а мой враг, предавшая не только меня лично, но и  "Братство", на
которое  работала,  высказывавшая  недвусмысленное  желание  при  первой  же
возможности убить  меня  собственными  руками. И  это  же  благодаря  ей,  в
конечном итоге, я оказался в теперешнем невеселом положении.
     Встать  сейчас тихонечко, бочком, бочком, за угол  - и... Она  сразу не
поймет, в чем дело,  а когда сообразит,  я уже  и голоса ее не услышу. Самое
неприятное и трудное -  суметь  не обернуться,  когда тебя  позовет  слабый,
задыхающийся  голос. Дальше  -  проще. Убедить себя,  что война  есть война,
будет не слишком сложно...
     Я  же  определил, что  в этом "хождении за три  мира" главная  задача -
выжить самому. Остальное - как получится. Я протянул Людмиле руку:
     - Встать можешь?
     -  Могу. - Она,  придерживаясь  рукой за водосточную  трубу,  поднялась
медленно и осторожно, словно  боясь что-то  там внутри себя расплескать. - И
идти смогу,  если не  очень быстро... - голос у нее был тихий,  но ровный. -
Вот как  неудачно вышло, - она  слабо улыбнулась.  - Хочется думать - это не
смертельно?
     - Если не наповал,  то, как правило, не  смертельно. Пойдем потихоньку.
Держись за мой ремень, а я тебя вот так придерживать буду. Ну, потихоньку...
     Она обернулась.
     - А там что? За спиной у нас было тихо.
     - Там  все.  Не  по зубам вы  себе цель выбрали. Кто бежал - бежал, кто
убит - убит. Завтра из газет узнаем, что тут на самом деле случилось.
     -  Извозчика  бы встретить,  -  прошептала Людмила,  - он  бы  нас вмиг
домчал. Так хочется оказаться в тихом, надежном месте, лечь, втянуть ноги...
     - Скоро ляжешь, - успокоил я ее.
     Людмилу  нельзя  бросать  еще  и  потому,  что  она  теперь,  наверное,
единственная, кто знает подробности  происшедшего. Ее нельзя потерять, думал
я  и в  то  же время видел, что никуда мы  с ней не  дойдем. Она  слабела на
глазах,  ноги  у  нее начали  заплетаться. А  мы прошли едва один не слишком
длинный квартал.
     Второго она не осилит, теперь это очевидно. Людмила закашлялась и стала
обвисать у меня на руке.
     - Сейчас, сейчас, это пройдет,  - булькающим голосом прошептала  она. Я
на секунду включил фонарик  и увидел, что крови на ее губах стало больше. Но
все же не струей льется. Может, все действительно не так плохо?
     - Подожди, присядь, я сейчас...
     Мы  стояли  рядом  с  небольшим,  но  аккуратным особняком,  стоящим  в
переулок  тремя  окнами.  По  местному  обычаю  на  ночь  они  были  закрыты
деревянными ставнями.
     Рядом с резной дверью под железным козырьком - глухие  ворота и калитка
с  массивным кольцом  вместо  дверной  ручки. Я потрогал ее, и калитка легко
открылась. Мощенная  кирпичом  дорожка вела в глубь  двора.  Дом  вытянут  в
длину, вдоль стены - открытая веранда. В самом ее конце - наклонная лесенка.
Еще одна  дверь  и окно, за стеклами которого подрагивает  слабый желтоватый
свет. Стараясь ступать бесшумно, я вернулся за Людмилой.


        Глава 21

     Я подвел  Людмилу к двери и сделал шаг в сторону,  прижавший  спиной  к
теплой, обшитой досками стене. Она постучала в окно. Несколько долгих секунд
в доме было тихо, потом  из-за двери раздался спокойный мужской голос: - Кто
там?
     Ей не пришлось  играть,  и  говорила  она совершенно искренне,  и голос
звучал так, как надо.
     - Откройте, пожалуйста,  я ранена, я истекаю  кровью... Помогите,  ради
Бога...
     Еще  одна  пауза,  не  слишком  долгая,  но  Людмиле  она  должна  была
показаться бесконечной. Брякнул  засов  или  массивный железный крюк.  Дверь
открылась.
     На  пороге стоял,  с керосиновой  лампой в одной  руке  и револьвером в
другой, пожилой мужчина, одетый в темный стеганый халат.
     Людмила  держалась  из  последних  сил  но,  увидев  этого  человека, а
возможно, ощутив  исходящее  из  дома  тепло,  начала  оползать  вниз  вдоль
притолоки двери.
