у и вышла, а  Стив повернулся ко мне и  вдруг
превратился в прусского солдафона.
     -- Вы и есть Фред Фитч? -- спросил он.
     -- Совершенно верно, -- я поднялся. -- Не угодно ли присесть?
     Оба  пришельца  охотно  уселись.  Я  сделал  то  же  самое  и  внезапно
почувствовал себя дурачком.
     -- Э... -- начал я, -- Джек Райли сказал, что вы зайдете.
     -- Мы получили  рапорт, -- ответил Стив.  -- Насколько мы понимаем,  до
сегодняшнего дня вы и знать не знали о наследстве, так?
     -- Так, -- подтвердил я. -- Хотя и не совсем так. Слухи дошли  до  меня
еще вчера, но поверил я им только сегодня.
     -- Да, скверно,  -- удрученно молвил Стив. -- А то могли бы стать нашим
главным подозреваемым.
     Тут в разговор впервые вступил Ральф.
     -- Понимаете, -- объяснил он, -- у вас -- самая веская из всех мыслимых
побудительных причин.
     -- Единственный известный нам мотив, -- дополнил Стив.
     -- Поэтому мы, естественно, разочарованы  вашим неведением относительно
наследства, -- добавил Ральф.
     -- И,  естественно, -- подхватил Стив,  -- нам хотелось бы опровергнуть
ваше заявление, чтобы у нас опять появился главный подозреваемый.
     Я ощутил  легкий  зуд  в  животе,  словно  там трепыхалась  бабочка,  и
спросил:
     -- Неужели вы и впрямь подозревали меня?
     --  В  том-то все и  дело, что теперь мы не  можем вас подозревать,  --
ответил Стив.
     -- Даже как вариант, -- добавил Ральф. -- Вот что нас так огорчает.
     -- И,  разумеется, -- вставил Стив, --  в этом деле есть некоторые  так
называемые странности.
     -- Что нам тоже не нравится, -- пояснил Ральф.
     -- Странности всегда действуют на нервы, -- заключил Стив.
     -- Не понимаю, какие странности вы имеете в виду, -- признался я.
     --  По имеющимся у нас сведениям,  -- сказал Стив,  --  вы ни  разу  не
встречались с вашим дядюшкой Мэттом, верно?
     -- Да, верно.
     -- Даже никогда не слыхали о нем.
     -- Совершенно верно.
     -- И тем не менее, он оставил вам почти полмиллиона долларов.
     -- Триста тысяч, -- поправил я его.
     -- За  вычетом  налогов,  -- поправил  он меня.  --  А  без вычетов  --
полмиллиона.
     -- Да.
     -- Оставил племяннику, которого никогда не видел и который даже не знал
о его существовании.
     -- Совершенно верно, -- ответил я.
     -- Вот это и кажется нам странным обстоятельством, -- объяснил Ральф.
     -- А еще -- условие, по которому вы должны были  узнать о наследстве не
раньше,  чем  через две  недели  после смерти  старика.  В  завещании так  и
сказано, -- Стив развел руками. -- В разговорах между собой мы  называем это
странным обстоятельством.
     -- Не говоря уже о Герти, -- вставил Ральф.
     --  Вот  именно,  -- подхватил  Стив. --  Итак,  что мы имеем:  старик,
умирающий от рака, резвый, как вареная лапша, и тем не менее, он...
     -- Умирающий? -- переспросил я.
     -- Ну не странно ли? -- рассудил Ральф.  -- Одной ногой стоит в могиле,
а другой, как гласит пословица, на банановой кожуре. И тем не  менее, кто-то
торопится спровадить его на тот свет.
     -- Я об этом не знал, -- сказал я.
     -- Еще одно  обстоятельство, которое можно назвать странным, --  сказал
Стив. -- Зачем  мочить  человека, который  со дня на день и сам загнется? Не
говоря уже о Герти, как сказал Ральф.
     -- Неужто он и впрямь был  так близок к смерти? -- спросил я.  -- И ему
оставались считаные дни?
     --  Уж лет пять, как ему "оставались  считаные  дни",  --  сообщил  мне
Ральф. --  Так говорит  его  врач.  Мэтт Грирсон был в Бразилии,  узнал, что
болен раком, и вернулся домой, чтобы умереть здесь.
     -- Не говоря уже о Герти, -- снова завел Стив. -- Хотя, полагаю, сейчас
самое время поговорить о Герти.
     -- А чего о ней говорить? -- спросил я.
     --  Ну  и  сиделку  выбрал  себе   ваш  дядюшка,  --  сказал  Стив.  --
Божественная душечка Герти с мирскими телесами.
