й, недоразумений и конфузов. По  сути дела,  фактов
было всего три: 1. Герти похищена. 2. В меня стреляли. 3. Дядюшка Мэтт убит.
     Может  быть, факт No  3 и есть  отправная  точка? Ведь  все  началось с
убийства дядюшки Мэтта. Стало быть,  и танцевать  следует именно отсюда. Как
ни  крути, но этот  факт  --  единственный  непоколебимый утес в бурном море
недомолвок  и двусмысленностей,  его можно  исследовать со  всех  сторон, и,
главное,  в  истинности  этого  факта  я  мог  быть  уверен:  дядюшку  Мэтта
действительно убили.
     А убили ли?
     Ну,  хватит!  В  конце концов, хоть  что-то должно  быть правдой.  Если
вообще  ничему  не верить,  как  же  тогда  думать,  как  действовать,  куда
податься? Ведь с чего-то начинать надо.
     Вот до  чего я  успел додуматься, когда вдруг истошно заверещал дверной
звонок,  и  я,  вскочив с дивана, застыл, будто  истукан.  Неужели это  они?
Неужели Герти (возможно,  под пыткой) сообщила им  о моем местонахождении, и
они вернулись, чтобы схватить меня?
     Первой моей мыслью  было спрятаться  в  стенном шкафу или  забиться под
диван, зажмуриться  и  переждать набег. Я даже поднялся  на цыпочки и сделал
несколько  торопливых  шагов   вглубь  квартиры,  когда  вдруг  спохватился,
вспомнив, что мне хочется увидеть похитителей, что не далее как минуту назад
я  ломал голову, стараясь придумать какой-нибудь  способ отыскать их. И если
они сами явились ко мне, тем лучше.
     Во  всяком случае, в этом я старался убедить себя,  в суетливом  страхе
озираясь  по  сторонам в поисках какого-нибудь  оружия. В конце концов, моей
целью было захватить их, а не угодить к ним в лапы.
     В  углу,  на  телевизоре, стояла  лампа,  казавшаяся  сказочно красивой
благодаря своей монументальной  уродливости. Как  Чикаго.  На  ее фарфоровом
основании  красовалась  бесконечная вереница  белых,  розовых  и  золотистых
купидонов, водивших  хоровод. Не мне судить,  но, кажется, все это выглядело
весьма похабно. Как  бы там  ни  было,  я подбежал к  чудовищной лампе, снял
абажур  с  бахромой, вытащил  вилку из розетки  и, взвесив лампу в  руке,  с
удовольствием  убедился в  ее  тяжести. Спрятав это орудие любви за спину, я
открыл дверь,  готовый  колошматить купидонами  по любой физиономии, которая
покажется в поле зрения.
     Седовласый  круглолицый  священник  в  черном одеянии ласково улыбнулся
мне, оглядел с головы до ног и произнес тихим елейным голосом:
     -- Доброго вам дня, досточтимый сэр. А мисс Гертруда Дивайн дома?
     Достаточно ли надежно я спрятал лампу? Суетливо и поспешно прижав ее  к
крестцу, я ответил:
     --  Э... нет.  Ей...  э... надо  было ненадолго уйти. Не могу  сказать,
когда она вернется.
     --  Ага. Ну что ж,  -- со  вздохом сказал  священник, вытаскивая  бурый
бумажный  пакет  из-под левой  мышки и  запихивая  его под правую.  -- Зайду
попозже. Извините за беспокойство.
     Любая мелочь,  любая кроха  сведений могла  иметь  значение,  поэтому я
спросил:
     -- Не соблаговолите ли объяснить, в чем дело?
     -- Библия мистера Грирсона, -- ответил священник.  --  Может,  я  зайду
завтра пополудни?
     -- Не знаю, будет ли мисс Дивайн дома, --  сказал я. -- Что вы имеете в
виду, говоря о библии мистера Грирсона?
     -- Он заказывал библию с посвящением.
     Итак,  мой  дядя Мэтт,  знаменитый кутила, гуляка и мошенник, на склоне
лет обратился  к  богу. Сознавая,  что это  низко, я, тем  не менее, испытал
легкое злорадство при мысли о  том, что  донельзя  уверенный в себе обманщик
утратил изрядную долю этой уверенности, как  только почувствовал приближение
конца.
     Думаю, мне удалось скрыть это недостойное человека чувство. Я сказал:
     -- Может быть, я сумею вам помочь. Я -- племянник мистера Грирсона.
     -- О, правда? --  его довольная  улыбка приобрела печальный оттенок. --
Весьма  рад познакомиться с вами,  сэр, хотя, конечно, предпочел  бы сделать
это при менее прискорбных обстоятельствах. Я -- преподобный Уиллис Маркуэнд.