     - Спокойно, - произнес я как можно более мирным голосом и шагнул в круг
света, держа перед собой открытые ладони. - Извините за беспокойство.  Мы не
причиним вам  вреда. Женщина действительно ранена. Тяжело, в грудь. Я  тоже,
но в ногу. Нам нужна помощь. Хотя бы перевязка. Утром я найду врача.
     Мужчине  было лет  около шестидесяти.  Правильное  умное  лицо,  твердо
сжатые губы.  Коротко подстриженные волосы с сильной проседью и совсем белые
усы.  Револьвер  в  руке не  дрожал.  Теперь  он был  направлен  мне точно в
солнечное сплетение.
     - Ранены? Где? Кто вы?
     -  Во время перестрелки у посольства. Вы ее слышали,  надеюсь? Мы ехали
на автомобиле, в него бросили гранату...
     - Просто ехали и все? Говорите  лучше правду. Вы кто - троцкисты или из
тех, из других? Почему пришли именно ко мне?
     - Это долгий разговор. Если угодно, я расскажу все. Но помогите сначала
хотя бы женщине...
     - Нет, - ответил мужчина спокойно. - Я вам не буду помогать. Кем бы  вы
не были.  Меня теперь ничего  не  касается. Я бывший  статский  советник.  В
молодости служил в гвардии. Штаб-ротмистр, лейб-улан. Так что стрелять умею,
имейте  это ввиду. Мой  старший  сын  погиб на  фронте  в  пятнадцатом году.
Младшего расстреляли  большевики в  восемнадцатом. Осталась одна дочь. Я вас
пущу, следом придут... не знаю кто, все равно, и увезут меня  на Лубянку, за
помощь  врагам  революции. Или наоборот. Уходите.  Каждый сам  хоронит своих
мертвецов... Чем больше вы  будете убивать друг друга, тем лучше. Уже неделю
я с нетерпением жду, когда же начнется очередная Варфоломеевская ночь...
     Голос его был настолько  ровен и равнодушен, что я  понял - уговаривать
старика бессмысленно. Но и отступить уже не имел возможности.
     - Зачем же вы вообще открыли? - спросил я.
     -  Дурацкие  пережитки прошлого, как сейчас принято  говорить. Подумал,
вдруг действительно женщина, случайная прохожая, ранена шальной пулей. А тут
вы... Опять обычная советская ложь и провокация.
     Он сделал  движение, чтобы шагнуть  назад и захлопнуть дверь, не отводя
от моего  живота  револьверный  ствол. Он  даже придавил  спусковой  крючок,
потому что изогнутый клюв курка шевельнулся и чуть приподнялся.
     - Подождите.  Все  не совсем  так,  хотя вы  и  правы  в главном. Мы не
красные, не те и не другие. Я вам все об®ясню, но сначала помогите. Ей нужна
перевязка,  что-нибудь  укрепляющее  сердце, ну  я  не  знаю...  Положите ее
где-нибудь, я побегу искать врача. Есть же в вашем районе частнопрактикующий
врач? Я вам денег дам, сколько угодно...
     -  Зачем мне  ваши  деньги?  Когда  я  просил  районного  комиссара  ЧК
отпустить  моего  сына,  взятого на  улице  заложником,  он,  знаете ли,  не
снизошел. Ну а я тоже не Христос...
     Я  мог бы отнять у него револьвер, даже  убить, только зачем? Умножение
зла, не больше.  И старик по-своему совершенно прав... Не знаю, уловил ли он
мое  душевное   движение,  но  словно  бы  заколебался.  Пробормотал  что-то
неразборчиво. По-моему - просто выругался.
     - Вот там, видите - флигелек, -  он указал стволом  револьвера. - Замок
там  хлипкий. Сломайте его и заносите свою... даму. Если что -  я ничего  не
знал о вас. -  Еще помолчал.  - Схожу, посмотрю, что  там у меня есть. Бинт,
кажется и йод. Не знаю...
     ... Людмила лежала на узком топчане, накрытом старым шерстяным одеялом,
обнаженная по пояс. В углу, потрескивая, разгоралась буржуйка,  старик стоял
рядом  и  без любопытства смотрел на  ее  большие - в других обстоятельствах
весьма соблазнительные груди.
     Я обработал края  раны йодом, забинтовал  как можно туже,  израсходовав
два  больших  рулона  бинта.  Я  слышал,  что  если  пробито  легкое,   надо
изолировать рану  от доступа воздуха.  Только,  наверное, все  это напрасно.
Кровь из уголка рта сочилась не переставая. И пульс явно слабел. Но  женщина
пока  оставалась в  сознании.  Никаких  сердечных  средств,  кроме  настойки
валерианы и ландыша, у статского советника, конечно, не оказалось, да и были
ли они в то время вообще?
