегда найдутся в арсенале человека,
привыкшего сидеть в приемных в обществе  других  посетителей.  Я ответил ему
такой же улыбкой, но гораздо более  тусклой. Карен тем  временем внимательно
изучала пол, а Герти -- потолок. Затем  мы немного посидели вчетвером, держа
в  руках   раскрытые   журналы.  Эта  картина   весьма  напоминала   полотно
сюрреалиста.
     На