     -- Здравствуйте. Я -- Фредерик Фитч. Э... не зайдете ли в дом?
     -- Если вы уверены, что я не нарушу...
     -- Ни в малейшей степени, сэр.
     Когда я  закрывал дверь,  преподобный Маркуэнд  заметил  лампу. Я издал
глупый смешок и объяснил:
     -- Вот, как раз чинил, когда вы пришли.
     Водрузив  купидонов  обратно на  телевизор,  я  предложил  преподобному
присесть.
     -- Ваш дядя был замечательным человеком, -- начал он. -- Такая утрата!
     -- Вы были близко знакомы?
     -- Боюсь,  что  только  по телефону.  Мы  немного  поболтали,  когда он
позвонил  в  институт,  чтобы заказать  библию,  --  преподобный похлопал по
лежавшему на диване бурому конверту.
     -- Это она и есть?
     -- Не желаете ли взглянуть? Это наше лучшее издание, просто красота. Мы
все очень им гордимся.
     Сняв  обертки,  он  показал  мне   книгу.  Она   и  впрямь  производила
внушительное  впечатление,  почти  такое же,  как лампа с купидонами, и была
выдержана в той же цветовой гамме. Переплет из белого дерматина,  затейливое
золотое  распятие,  золотая  же вязь на корешке. Обрез тоже  был золотой,  а
закладками   служили   красные  ленточки.   Книга  изобиловала   старательно
выведенными буквицами и была щедро снабжена иллюстрациями на толстой бумаге,
а  большинство  диалогов  было  набрано  красным   шрифтом.  На  фронтисписе
красовалось  посвящение,  начертанное  золотым  курсивом:  "Дражайшей  Герти
Дивайн  со всею моею любовью  навсегда. Но  куда ты пойдешь, туда и я пойду.
Руфь 1: 16. Мэтью Грирсон".
     М-да, странно. Я еще  мог представить себе, что дядюшка Мэтт  на склоне
лет  пристрастился  к богословию,  тем  более, зная, что  болен  неизлечимой
формой рака.  Но  едва ли ему, да и кому-нибудь другому, пришло бы  в голову
дарить Герти Дивайн (несмотря на  ее ангельскую душу) библию  в переплете из
белого  кожзаменителя с золотым  тиснением. В это  как-то не верилось. Стало
быть, книга содержит в себе еще что-то, незаметное с первого взгляда.
     Я понял. Это была какая-то весточка.  Ключ,  который сумеет  распознать
Герти.
     Ключ к чему?
     Может  быть,  триста тысяч долларов -- это еще не все? В  конце концов,
дядя Мэтт сколотил свое состояние в Бразилии, а Бразилия -- огромная молодая
страна,  богатая еще почти не  тронутыми запасами  сырья. Может быть,  денег
больше,  гораздо  больше,  а  триста  тысяч  --  лишь  верхушка айсберга.  И
указатель пути к главному кладу -- как раз в этой библии?
     Ну конечно! Зачем  еще дарить триста тысяч совсем чужому человеку, даже
если  по бумагам  он -- твой  родственник?  Да затем,  что это -- крохи  для
цыплят, а настоящая кубышка запрятана где-то еще.
     Вот почему  дядя Мэтт  подослал  ко мне  Герти. Он предоставил ей самой
решать,  рассказать  мне об остальных деньгах или  нет.  Триста тысяч -- это
просто испытание, чтобы  узнать, стоит ли отдавать мне все. А Герти похитили
люди, которые хотят вытянуть из нее сведения о кладе.
     -- Вы разносите эти штуки? -- спросил я.
     -- Э... --  священник растерянно улыбнулся. -- Возникает вопрос оплаты.
Ваш  дядя  должен был прислать  нам чек, но,  к сожалению,  кончина помешала
ему...
     -- Сколько это стоит? -- спросил я.
     -- Тридцать семь долларов пятьдесят центов.
     --  Я выпишу вам чек, --  сказал я,  доставая  чековую  книжку, которую
прихватил из дома, поскольку не знал, как долго буду в бегах. Но пока мне не
выдавалось случая воспользоваться ею.
     Преподобный Маркуэнд снабдил меня ручкой и сказал:
     -- Выпишите на Институт любящих сердец.
     Я передал преподобному чек, и Маркуэнд, казалось, опять собрался сесть,
чтобы уже в качестве священнослужителя,  а  не рассыльного, обсудить со мной
мои  собственные богословские  воззрения, но  я сумел отбояриться  от  него,
заявив, что должен немного поработать. Преподобный выказал полное  понимание
и тотчас ушел, а я приступил к штудированию священного писания.