     - Займитесь собой, - сказал наконец старик, - а я попробую найти врача.
Живет тут один, насколько я знаю, в сексотах не числится... Пока не вернусь,
из флигеля не выходите. И в дом войти не пробуйте. Там только дочь, но у нее
ружье, заряженное картечью. Простите, доверять вам не имею оснований...
     Он  с сомнением  покачал головой  и вышел  на улицу. Я  накрыл  Людмилу
ветхой, но чистой простыней, а сверху своим пиджаком.
     - Интересный старик,  да? - с трудом выталкивая слова,  не только из-за
раны, но и сжимавшей грудь повязки, прошептала  она. - А он ведь  совершенно
прав. Ему надо радоваться тем  сильнее, чем больше нас подохнет. А он еще за
врачом пошел. Но я ведь все равно умираю, да?
     - Глупости. Вот придет врач...
     -  Да  чем  он поможет?  Операцию ведь не  сделает, а в  больницу  меня
везти... побоится.
     - Чего ему бояться? Скажет, что на улице  раненую подобрал.  А пока  до
ГПУ эта информация дойдет, мы тебя выручим. Лишь бы операцию сделали.
     - Нет, не  утешай меня. Так и должно было  кончиться.  Я сама виновата.
Все-таки нужно было или отдать тебе фотопленку и отпустить по добру, или там
же и застрелить. Ошибка в выборе цели. Все могло быть иначе. Я догадывалась,
что ты подставка. Душа подсказывала - не связывайся. Не  послушалась. Все  и
всегда пользовались  энтузиазмом дураков. Сначала думала -  дурак ты,  потом
поняла,  что  - я. А легла  с тобой,  потому что так захотела.  Расслабилась
впервые за...  Не помню, год, два, больше... У нас хорошо получилось. Другие
мужики  здесь просто  кобели. Быстрее, быстрее - и в сторону. Можно было все
изменить.  Не сдавать тебя, а наоборот... Бросить все и сбежать. С тобой. Ты
денег  хотел заработать? У  меня денег много.  На двоих на всю жизнь хватит.
Идеи - плевать на все идеи. Я бы тебя уговорила, ведь правда?
     Я кивнул. Щеки у нее  разгорелись, она  покашливала  все чаще, и  тогда
лицо у нее мучительно  кривилось.  Похоже, скоро потеряет сознание. Язык уже
заплетался.
     Я  намочил тряпку  в  ведре,  положил  ей  на лоб.  Людмила  благодарно
кивнула.
     -  Ты бы согласился. Ты  меня не  любишь,  а я вот, кажется, да... Сама
поражаюсь.  Думала,  давно разучилась, и надо же... Ну, в  постели любовь не
обязательна. Года  два-три  мы  бы с тобой  продержались. Я  тебя  в  Торунь
повезу. У меня там дом. Торунь - красивый город...
     - Знаю, я  там был. Там Коперник родился, костел есть, такой громадный,
красный, ратуша с часами, стена высокая и городские ворота к реке выходят...
     - К Висле... Правда, был... Видел. Все так и  есть. У меня дом недалеко
от  рыночной  площади. Из  окна Вислу  видно.  Скоро  поедем. Я мечтала быть
польской Жанной д'Арк, не получилось. Теперь буду... - она снова захрипела и
наконец потеряла сознание.
     Сделать я  все равно ничего  не  мог,  просто  сидел возле нее и курил,
пуская дым в сторону приоткрытого  окна,  и вспоминал красивый город Торунь,
где оказался двенадцать лет назад, всего на  один вечер и две половинки двух
дней.  Ничего, кроме  тех  достопримечательности,  о которых  сказал  сейчас
Людмиле, нет,  теперь  уже окончательно  Ванде,  я  и  не запомнил. Осталось
только   впечатление  -   миниатюрный,  как  макет  в  архитектурном  музее,
средневековый город, в котором  можно с приятностью провести несколько дней.
Но вот как там  жить  постоянно,  да  еще с  такой женщиной, как  она  -  не
представляю.
     Хотя  именно  как женщина она была интересна. В отличие от Аллы и  всех
других,   что  у   меня  были,  -  первобытная  страсть,  изобретательность,
удивительное отсутствие  предрассудков.  На  Аллу я ее, конечно, не променял
бы,  однако  отводить  с  ней  время   от  времени  душу  было  бы  приятно.
Удивительно, какие мысли могут приходить  в голову у одра умирающей женщины.
Истинно сказано - мозг не имеет стыда.