     --  Она действительно  исполняла  стриптиз? -- спросил  я,  чем  немало
удивил Стива.
     --  Разумеется, --  ответил  он. -- Я своими глазами видел  ее пляски в
Пассеике  несколько  лет назад.  И, если вас интересует мое  мнение,  она  и
поныне сохранила былой задор.
     -- Стив  воспылал любовью к Герти, как только нам поручили это дело, --
уведомил меня Ральф.
     -- Гораздо раньше,  -- уточнил Стив. -- Еще  в былые времена, когда она
выступала. Ну,  да не в этом дело. А  в том, что старый деревенский  мужлан,
неизлечимо больной  раком, выбрал Герти  себе в сиделки. Потом его  мочат, и
все  добро получает племянник, а когда мы  приходим к нему потолковать,  тут
сидит все та же Герти. Еще одно странное обстоятельство. Во всяком случае, у
нас в участке это расценили бы именно так.
     -- Давно ли вы знаете Герти, Фред? -- спросил Ральф.
     Мне вдруг захотелось обратиться к нему  просто  по  имени,  и я едва не
сделал этого. Я хотел начать свой ответ с "Ральфа", сдобрить его "Ральфами",
где надо и не надо, и завершить тоже "Ральфом", причем ответ этот должен был
включать в себя только  слова, из букв которых можно составить имя Ральф. Но
я -- трус, и поэтому ни разу не назвал Ральфа Ральфом, а просто сказал:
     -- Мы познакомились только сегодня.  Она поджидала меня здесь,  когда я
вернулся от стряпчего.
     Ральф и Стив слаженно захлопали глазами. Стив спросил:
     -- То есть, она попросту вошла сюда? И прежде вы ее не видели?
     -- Позвольте кое-что вам показать, -- сказал я, поднимаясь на ноги.
     -- С удовольствием посмотрю, -- ответил Стив. -- И Ральф тоже.
     -- С большим удовольствием, -- уточнил Ральф.
     Я   подошел   к   письменному  столу,   достал  из  прорези  для  бумаг
рекомендательное письмо  дядюшки Мэтта  и  вручил  его Стиву.  Тот  пробежал
письмо глазами, усмехнулся и сказал:
     -- Ну, вот, что-то новое, -- и, протянув листок Ральфу, добавил: -- Это
меняет дело.
     Ральф прочел письмо и проговорил:
     -- Тут есть кое-что любопытное.
     -- Что именно, Ральф? -- спросил Стив.
     -- Кажется, на письме нет даты, -- ответил Ральф.
     -- Она принесла его только сегодня, -- пояснил я, будто оправдываясь.
     --  Я вам верю, --  сказал Ральф. -- Но  меня  занимает другой  вопрос:
когда он это написал? Вы меня понимаете?
     -- А почему бы нам не спросить у нее? -- предложил я.
     -- Не думаю, что в этом есть нужда,  Фред, -- ответил Стив. -- А ты как
считаешь, Ральф?
     -- Пока нет, -- решил Ральф.
     Встав и снова сев, я почувствовал прилив уверенности в себе и сказал:
     -- Но  если  мой дядька  так и  так должен  был умереть, а  его  огрели
тяжелым тупым предметом, не будет  ли  разумно предположить, что он убит  во
время ссоры? В ярости, без какого-либо веского мотива.
     -- Такое возможно, -- сказал Стив. -- Я  всецело согласен с вами, Фред,
ваша версия вполне правомерна, и  мы уже приступили  к ее отработке. Правда,
Ральф?
     -- Действуем  по уставу, проверяем  все версии,  --  ответил  Ральф. --
Работаем. Да.
     -- Но в то же время, -- подхватил Стив, -- я был бы рад, сумей мы найти
человека, который видел вас в обществе дядюшки Мэтта, скажем, полгода назад.
Это  я вам  говорю со  всей  откровенностью,  Фред. Или вас с Герти,  верно,
Ральф?
     -- Это очень помогло бы нам, -- отвечал Ральф.
     -- Я говорю правду, уж не обессудьте, -- сказал я.
     -- Я  в этом не сомневаюсь, --  смиренно  молвил Стив. -- Но мечтать не
запретишь, правильно?
     -- Вы  можете сообщить нам что-нибудь  такое,  чего мы еще не знаем? --
спросил Ральф.
     -- Про это убийство?
     -- Раз уж мы его расследуем.
     -- Я и сам узнал о нем только нынче  пополудни. Мне ничего не известно.
Только то, что я услышал от вас и от Райли.
     -- И от Герти.
     -- Герти ни словом не обмолвилась. Во всяком случае, пока.