     Проведя за этим  занятием почти час, я так ничего и  не вычитал. Вроде,
библия ничем не  отличалась от любой  другой. Во  всяком  случае,  я никаких
особенностей не обнаружил. Но ведь сообщение было адресовано Герти, которая,
несомненно, поймет все с первого взгляда.
     В конце  концов  мне пришлось забросить богословие.  Я засунул библию в
духовку,   от  глаз  подальше,  и,  забыв  о  ней,  возобновил  размышления,
прерванные  приходом  преподобного Маркуэнда. Собственно,  они  сводились  к
тому, что  единственный  факт, в котором  я  мог  быть уверен,  --  убийство
дядюшки  Мэтта. Начав с этого факта, я, если  очень повезет, сумею раскопать
еще несколько достоверных фактов.
     Что  ж,  прекрасно.  На  тот  случай,  если  Герти удастся  убежать  от
похитителей,  я  оставил  ей записку,  в которой  обещал  время  от  времени
позванивать, и отправился в библиотеку, чтобы просмотреть газетные сообщения
об убийствах.
     Одинокий искатель вышел на след.









        15
     "Дейли-ньюс" сочла моего дядюшку Мэтта скучной личностью,  но  всячески
избегала  говорить  об  этом  прямо.  В  конце концов  газета  выставила его
полузагадочным  полумиллионером  полупреклонных  лет, составившим  полоумное
завещание,  имевшим  полупонятную  биографию  и  полуголую  стриптизерку   в
качестве  полусиделки-полулежалки. Дабы покончить с  этой  половинчатостью и
довершить  дело, судьба, в  придачу ко  всему, ополовинила  его земной срок,
сделав дядьку жертвой убийства, которое произошло в его роскошной полуторной
квартире  на  Южной  Сентрал-Парк-авеню,  причем  убийца до сих  пор  не был
найден.  Было совершенно очевидно, что "Ньюс" надеялась сорвать  большой куш
на дядюшке Мэтте, но не смогла по-настоящему взять его в  оборот  и  сделала
дело только  наполовину. Все статьи,  посвященные убийству дядьки, где-то  с
середины  начинали  повествовать  о чем-нибудь  совсем другом,  например,  о
братьях  Коллиер, с которыми дядюшка, по-моему, не  имел ничего  общего,  за
исключением  того  обстоятельства,  что  они  тоже  умерли,  были  богаты  и
принадлежали к белой расе.
     И все же  "Дейли-ньюс" оказалась единственным пригодным к использованию
источником сведений. "Таймс" ограничилась сухой  бессодержательной заметкой,
напечатанной  на другой день после убийства, остальные газеты были  немногим
лучше,  и  только  "Ньюс" разродилась  выводком  статей.  Что  ж,  положение
обязывает.
     Ну,  ладно.  В мешанине  многочисленных  ссылок  на  Браунинга  и Джека
Лондона (не спрашивайте меня, как они это сделали) я отыскал, наконец, голые
факты и старательно занес их в записную книжку, приобретенную специально для
этой цели.
     Дядюшку Мэтта убили  в  понедельник вечером, восьмого  мая,  семнадцать
дней назад. Тем  вечером Герти отправилась в кино в обществе своего приятеля
по  имени Гас  Рикович и  вернулась в дядькину  квартиру  только  в половине
второго  ночи.  Обнаружив  труп,  она  тотчас   позвонила   в  полицию.   По
свидетельству врача,  смерть наступила между десятью  и  одиннадцатью часами
вечера  в результате удара по  затылку тупым предметом, которого не нашли ни
на месте преступления, ни в ходе дальнейших следственных действий. Признаков
насильственного вторжения в квартиру обнаружено не  было, равно как и следов
борьбы. Насколько было  известно Герти  (во всяком случае,  так  она заявила
полицейским  и  пишущей  братии),  дядя Мэтт  не  ждал  никаких  гостей  или
посетителей.
     Убийство  человека,  который  вот-вот  должен   был  умереть  от  рака,
настолько  поразило  "Дейли-ньюс",  что  газета даже  напечатала  интервью с
врачом  дяди  Мэтта, неким Луцием Осбертсоном, который, судя по тексту,  был
человеком надменным  и напыщенным, но  всякий, кто  умел читать между строк,
без труда  уловил бы тихие  сетования по поводу  потери  надежного источника
доходов.