     Ванда начала бредить. Теперь исключительно по-польски, русский язык уже
ушел от  нее,  как  уходила и  придуманная жизнь.  Бессмысленно и  страшно -
молодая  женщина,  генетически  созданная,  ну  не  для любви,  может  быть,
утверждать не берусь, но для чувственной и роскошной жизни, умирает в жалком
сарайчике, в ненавидимом ей городе ради совершенно бессмысленной идеи.
     Польский  я  знал плохо, да и  говорила она быстро и бессвязно, так что
понять в  ее предсмертных словах почти  ничего не смог. Я ведь и не  знаю, о
ней ничего  кроме имени и  фамилии, кто она на  самом  деле, сколько ей лет.
Вряд ли и тридцать исполнилось.
     ... Когда пришел хозяин в сопровождении такого же, как он, а может быть
и более старого врача,  Ванда уже умерла. Слишком, по-моему быстро.  Но зато
легко, в забытьи.
     Врач  профессионально  поднял  ей  веки, опустил,  вздохнул,  изобразив
сдержанную  скорбь. Он ведь не догадывался, кем она мне приходятся.  Вдруг -
жена или сестра.
     - Да-с, ну что же... Мой приход на полчаса раньше ничего бы не изменил.
Вскрытие покажет, но... - он развел руками. - А что у вас?
     Моя  рана  его,  очевидно   обрадовала.  Здесь  он  мог  проявить  свои
способности, не неся никакой последующей ответственности.
     Хотя  и  выглядела она  откровенно погано. На  мой  непросвещенный,  но
заинтересованный  взгляд. Ржавый  перекрученный  осколок металла  разворотил
икру так, что поразительным казалось, как нога вообще уцелела.
     -  Заживет. Недели  через две непременно  заживет,  -  приговаривал он,
закончив  ковыряться в  ране,  без  всякой анестезии  надергав  оттуда массу
всякой дряни, включая обрывки металла, чешуйки ржавчины,  лоскуты от брюк  и
кожаных краг.  При  экзекуции  я громко шипел сквозь зубы, а  иногда  даже и
вскрикивал.
     - Может вам морфия уколоть? - поинтересовался  врач, на что я  замычал,
отрицательно  мотая головой,  дотянулся до  фляжки и допил  коньяк до конца,
пусть и было там не более ста граммов.
     - Ну, вы молодец. Фронтовик,  наверное? - сказал он, густо засыпая поле
своей  варварской деятельности отвратительно воняющим порошком йодоформа.  -
Полежать придется,  само собой, перевязки  через день, усиленное  питание...
Коньяк  не  возбраняется, в меру  потребности. Если желаете, могу продолжить
вас пользовать. Вы далеко проживаете?
     - Далековато. Так что уж простите великодушно...
     - Ничего, ничего, случай не  сложный. Любой фельдшер справится... - То,
что нам не придется больше встречаться, врача обрадовало еще больше. - Тогда
я пойду, с вашего позволения, - он посмотрел на часы. - Четвертый час уже, а
у меня с утра визиты... - и кашлянул смущенно.
     Я понял. Вытащил из кармана на ощупь несколько бумажек. Белые советские
червонцы. За вызов  на  дом и  перевязку  многовато,  конечно, хватило бы  и
десятой  части  этой  суммы, здешний  трудящийся  на  такие  деньги  полгода
проживет, да мне-то чего скупиться? Я их не зарабатывал.
     Однако доктор, видимо, считал, что пациент сам знает, во что ценит свое
здоровье. Взял, не чинясь, аккуратно уложил в бумажник, вежливо раскланялся.
     Хозяин проводил его до калитки, возвратился, сел напротив.
     -  Ну и что мы  с вами будем делать? - поинтересовался он, выразительно
посмотрев на мой раскрытый портсигар.
     Прикурив, и похвалив, как здесь водится, мою папиросу, он взял небрежно
брошенный мной на скамейку автомат, повертел в руках рассматривая.
     - Понапридумывали... Бьет хоть хорошо?
     - Получше  "маузера", похуже винтовки. Тридцать патронов, на сто метров
попасть в человека можно...
     - Вот-вот. Легко это у вас.
     - Да как будто у вас труднее получалось...
     - Тоже правильно. Я-то в настоящих войнах не участвовал, на турецкую не
успел, на японскую  опоздал,  так  что  в  людей,  слава Богу,  стрелять  не
пришлось, а учиться учился.  Не только стрелять, а и палашом рубить, и пикой
колоть...
