рашные две недели в моей жизни.
Из всего моего лагерного снаряжения уцелел только мокасин на левую  ногу, да
и тот остался без тесемок. Как раз на тот год и пришлась моя дружба с Шарлин
Кестер. И вот, в припадке отчаяния,  я послал ей из лагеря  письмо. Да, было
дело. Но что именно я ей написал? Этого я вспомнить не мог.
     И  уж  подавно  не  мог  понять,  почему шестнадцать  лет спустя Шарлин
(неужели эта ярко размалеванная бегемотиха -- и впрямь Шарлин?) ни с того ни
с сего решила ответить на мое древнее письмо.
     Разве что прослышала о наследстве? Так-так-тааааааак...
     Пока я предавался  бесполезным  размышлениям, Шарлин не теряла  времени
даром и продолжала свою речь:
     -- Вот что я тебе скажу, Фред Фитч. Ты помнишь моего дядюшку Мортимера,
бывшего помощника окружного прокурора в нашем родном городе. Так вот, теперь
он судья. Я показала ему твое письмецо, и он говорит, что это четкое и ясное
предложение руки и сердца, и его примут как улику  в  любом суде Соединенных
Штатов. А еще он сказал, что, если ты будешь водить меня за нос и корчить из
себя столичную  штучку,  он  сам возьмется  за дело  и вчинит  тебе  иск  за
нарушение обещания жениться. Ты и  опомниться не успеешь. Так что  не болтай
попусту, а отвечай: ты мне писал или ты мне не писал?
     Нет,  нет,  только  не  это.  Мне  совсем   недосуг  заниматься  еще  и
приготовлениями  к  свадьбе. Я знать  не знал,  действительно  ли Шарлин (о,
боже!) могла  вчинить  мне иск, и  сейчас это  совершенно не волновало меня.
Слишком  много  всего  навалилось. Слишком  много  волков  норовили  в  меня
вцепиться.  Похоже,  пришло время  натравить их друг  на дружку.  Поэтому  я
сказал:
     -- Извините.
     И подошел к телефону.
     --  Можешь звонить, кому  угодно, -- громогласно объявила Шарлин.  -- Я
свои права знаю. Не думай, что тебе позволено играть моими чувствами.
     Было уже половина шестого, и рабочий день кончился, но Добрьяк произвел
на  меня  впечатление  человека,  который любит сидеть в  конторе  допоздна,
запоем читая книги по  правоведению или фокусничая с закладными. Если его не
окажется на месте, придется рискнуть и позвонить Райли.
     К счастью, Добрьяк был верен себе и  сидел в присутствии. Когда он снял
трубку, и я назвал себя, стряпчий тотчас закричал:
     -- Фред! Я вас обыскался! Где вы?
     -- Это неважно, -- ответил я. -- Я хочу...
     -- Вы дома?
     -- Нет. Я хочу...
     -- Фред, нам надо поговорить.
     -- Подождите. Я хочу...
     -- Это важно! Жизненно важно!
     -- Я хочу...
     -- Вы можете прийти ко мне в контору?
     -- Нет. Я хочу...
     -- Нам необходимо встретиться и поговорить. Надо обсудить...
     -- Черт возьми, да замолчите хоть на минуту! -- гаркнул я.
     Мир  погрузился  в звенящую  тишину.  Краем глаза  я видел, что  Шарлин
изумленно таращится на меня.
     --  Вот  что,  -- сказал  я вселенскому  безмолвию.  -- Если вы --  мой
поверенный, то  послушайте меня  хотя  бы  минуту. Если  вы не  хотите  меня
слушать, значит, вы не мой поверенный.
     --   Фред,  --  полным   холестерина  голосом   отозвался  Добрьяк.  --
Разумеется, я вас выслушаю. Говорите, что хотите, Фред.
     -- Хорошо. Когда мне было пятнадцать лет,  я провел две недели в лагере
бойскаутов.
     --  Дивные места, -- молвил  Добрьяк  немного  рассеянно,  но  с  явным
желанием сделать мне приятное.
     --  И  отправил   оттуда  письмо  своей  однокласснице.  Сейчас  она  в
Нью-Йорке. Ее дядька  работает  судьей в Монтане.  Она утверждает,  что  мое
письмо --  это брачное  предложение,  и грозится  засудить меня за нарушение
обещания жениться.
     Я  оторвал  трубку от уха, чтобы Шарлин могла  вместе со мной послушать
ржание  Добрьяка, напомнившее мне смех колдуньи из Диснеевской "Белоснежки".