     Последующие статьи едва ли сообщали что-то новое. Полиция вяло брела по
сужающейся  спирали, будто горстка побежденных индейцев,  сбившихся  с тропы
войны. Довольно много  внимания было  уделено  Герти. В газете  появились ее
фотографии, интервью с ней,  был приведен послужной список эстрадной звезды.
О Гасе Риковиче больше не упоминалось. Тут и там мелькали намеки на странное
завещание,  которое, судя по  всему, оставил  дядя  Мэтт, но  его содержание
тогда еще не было предано огласке, а значит, не упоминалось и мое имя. Когда
свет  юпитеров, наконец, озарил и меня,  история про дядюшку Мэтта уже  была
мертвее, чем он сам. На шестой  день после убийства даже "Дейли-ньюс" больше
не могла написать о нем ничего нового.
     Когда я покинул  библиотеку с распухшей от сведений  записной  книжкой,
было пять  часов -- разгар ежевечернего самоистязания, именуемого часом пик.
Я  был  на  Сорок  третьей  улице, к  западу от Десятой авеню, и решил,  что
пуститься  в путь на своих  двоих будет разумнее, чем пытаться поймать такси
или втиснуться в автобус на Девятой авеню. Вероятно,  пешком я мог добраться
до места  назначения  быстрее,  чем  на  транспорте. Передвигаясь  неспешным
шагом, я покрыл расстояние за  двадцать пять минут, причем никто ни разу  не
выстрелил в меня.
     Еще в библиотеке я принял  решение  вернуться в  квартиру Герти, чтобы,
возможно, использовать ее в качестве оперативной базы, но потом мне пришло в
голову,  что   похитители  наверняка  выбьют   из  Герти   сведения  о  моем
местонахождении  и возьмут ее жилище под наблюдение, чтобы подстерегать меня
там.  Тогда  я подумал о гостинице, но мысль о том, чтобы на глазах у портье
вписать в книгу постояльцев вымышленное имя, слишком действовала на нервы, и
я отбросил ее.  Пожить у друга? Но у меня  очень мало друзей, и  они слишком
дороги мне,  чтобы  впутывать  кого-нибудь  из них  в  дело  о  похищении  и
покушении на убийство. Не говоря  уже о том,  что лишь  одному богу  ведомо,
могу ли я им доверять.
     Короче,  оставалось  только одно место, в которое я  мог пойти:  к себе
домой. В свою квартиру.  Разумеется, никто  не подумает,  что я отправлюсь к
родным пенатам, и  едва ли меня станут искать там. А значит,  дома  я буду в
ничуть не меньшей безопасности, чем в любой другой  точке земного шара. И уж
наверняка там мне будет гораздо  удобнее:  я смогу переодеться, выспаться на
собственной кровати, снова начать вести  ту жизнь, которая хотя бы отдаленно
напоминает привычную.
     Вот как рассуждал я,  не находя в своих выкладках ни единого изъяна. Но
все равно, чем  ближе  подбирался я  к  нашему  кварталу,  тем менее  охотно
передвигались мои  ноги; плечи  поникли, в крестце начался легкий зуд, спина
делалась  все согбеннее. Я  поймал  себя на том,  что  заглядываю в  машины,
стоящие у бордюра, и шарахаюсь от проезжающих мимо. Тогда я начал таращиться
на лица встречных  прохожих или пригибаться, прикрывая голову рукой, но, как
выяснилось,  ни в  том,  ни в  другом случае  не  выказал себя блистательным
тактиком,  поскольку  оставлял  за   спиной  длинные  шеренги  застывших  от
изумления пешеходов, которые  подолгу смотрели  мне вслед. В  итоге, вопреки
моим расчетам, мне не удалось проскользнуть домой незамеченным.
     Тем не  менее,  до нашего  здания я добрался  без приключений. Вошел  в
подъезд и увидел, что мой почтовый ящик ломится от посланий. Именно ломится:
письма торчали из  щели, как дротики  из мишени. Когда  я  открыл  маленький
замочек,   дверца  распахнулась   с   громким  "пух",  и   из  ящика  хлынул
стремительный поток писем, которые мгновенно усеяли весь пол.
     Я  набил  письмами  карманы  пиджака,  взял  пачку в левую  руку и стал
подниматься  по лестнице.  Когда  я  добрался  до  площадки  второго  этажа,
открылась  дверь, и  появился Уилкинс.  Мы посмотрели  друг  другу  в  глаза
впервые  с тех  пор,  как Герти вышвырнула  его вместе  с чемоданом  из моей
квартиры. Уилкинс поднял заляпанную  чернилами руку, наставил на меня  сухой
синий палец и ледяным голосом произнес:
     -- Ну, погодите!