     -  Знаете, я  сейчас  уйду,  но не найдется  ли  у вас какой-то  старой
шинели,  например? Я поменяю ее на свою кожанку,  она очень хорошая,  я могу
еще и  деньгами добавить... В шинели  за рядового проще сойти, а  с рядового
какой спрос, глядишь, и доберусь до дому.
     - И далеко идти?
     - На Столешников...
     - Может и дойдете. Однако мне кажется, что положение на улицах с каждым
часом будет осложняться. Поверьте моему опыту.  Пять лет гражданских  войн -
это кое-что. Куда там Великой французской революции...
     Старик, как  принято  в этом возрасте, вдруг  замолчал,  посидел, пыхая
папироской, посмотрел на меня со странной смесью удивления и сочувствия.
     - Поищем, а что же.  Поищем. Генеральская шинель с красными отворотами,
наверное,  не  подойдет,  а другая...  Где-то была  старая,  наверное, молью
траченная,  так  вам  это  неважно...  Главное  рост  у  нас  с  вами  почти
одинаковый, слишком нелепо выглядеть не будет.
     Он ушел, на какое-то время оставив меня наедине с телом Ванды. Я не мог
спокойно  смотреть  на  ее профиль, отчетливо  просвечивающий  сквозь тонкую
простыню. Все время казалось, что она вдруг шевельнется и начнет вставать со
своего ложа. Слишком быстро все произошло, слишком  недавно  она была живой,
не желавшей умирать и вдруг сделавшей это. Просто так, без всякого усилия.
     -  Вот,  возьмите. - Старик  вошел, неся через руку отнюдь не шинель, а
темное, тоже старое пальто, пахнущее табаком, и какой-то нелепый котелок.
     -  Я  тут  подумал  -  шинель,  зачем  шинель?  Вас  любой  просто  так
подстрелит. Ночь, человек издали похожий на военного,  пусть и мало похожий,
-  старик лукаво улыбнулся. -  Что ж и делать, как не стрельнуть, хотя бы от
скуки?  А в штатского,  да издали на юродивого смахивающего, зачем стрелять?
Костылек  еще возьмете... Пока  подойдут,  пока  спросят... Документы у  вас
какие-нибудь есть?
     -  Какие-нибудь   есть,  -  ответил  я,  удивляясь  мудрости  статского
советника. Как его зовут, я так и не спросил. И он меня не спросил. Наверное
-  правильно. К чему? Встретились,  разошлись,  а  знание имени вроде  бы  к
чему-то и обязывает.
     - А  вы ведь не русский, милостивый государь,  так  ведь?  -  он  снова
хитровато прищурился.
     - Отчего вдруг такая мысль?
     - Да вы и  не  отвечайте,  мне  и  вашего  вопроса  достаточно. Я ведь,
думаете,  по   какому  ведомству  действительный  статский?  По   судебному,
милейший,  по  судебному. В  юности  мне  казалось,  что я  похож  на Андрея
Болконского,  а оказалось - на Порфирия Петровича... Может,  обидно немного,
да что сделаешь? Не мы решаем, за нас решают... Только вы меня не отвлекайте
- ответьте, раз уж пришлось из каких краев к нам залетели?
     Не помню,  что  за писатель, причем этого,  XX века, употребил  термин,
великолепно  подходящий к  моему собеседнику:  "Обоюдный  старичок".  Вот уж
именно...
     - Не понимаю, чем я вас заинтриговал, только русский я, стопроцентно.
     -  Этим и заинтриговали. Говорите  по-русски, да не по-нашему. Не знаю,
где языку учились, а за час нашего с вами знакомства столько неизвестных мне
оборотов употребили, столько раз ударения неправильно ставили, и,  главное -
думаете  не  так.  Очень быстро в уме переводите, не знаю, с какого языка на
русский, но "сапиенте сат". Это вы хоть поняли?
     - Чего же не понять. В латынях наслышаны.
     - Изумительно!  -  Мне  показалось, что не будь здесь покойницы, старик
зааплодировал  бы. - Что начитаны и  наслышаны  - сомнений нет,  а вот какой
стиль когда употреблять - не постигли еще. Поэтому совет примите от опытного
человека.  В  образованном обществе вращаться можете почти  невозбранно. А с
простонародьем будьте поосторожнее. Они на такие вещи куда  как чутки. Те же
солдаты, которые с командирами из немцев общались, - особенно.  Да кто  ж вы
все-таки  есть? Попробую угадать.  По облику - северный европеец.  Для немца
легки и  раскованны. Для англичанина - простоваты и  остроумны.  На француза
совсем  не  похожи,  я  с ними жил,  знаю. Швед, что ли, с примесью  русской
крови?
     За и