Шарлин   захлопала   глазами,   полускрытыми  стеклами   очков  в  шутовской
черепаховой оправе с блестками. На лице ее волнение боролось с решимостью.
     Когда Добрьяк перешел с гогота на хохот, потом --  на  смех и, наконец,
на хихикания и повизгивания, я снова прижал трубку к уху и спросил:
     -- Итак, что мне делать? Спровадить ее?
     После  чего  опять  поднял трубку  на  воздуси, чтобы вместе  с  Шарлин
выслушать ответ. Должен признаться, он меня удивил. Добрьяк сказал:
     -- Нет-нет, ни в коем случае, Фред. Разыграйте  волнение и тревогу, мой
мальчик.  Если  сумеете,  возмутитесь!  Сделайте  вид, будто  вы  не  хотите
жениться на ней и блефуете, но боитесь, что ваши позиции непрочны. Если  нам
удастся  заманить  этих  людей в суд... -- Он не договорил, потому что снова
начал хихикать и повизгивать.
     Я поднес трубку ко рту и спросил:
     -- А какой мне в этом прок?
     --  У  ее  родни  водятся  денежки?  --  осведомился Добрьяк.  --  Есть
собственный дом? Какое-нибудь дело?
     -- Извините, я сейчас, --  сказал я.  --  Она  забыла закрыть  за собой
дверь, и тут сквозит.
     Я подошел к двери и явственно услышал  затихающий перестук каблучков. А
потом снизу донесся истошный, но тоже затихающий крик:
     -- Ты за это заплатишшшшшшшь!
     Я тихонько прикрыл дверь, в кои-то веки испытав  столь непривычное  для
меня ощущение торжества.







        17

     Снова взяв трубку, я услышал голос Добрьяка, повторявшего:
     -- Алло! Алло! Алло!
     -- Алло, -- сказал я.
     -- А, вы здесь. Где вы?
     -- Пока не могу сказать, -- ответил я.
     -- Фред, нам настоятельно необходимо встретиться...
     Тут он ошибался.  Настоятельная необходимость  заключалась  в другом: я
должен был как-то  овладеть  положением. Подпустив в голос стальных ноток, я
сказал:
     -- Повторяю последний раз: прекратите называть меня Фредом.
     -- Можете звать меня Маркусом, -- ответил он.
     --  Я  не хочу звать вас Маркусом, -- заявил я ему.  Вероятно, это были
самые  грубые  слова,  с  которыми  я когда-либо  обращался  к человеческому
существу.  --  Я хочу называть  вас  мистером Добрьяком.  А  вы зовите  меня
мистером Фитчем.
     -- Но... но ведь  так  не годится. Все называют друг  друга  просто  по
имени.
     -- Все, кроме нас с вами, -- уточнил я.
     -- Ну... -- с сомнением протянул он. -- Хозяин -- барин.
     От этих слов я  аж просиял, но постарался не дать улыбке прокрасться  в
мой голос.
     -- Да, еще одно, -- сказал я. -- Мне нужно немного денег.
     -- Э... разумеется, Фр... фррр... Разумеется, они же ваши.
     --   Вы   можете   получить   какую-то  сумму  без   моего  письменного
распоряжения?
     -- Э.. ну...
     -- Я вас  ни в чем не  обвиняю, -- сказал я. -- Просто хочу знать, есть
ли способ перевести немного денег так, чтобы я ничего не подписывал и никуда
не являлся?
     --  Лучше бы  вам, конечно,  прийти сюда, -- ответил  он. --  Или, если
угодно, мы могли бы встретиться где-ни...
     -- Есть ли такой способ? -- внятно повторил я.
     И после новой порции вселенского безмолвия услышал:
     -- Да, есть.
     -- Хорошо. Я хочу, чтобы вы взяли четыре  тысячи долларов и положили их
на  мой  счет в "Чейз Хэновер",  отделение  на углу Двадцать пятой  улицы  и
Седьмой авеню. Секундочку, я продиктую вам номер счета.
     Я отправился на  поиски  чековой книжки и в конце концов обнаружил ее в
кармане  пиджака, где она  лежала уже пятые сутки. Вернувшись  к телефону, я
снова услышал:
     -- Алло! Алло! Алло!
     -- Да перестаньте вы, -- сказал я.
     -- Я думал, вы положили трубку, Фр... ффу... Как вы себя чувствуете?
     -- Превосходно. Итак, номер  моего счета --  семь,  шесть,  ноль, пять,
девять, два, шесть, два, два, девять, три, восемь. Записали?
     Добрьяк прочитал номер вслух.