     -- Славная старушка Герти! -- со смехом воскликнул  Стив и поднялся. Он
производил впечатление  очень сильного  и крутого парня. -- Не дай  бог  мне
когда-нибудь услышать, что вы ее обижаете, Фред, -- полушутливо добавил он.
     -- Думаю, события будут развиваться несколько иначе, -- ответил я.
     Ральф тоже встал.
     --  Пожалуй,  нам  пора,  --  сказал он. --  Если мы  вам  понадобимся,
позвоните  в  отдел по  расследованию убийств Южной стороны. Или  попробуйте
связаться через своего дружка Райли.
     -- Хорошо, -- ответил я. -- Если будет причина.
     -- Вот именно, -- сказал Ральф.
     Шагая к двери, Стив снова обратился ко мне:
     --  Попрощайтесь за нас с Герти. Скажите, что я  по-прежнему  ее люблю,
Фред.
     -- Непременно, -- ответил я  и принялся  переминаться с ноги  на ногу в
ожидании их ухода.
     Заслышав,  как  хлопнула  дверь,  Герти вышла  из  кухни,  огляделась и
спросила:
     -- Они ушли?
     -- Стив просил попрощаться с вами.
     --  Все легавые -- бездельники, --  глубокомысленно заметила  Герти  и,
нахмурившись,  добавила:  -- Милый,  тут  как  в  склепе. У  тебя  что,  нет
проигрывателя?
     -- Не думаю, что вам понравятся мои пластинки, -- ответил я.
     -- Дорогуша, я уже  это поняла, но, как говорится, лучше плохая музыка,
чем вовсе никакой. Так что заведи-ка один из своих струнных квартетов.
     Я  поставил Девятую симфонию  Бетховена и врубил полную громкость. Если
уж она хочет рок-н-ролл, так пусть получает.
     8

     Последующие несколько часов я прожил в состоянии тихого ужаса.
     Герти и впрямь умела чувствовать себя как дома. А я мог думать только о
постели и гадать, где решила спать часть моего  наследства. Хотя я не считал
себя  ханжой  и,  строго говоря, не был  девственником (разве что  почетным,
поскольку мое воздержание уже слишком  затянулось, и я, можно сказать, вновь
обрел  невинность),  мысль  о  том,   чтобы  спустя  несколько  часов  после
знакомства  (или   даже  спустя  несколько  месяцев)   залечь  в  койку   со
стриптизеркой из "Канонирского клуба", повергала меня в оцепенение. С другой
стороны, отказать женщине -- тем более, обладающей такой  безудержной силой,
-- дело очень трудное, и тут требуется тонкий подход, а у меня, черт возьми,
нет никакого опыта по этой части.
     Кроме того, Герти оказалась прирожденной стряпухой и  приготовила обед,
какого я не едал уже долгие годы, а то и сроду. Основу  его составляли салат
и отбивные с картошкой и брокколи, но многочисленные приправы превратили эту
нехитрую снедь в манну небесную, которую я уплетал за обе щеки.
     Чтобы не вкушать в молчании и отвлечься от своих страхов, за трапезой я
спросил Герти,  что она думает об  убийстве  дядюшки  Мэтта и подозревает ли
кого-нибудь в этом злодеянии.
     --  Никого, -- был ответ. -- Никто  никого  не  видел, никто  ничего не
слышал. Меня тогда не было дома. Никаких свидетелей.
     -- Прошло почти две недели, -- сказал я. -- Полагаю, полиция в тупике?
     --  Легавые, --  пренебрежительно ответила она  и  передернула плечами,
словно говоря: "Чего ты от них хочешь?"
     Я  чувствовал, что обязан выказать интерес и  участие по  поводу смерти
родственника,   оставившего   мне   триста   тысяч   долларов,  но  не   мог
сосредоточиться на этой теме, пока Герти с жадностью уписывала отбивную. Тем
не менее, мне удалось поддержать разговор, спросив:
     -- Как вы думаете, может, это дело рук человека, которого он кинул? Ну,
месть и все такое.
     -- Мэтт ушел на  покой много лет назад, -- ответила Герти, набивая  рот
салатом.
     -- А если это кто-то из прошлого? -- не унимался я. -- Человек, который
в конце концов настиг дядьку?
     Она  подняла  руку,  призывая меня к терпению,  прожевала и  проглотила
салат, опустила руку и спросила:
     -- Ты имеешь в виду жертву мошенничества? Кого-нибудь,  обманутого  два
десятка лет назад?
     -- Возможно, -- ответил я.