     После чего захлопнул дверь.
     Я немного постоял на площадке. Мне хотелось постучаться к нему и как-то
наладить отношения. В конце концов, я был обязан извиниться перед Уилкинсом.
Пусть этот человек заблуждался, но я не мог сказать о нем ни  одного дурного
слова. И если я был опасно близок к  тому,  чтобы разделить его заблуждение,
мне следовало пенять  на себя, а вовсе не на него. К тому же, теперь у  меня
много  денег, гораздо  больше, чем я в состоянии потратить, так почему бы не
вложить  малость в издание романа Уилкинса, независимо от того, насколько он
провальный?
     Но  сейчас  мне было  не до  этого.  Я пообещал  себе,  что  непременно
поговорю с  Уилкинсом,  как  только  мои  злоключения  останутся в  прошлом,
миновал его дверь, поднялся на третий этаж и вошел в свою квартиру.
     Из моего кресла катапультировалась  неимоверно рыжая девица в  очках  с
блестящей  черепаховой оправой, преимущественно желтом клетчатом  костюме  и
туфельках  на  высоких  каблучках. Сияя  улыбкой,  она распростерла  руки  и
ринулась ко мне с криком:
     -- Дорогой! Я здесь, и мой ответ -- да!!!

        16

     Ответ? Но  я даже  не знал,  на какой вопрос. Проворно  увернувшись  от
объятий, я  забежал за диван,  очутился на безопасном расстоянии от девицы и
спросил:
     -- Ну, что на сей раз? Что все это значит?
     Девица развернулась, будто бык, который норовит боднуть плащ  матадора,
и приподнялась на цыпочки.
     -- Дорогой, неужели ты меня не узнаешь? -- воскликнула она, не  опуская
рук. -- Неужели я так изменилась?
     То ли  в  ее облике  и впрямь было  нечто смутно знакомое,  то ли опять
заработало старое доброе внушение, которому я был столь подвержен. Во всяком
случае, чтобы не дать маху, я произнес:
     -- Мадам, я вижу вас впервые в  жизни. Соблаговолите  объяснить, что вы
здесь делаете.
     -- Дорогой! Это же я, Шарлин!
     -- Шарлин?  -- Я  прищурился, силясь  прогнать туман. В школьные годы я
действительно  знавал  одну Шарлин, щуплую  робкую девочку,  с  которой  мне
удалось   какое-то  время   поддерживать   тесные  отношения,   мечтательное
бесплотное существо, втемяшившее себе  в голову, что хочет  стать поэтессой.
Большинство одноклассников звало  ее Эмили  Дикинсон, и она воспринимала это
как похвалу.
     --  Шарлин  Кестер! -- вскричало  это  растительное чудище, сообщив мне
таким образом полное имя той давешней хрупкой девочки болезненного вида.
     -- Вы? --  От изумления  я даже наставил  на нее палец. -- Вы  -- Эмили
Дикинсон?
     -- Ага,  вспомнил! -- Она так обрадовалась, что снова ринулась на меня,
растопырив  руки, словно изображала летающую  крепость Б-52.  Лишь благодаря
ловкости ног  я сумел переместиться  и обежать вокруг дивана, чтобы остаться
под его защитой.
     -- Минутку!  Минутку! --  закричал я, поднимая руки, будто регулировщик
уличного движения.
     К моему удивлению, она остановилась. Подавшись вперед и изготовившись к
новому наскоку, Эмили Дикинсон спросила:
     -- В чем дело, дорогой? Я здесь, я твоя, я отвечаю -- ДА. Бери же меня,
чего ты ждешь?
     -- Отвечаете? -- эхом откликнулся я. -- На что отвечаете?
     --  На  твое письмо!  -- вскричала она.  --  На  то  прекрасное,  дивно
трогательное письмо!
     -- Какое письмо? Я сроду вам не писал.
     -- Письмо из лагеря! Я знаю, поверь мне, я знаю, как давно это было, но
ты сам просил не спешить и  дать ответ, лишь когда я буду полностью уверена.
И вот это время пришло. Мой ответ -- ДА!
     Моя пустая голова до отказа наполнилась недоумением.
     -- Из лагеря?
     -- Бойскаутский лагерь! -- воскликнула она, и мгновение спустя безумное
выражение на ее лице сменилось какой-то другой, гораздо более суровой миной.
Девица  холодно спросила:  -- Надеюсь, ты  не  собираешься  открещиваться от
этого письма?
     И тут я вспомнил. Тем летом мне было  пятнадцать, и я провел две недели
в бойскаутском лагере --  едва ли не самые ст