     --  Хорошо,  --  сказал  я. --  Переведите деньги  завтра утром. Причем
наличными, чтобы я мог сразу начать снимать.
     -- Непременно, -- пообещал он. -- Что-нибудь еще?
     -- Да. Квартира моего дядьки. Ее уже сдали, или я могу попасть туда?
     -- Квартира  принадлежит  вам,  -- ответил  Добрьяк.  --  Она --  часть
недвижимости. Это кооператив, и ваш дядька был владельцем.
     -- Передайте ключи швейцару, -- велел я и добавил: -- Нынче же вечером.
     У меня  не было  намерения  отправляться  туда сегодня, просто  я начал
постигать науку лукавства.
     -- Сделаем, -- пообещал Добрьяк.
     -- И не вздумайте отираться поблизости, когда я буду там.
     -- Я ваш поверенный, Фр... фуф...
     -- Что?
     -- Ваш поверенный. Есть вещи первостепенной важности...
     -- Ключи  --  швейцару, --  распорядился я. --  Вот вещь первостепенной
важности.
     --  Сделаю, сделаю,  --  заверил  меня Добрьяк.  --  А  теперь  давайте
поговорим.
     --  Потом,  --  ответил я и положил трубку, поскольку  знал, как опасно
позволять людям вовлекать меня в разговоры.
     Вечерело, и я подумал, что разумнее всего было бы  затемнить окна. Так,
на всякий  случай. Следующие двадцать  минут  я  провел,  пытаясь  соорудить
какие-нибудь  светомаскировочные  шторы  из  одеял,  полотенец, простынок  и
занавески душевой кабинки. Когда все было готово, квартира сделалась похожей
на  подземелье. Вероятно, тут прекрасно  смотрелся  бы будапештский струнный
квартет.  Но зато  я  с полным  основанием  полагал,  что  ни  один  уличный
соглядатай не увидит света в моих окнах, а это было главное.
     Пока я трудился, несколько раз звонил телефон. Однажды звонивший сдался
лишь  после восемнадцатого  гудка. Я впервые в жизни притворялся, будто меня
нет  дома, и оказалось, что не снимать трубку -- чертовски трудное дело, все
равно что бросать курить. Разум продолжал изменять мне, настырно твердя, что
не снимать трубку -- противоестественно (как и не курить), а сидеть в другой
комнате  было трудно чисто физически. За вечер  телефон звонил еще несколько
раз, но я так и не привык не снимать трубку, и это было мучительно.
     Тем  не  менее, покончив  с  устройством  светомаскировки,  я  принялся
перебирать неимоверно громадную  груду  писем, полностью  покрывшую столик в
прихожей.  Начал  я с того, что  разделил груду  на три стопы: счета, личные
письма  и "разное". Впервые  на  моей  памяти стопка счетов  оказалась самой
тонкой. Я тотчас определил ее в соответствующую ячейку письменного  стола  и
принялся изучать послания личного свойства.
     Во всех без  исключения письмах говорилось о  деньгах, хотя мало кто из
их авторов употреблял это слово. Семь писем было от родственников:  четверых
двоюродных братьев и сестер, двух тетушек и супруги племянника (никто из них
никогда  прежде  мне  не  писал).   Послания   отличались  пространностью  и
изобиловали всевозможными новостями,  изложенными в попрошайническом  стиле:
кузену  Джеймсу  Фишеру  предоставилась  прекрасная  возможность  приобрести
бензоколонку "Шелл"  на новом шоссе, а тетушке  Арабелле предстояла довольно
серьезная  операция  на крестце. Двоюродной сестрице  Вильгельмине  Споффорд
страшно хотелось поступить в университет Чикаго. И так далее.
     Я  прочел все  письма и  почувствовал, что соскальзываю  с  завоеванной
высоты вниз  по  склону.  Несмотря на  все  доводы  всех  разумов  мира, мне
хотелось верить, что эти люди любят меня, стремятся наладить связь  со мной.
А коль скоро  я хотел  проникнуться такой  верой, то  едва  не  проникся. Во
всяком случае, был опасно близок к этому.
     Дабы  укрепить  свой   слабый  от   природы  дух,  я  прочел  последнюю
саморекламную листовку своих родственников и громко сказал:
     -- Ба! Ну и вранье.
     После чего взял все семь писем  и пустил их на растопку  камина,  а сам
уселся возле него, чтобы погреться и просмотреть третью стопку -- "разное".