     -- Забудь  об  этом,  милок,  --  сказала  Герти.  --  Если  простофиля
спохватится,  пока ты  поблизости,  он  еще может  потревожить  тебя. Но  по
прошествии времени -- ни за что. Особенность олухов в том, что они -- олухи.
Они  просто идут домой и сокрушаются по поводу своей горькой  доли. Олухи не
выслеживают кидал и не мочат их.
     Я  почувствовал,  что краснею. Она настолько  точно обрисовала мне меня
самого, что я оцарапал вилкой с картошкой верхнюю губу.
     Тем временем Герти предалась воспоминаниям:
     -- Именно так всегда говорил  профессор Килрой: "Олух, он и есть олух".
Это было его жизненное кредо.
     -- Какой профессор?
     -- Килрой. Многолетний деловой партнер Мэтта.
     -- А где он сейчас?
     Герти передернула плечами.
     -- Ума не приложу. Может, в Бразилии. В чем дело? Тебе не нравится еда?
-- спросила она, заметив, что я положил вилку.
     -- Я сыт. Все очень вкусно, но я уже наелся.
     -- Ну и едок, -- презрительно бросила Герти. -- И чего я, спрашивается,
возилась?
     На десерт она подала мне нектар, отдаленно напоминающий кофе, а потом я
поплелся  в гостиную и  сел в свое кресло для чтения, где и провел следующий
час, сонно переваривая пищу, вяло прогоняя прочь мысли о  том, какие события
ждут  меня  нынче  ночью,  и  держа  перед  носом перевернутую вверх  ногами
утреннюю "Таймс".
     Так я и сидел до четверти восьмого, пока передо мной снова не предстала
Герти в своем черном пиджаке и с дорогой кожаной сумочкой на левой руке.
     -- Прогуляйся  немного, -- велела  она.  --  Заодно  проводишь меня  до
метро.
     Я растерянно посмотрел на нее снизу вверх и спросил:
     -- Куда вы?
     -- Домой, -- объявила Герти. -- Думаешь,  мне делать  нечего, кроме как
слоняться по твоей квартире?
     И тут меня охватило такое чувство облегчения, что я едва не подбросил в
воздух  свою "Таймс". Я не  гаркнул "гип-гип ура!" лишь  из  боязни  обидеть
Герти.  Как-никак,  новость и впрямь была приятная: все-таки  Герти  уходит.
Все-таки  она  считает  своим  домом  какое-то  другое  место.  Все-таки  не
собирается остаться здесь навеки, будто Бартлеби.
     Я расплылся в улыбке и сказал:
     -- С удовольствием провожу вас, Герти.
     После  чего сложил  газету, выбрался из кресла,  накинул  пиджак,  и мы
вышли из квартиры.
     Шагая   по  тротуару  рядом   с   Герти,  я  ощущал  какое-то  странное
спокойствие, хотя, пока  мы  спускались по лестнице, я боялся,  что на улице
буду испытывать  чувство неловкости. В  дружелюбном  молчании  мы  дошли  до
Восьмой авеню,  а потом двинулись на север и  добрались до Двадцать  третьей
улицы, где была станция подземки и где  я с большим  опозданием (вероятно, я
уже упоминал о том,  что слово "опоздание"  как  нельзя более  емко выражает
особенности  моего  жизненного  пути) догадался предложить  Герти  денег  на
такси.
     Ее реакция была  мгновенной и слишком  уж бурной. Прижав руку  к сердцу
(при таком бюсте это было нелегким делом), Герти притворилась, будто вот-вот
упадет в обморок, и вскричала:
     -- Мот! Транжира! Только и знает, что сорить деньгами!
     Но я уже научился правильно обращаться с ней и поспешно сказал:
     -- Конечно, если вам привычнее ездить подземкой...
     В ответ она сунула в рот два пальца и издала свист, от которого, должно
быть, задрожали стекла во всех  домах Манхэттена, включая  и здание ООН.  Из
потока машин тотчас вынырнуло такси и, пыхтя, остановилось перед нами.
     Я  вручил Герти доллар,  и  она взглянула  на него так,  словно впервые
увидела денежку столь ничтожного достоинства, после чего с  вялым омерзением
произнесла:
     -- Слушай, широкая душа, я живу на Сто двенадцатой улице.
     Немного  смутившись,  я  присовокупил к  первому  доллару  еще  один  и
спросил:
     -- Этого достаточно?
     -- Хватит, хватит, -- ответила Герти. -- А то еще избалуешь меня.
     Я  придержал для  нее дверцу и,  когда Герти уселась в машину, спросил,
склонившись к окошку:
     -- Когда я увижу вас снова?