     Вероятно,  это был  первый случай в истории, когда слово "разное" столь
точно и  емко выражало  суть  соответствующего  понятия. В  этой стопе  было
зазывальное письмо от фирмы, торгующей брюками; она сулила  мне скидку, если
я пришлю свой размер и сообщу, какого цвета должны быть штаны. Тут же лежало
послание  из Калифорнии,  от какой-то  шайки  монахов, которые предупреждали
меня о  своем  намерении в течение ста лет ежедневно служить  обедни  в  мою
честь  и  предлагали  оценить  их   благочестивое  рвение,  воспользовавшись
вложенным в письмо конвертом с  обратным адресом и маркой. С  вышеупомянутым
посланием соседствовало письмо от сиротского приюта Келп-Чатл, что в Огасте,
Джорджия. Означенное учреждение было на грани разорения и просило помощи. Из
той  же  стопы я  выкопал плохо отпечатанную  записку  от какого-то парня из
Балтимора; он сообщал, что сочиняет музыку, и спрашивал, не желаю ли я с ним
объединиться,   если,  конечно,   наделен  даром  поэта-песенника.   Тут  же
отыскалось послание от общественной организации Граждане против преступности
(почетный председатель -- сенатор  Эрл  Данбар). Не у них  ли мой  дядя Мэтт
подрабатывал "советником"?  В  письме  говорилось, что,  если  я хочу помочь
извести  всех  вымогателей и  гангстеров, достаточно отправить  в  ГПП  чек,
который очень пригодится  для  обеспечения дальнейшей самоотверженной работы
этой  организации. А  еще  тут  было письмо  от страхового  агента,  который
утверждал, что, если я сообщу ему свой возраст, он тотчас подскажет, сколько
денег  я  смогу  сберечь  на  взносах  по  страхованию  жизни,  и  предлагал
воспользоваться приложенным конвертом. Было  тут с полдюжины разных, хотя по
сути одинаковых, просьб  о  денежной  помощи. И уведомление, что  я  выиграл
бесплатный  абонемент  на  занятия   бальными  танцами.  И  еще  --  корзину
флоридских апельсинов. Какой-то законник сообщал мне, что его клиентка, мисс
Линда  Лу Макбеггл, намерена подать на меня в суд за уклонение от исполнения
отцовских обязанностей,  если я  тотчас не начну их исполнять  и  не возмещу
добром  причиненное ей зло. Тут  же было  надушенное  письмо от мисс Кристел
Сен-Сир,  предлагавшей   массаж  на  дому.  И   предупреждение  об  огромной
опасности,  грозящей  мне,  если я  не пожертвую  все  свои деньги  Мировому
вселенскому собору торжествующих святых, ибо  легче верблюду пролезть сквозь
игольное ушко, чем толстосуму --  попасть на  небеса. Как бы в подтверждение
дурных пророчеств в самом  низу стопки  я  обнаружил открытку из библиотеки,
напоминавшую мне о необходимости срочно вернуть книгу.
     Знаете,  что  я  вам скажу? Кабы все эти  послания  поступили ко мне не
скопом,  а по отдельности, я  наверняка купился бы на  них  (особенно в  том
случае, если бы мой разум не был занят решением других  головоломок). Но вот
так, грудой,  они  лишь раскрыли мне  глаза, ибо  я впервые в  жизни увидел,
насколько все это нелепо. Ну, вы  меня понимаете: одна обнаженная женщина --
это прекрасно, а вот сборище нудистов -- сущий дурдом.
     О! Как же ревел огонь в моем камине!

        18

     Я завел будильник на девять часов, но телефон разбудил меня  в двадцать
минут  девятого.  Я  ничего не  соображал  и едва не  ответил на звонок.  На
нетвердых ногах я вошел в гостиную и спохватился,  лишь когда мои пальцы уже
коснулись трубки. Я отдернул  руку, словно  телефон был  раскален  докрасна,
задрожал и стоял, как вкопанный, пока один из промежутков между  звонками не
начал делаться  все длиннее  и  длиннее и не превратился  в тишину,  которую
больше не нарушали никакие телефонные звонки.
     В  этот  миг, во  вторник 23 мая, меня  посетила первая связная  мысль:
"Теперь,  когда  у меня есть триста тысяч  долларов,  я могу  позволить себе
параллельный телефон". Мысль  показалась  мне  приятной,  и  я  улыбнулся, а
потом, чтобы улыбка  не пропала зря, пошел в ванную  и  почистил  зубы перед
зеркалом.
     Мне  с  трудом  верилось,  что  время близится  к  девяти  утра:  шторы
по-прежнему закрывали все  окна, так что  в квартире  было только-только  за
полночь. Собирая себе завтрак, я не мог избавиться от ощущения, что на самом
деле готовлю поздний ужин. А когда без пяти десять я спустился по лестнице и
очутился в залитом ярким солнцем мире, его сияние показалось мне неуместным,
все равно как после дневного  киносеанса -- выходишь, а на улице еще светло.