     При этом я испытывал  множество разнообразных чувств, самым  сильным из
которых был трепетный страх.
     -- Никогда, если не запишешь номер моего телефона, -- ответила Герти.
     -- О! -- воскликнул я и принялся охлопывать себя в поисках карандаша  и
бумаги, но не нашел  ни того, ни  другого (я редко ношу с собой канцелярские
принадлежности,  потому  что  это  помогает  мне  уклоняться  от  подписания
всевозможных бумаг).
     В конце  концов водитель такси, который, вероятно, был  родным или,  по
меньшей мере, двоюродным братом Герти, высунулся из окна и подал мне грязный
огрызок карандаша и обертку из-под жевательной резинки, сказав при этом:
     -- Держи, Казанова.
     Я  положил  фантик на крышу такси,  разгладил  и  записал  номер Герти,
продиктованный мне, будто умственно отсталому ребенку:
     --  Университет-пять...  сокращенно  "ун",  понятно?  Университет-пять,
девять, девять, семь, ноль. Записал?
     Она  не поверила мне на  слово и потребовала, чтобы я прочитал ей номер
вслух. Затем я спрятал  фантик в бумажник, отступил на шаг от  машины, и тут
водитель окликнул меня:
     -- Эй, ты, Вилли Саттон!
     Я нагнулся и с прищуром взглянул на него.
     -- Чего?
     -- Карандаш гони, -- сказал он.
     Я  извлек  из  кармана огрызок  карандаша,  вернул  владельцу, и такси,
наконец-то, помчалось  на север. При желании,  которого не было,  я  мог  бы
разыграть в ролях разговор между водителем и пассажиркой. Уши у меня пылали.
Видно, сочувствовали мне.
     А как определить  другое,  непонятное,  ощущение? Ревность? Я  ревновал
Герти Дивайн (Мирские Телеса, давайте не  будем забывать об этом) к водителю
такси? Мне вдруг захотелось  достать свой бумажник и прочитать удостоверение
личности, чтобы вспомнить, кто я такой.
     Вот почему я был так рассеян, когда брел домой, и вот почему не
     обращал  никакого внимания на  происходящее  вокруг.  Я думал о  Герти,
номер телефона которой  столь неожиданно очутился в моем бумажнике, и гадал,
пригодится ли мне этот номер в будущем.
     До  отъезда Герти  на  душе  у меня  было  далеко не  спокойно. Мне  не
нравились  те приготовления, которыми она, судя по всему,  занималась. Но  у
них  была одна  приятная черта: ответственность лежала  не  на мне. Все, что
происходило, или могло произойти, делалось и  готовилось не моими  руками, и
это  приносило мне  чувство  облегчения, особенно если  учесть,  что  я  был
затворником с плохо подвешенным языком.
     Но теперь все вдруг изменилось. Теперь на  меня, будто снег  на голову,
свалилась необходимость принимать самостоятельные решения. Я не сомневался в
том,  что  Герти больше никогда не  войдет в мою  жизнь,  не получив от меня
особого приглашения. По сути  дела, из-за нее я  очутился по самую задницу в
трясине. Неужели я захочу позвонить ей?
     И, если да, то за каким чертом?
     Все эти вопросы поглощали процентов девяносто пять моего внимания, и на
окружающий мир почти ничего не  оставалось. Пересекая Двадцать первую улицу,
я,  вроде,  услышал  пальбу,  но  пропустил   ее   мимо  ушей.  Свернув   на
Девятнадцатую,  снова  услышал  выстрел, и почти одновременно  где-то совсем
рядом вдребезги разлетелось стекло,  но и на сей раз я  не  выказал никакого
любопытства по этому поводу.
     Третий  выстрел тоже не произвел особого впечатления,  хотя должен был,
коль  скоро  сразу же  за  ним последовало громкое  "бррренннььь"  мусорного
ящика, стоявшего перед зданием,  мимо которого я шествовал. Но и теперь я не
обратил внимания, а посему оказался  совершенно неподготовленным к встрече с
уличным мальчишкой лет двенадцати, который подошел ко мне, дернул за рукав и
сказал:
     -- Эй, мистер, в вас только что стреляли вон из той машины.
     Я посмотрел на него, по-прежнему думая только о Герти.
     -- Что такое?
     -- Вон та машина,  -- мальчишка указал рукой на юг. -- Они только что в
вас стреляли.
     --   Да,  конечно,  очень  смешно,  --  ответил  я,   решив,  что  меня
разыгрывают.
     -- Думаете, я вру? Взгляните на этот мусорный бак.
     Неужели он серьезно?
     -- Зачем? -