И это неправильно, но деваться некуда: день еще не кончился.
     Ощущение смещенности во времени сопровождалось еще одним, гораздо более
противным. Это был зуд между  лопаток. Я не заметил перед домом поджидавшего
меня лимузина, а на тротуарах мне бросилось в глаза отсутствие бросающихся в
глаза праздных личностей, но тем не  менее я  испытал неприятное  и странное
чувство, когда  вышел на солнцепек и разом превратился в самую большую живую
мишень на свете. Спускаясь по ступенькам крыльца,  я размышлял исключительно
о мощных винтовках на крышах  домов напротив, об автоматах, торчащих из окон
машин,  о  прохожих,  которые  вдруг  резко  разворачиваются  и  выхватывают
пистолеты. Поэтому,  когда я добрался до тротуара, а ничего плохого так и не
случилось, наступила разрядка, и силы почти оставили меня. А разрядка -- она
хоть и приятна, но все же это разрядка.
     Я поспешил в банк,  где  выяснилось, что  Добрьяк, как я  его и просил,
перевел деньги на мой счет. Я  обналичил чек  и получил  сто долларов, потом
вволю  поозирался по  сторонам, поскольку  боялся,  что Добрьяк наблюдает за
банком  и поджидает меня.  Не  высмотрев  никакого  Добрьяка, я заметил, что
довольно  много  подозрительных  личностей  избегают  встречаться  со   мной
взглядами, но для Нью-Йорка это  обычное явление,  так что едва ли кто-то из
них следил за мной и имел ко мне какое-либо отношение.
     Выйдя из банка, я направился  к телефонной будке на углу. Мне надо было
позвонить, а домашний телефон могли прослушивать  в надежде обнаружить меня.
Почем мне было  знать? Я похвалил  себя за предусмотрительность,  настроение
поднялось,  и  я  едва  ли  не в прекрасном расположении  духа набрал  номер
коммутатора и попросил соединить меня с полицейским управлением.
     Но спустя три с половиной минуты благодушия у меня изрядно поубавилось.
В Нью-Йорке разного  рода беды  и несчастья должны обрушиваться на вас очень
медленно, только при этом условии  от звонка  в полицию будет какой-то прок.
Сначала  телефонистка  дала   мне  насладиться  долгим  безмолвием,  изредка
нарушаемым тихими отдаленными щелчками, а потом вдруг раздался щелчок совсем
близкий и такой  громкий, что у  меня едва  не лопнула барабанная перепонка.
Щелчок этот  оказался предвестником длинной  череды гудков.  Их  было  всего
четыре,  но  с  большими промежутками (я  уже успел вспотеть в этой  будке),
затем  послышался  похожий  на  хруст  щебня  мужской  голос  с  бруклинским
выговором.  Этот голос  интересовало только мое местонахождение. Я попытался
произнести с  десяток разных фраз, но довел каждую из них только до середины
и наконец  был  вынужден сообщить голосу, на каком перекрестке я стою, после
чего  голос тотчас исчез,  и  меня угостили  новой  щедрой порцией тишины. Я
привалился к стеклу  будки и  принялся следить  за проезжавшими момо  такси.
Потом вдруг снова грянул голос:
     -- Соркпфящщясстк!
     -- Ой! -- воскликнул я. -- Я хочу сообщить...
     -- Фаммация или заява? -- спросил голос.
     -- Прошу прощения?
     Голос вполголоса вздохнул.
     -- Вы хотите подать заяву или вы хотите передать фаммацию?
     -- Ах! -- врубившись, проговорил я. -- Вы имеете в виду информацию?
     -- Фаммация? Ладно.
     Щелк.
     -- Нет! -- вскричал я. -- Не фаммация! Заява! Заява!
     Но было уже поздно. Опять молчание, потом -- новый голос:
     -- Сержант Сриз, фаммация.
     -- Мне не нужна фаммация, -- сказал я. -- Я хочу сделать заявление.
     -- Вы ошиблись номером, -- сообщил он мне. -- Не кладите трубку.
     И принялся громко щелкать. Я отодвинул трубку подальше от уха, послушал
отдаленные   щелчки,   а   затем   --   и    далекие   голоса:   подключился
мужчина-телефонист, и мой приятель из фаммации  велел ему соединить  меня  с
отделом жалоб. Я с опаской прижал трубку к уху и  после очередного короткого
молчания услышал еще од