тр.
     И,  повернувшись спиною к берегу, по которому, увязая в песке, тащилась
карета-берлин,   Петр   внимательным   и   угрюмым  взором  стал  оглядывать
работающих  на  фрегате  матросов, просторное, широкое озеро, быстро бегущие
тучи.  За  фрегатами  двинулась  флотилия  лодок  под  холщевыми и рогожными
парусами, там слышались песни, какие-то веселые выкрики, треск барабана...
     Но далеко уйти не удалось.
     Ветер  к  ночи  упал, потом переменился. Возле Поворотного острова Петр
приказал  возвращаться  на  ночевку  в  Повенец.  Солдаты  и матросы жгли на
берегу  костры,  пили  какую-то  хмельную  брагу, рассказывали сказки. Петр,
один,  неслышно  подсаживался  к  людям,  пощипывая  усы,  покуривая трубку,
хмурился.  Народ,  заметив  царя, замолкал, Петр шел дальше, гневно и горько
понимая,  что его боятся. За ним - невдалеке - тенью бродил Меншиков, иногда
уговаривал пойти поспать, потом опять пропадал во тьме.
     На  фрегате в кают-компании сидели Памбург, Варлан и Крюйс, пили черный
кофе  из  маленьких  каменных чашек, курили трубки, оживленно болтали. Когда
Петр вернулся, они поднялись, переглянулись, стали пятиться к дверям.
     - Куда? - спросил царь.
     - Пожалуй,   время   спать,   -   ответил   Корнелий   Иванович.  -  Мы
предполагаем, что ваше величество...
     - Я сам выгоню, когда захочу! - крикнул Петр. - Сам! Сам!
     Голос  его  сорвался, он грохнул кулачищем по столу, приказал убираться
к  черту  и  долго  сидел  один, тупо глядя на пламя свечи и прислушиваясь к
поскрипыванию фрегата у причала...
     А  утром  на  шканцах он был угрюмо-спокоен, смотрел вдаль, вдыхал всей
грудью  холодный  и  сырой  воздух  Онеги  и  молчал,  сосредоточенно что-то
обдумывая.
     Когда  суда плыли по Свири, Петр часто приказывал остановиться, съезжал
на   берег,  широкими  шагами  ходил  по  прибрежным  лесам,  наведывался  в
деревеньки,  толковал с мужиками. Больше всего времени проводил он в дубовых
рощах  -  с Иевлевым и корабельными мастерами Иваном Кононовичем и Кочневым.
Сам  обмерял  стволы,  считал  деревья,  прикидывал способы, коими следовало
охранять  корабельные леса от воров-порубщиков. Возвращаясь в шлюпке-верейке
на фрегат, говорил Сильвестру Петровичу:
     - Прикажу  на  каждые  пять  верст  виселицы  ставить,  тогда,  я  чай,
подумают,  прежде чем за топор браться. И воров удавленных чтобы не снимали,
пока воронье не расклюет сию падаль. Будут качаться ради страха божья...
     Иевлев  с корабельными мастерами молчали. Дул осенний ветер, гнал серую
волну  по  Свири.  Шумели  бесконечные,  в  желтеющей  листве,  густые леса.
Мужичок  в  посконной рубахе, лысый, в лаптишках, стоял на берегу, удивленно
смотрел на царскую флотилию - на корабли, лодки, струги, кочи...
     На  флагманском  фрегате пальнули из погонной пушки - идти дальше. Петр
ушел в свою каюту, Иван Кононович вздохнул, сказал Иевлеву негромко:
     - И  что  это,  батюшка Сильвестр Петрович, все мы виселицами стращаем?
Ну  срубил  мужичок  по  недомыслию  дуб,  так  ведь  дуб - он дуб и есть, а
человек-то  -  божья душа? Ах ты, господи, сколь вешать будем, сколь рубить,
да пытать...
     Речной  ветер высек из его глаз стариковскую слезу, он снял ее пальцем,
удивился:
     - Скажи пожалуйста: на пять верст виселицу. Ох, много...
     Сильвестр  Петрович молчал: он научился теперь молчать подолгу, упорно,
угрюмо и спокойно...


                                             Покажи на деле, что ты русский.

                                                                     Суворов


                                    Чтоб истребил господь нечистый этот дух
                                    Пустого, рабского, слепого подражанья...

                                                                   Грибоедов


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ


1. ОРЕШЕК

     В   сентябре   месяце   армии   Петра,   Шереметева  и  Репнина  начали
сосредоточиваться   на  известняковых  берегах  Назии  -  короткой  речушки,
впадающей  в Ладожское озеро. Войска подтягивались медленно, несмотря на то,
что  делали  в  сутки  тридцативерстные  переходы. Дороги, размытые осенними
дождями, были труднопроходимы, люди устали, пушки застревали в грязи.
     Наконец  собран  был  военный  совет,  после  которого войска совершили
быстрый переход к крепости Нотебург.
     Под  низко  плывущими темными тучами косые лучи багряного предвечернего
солнца  освещали  островерхие  свинцовые  кровли  крепостных  зданий,  серые
девятисаженной  высоты  стены  с  зубцами, башни по углам крепости, холодные
воды Невы.
     Солдаты,   роя  апроши  и  редуты,  подтаскивая  пушки,  поднося  ядра,
невесело переговаривались:
     - Башни-то, башни. Сажен по двенадцать высотою - не менее.
     - Им оттудова мы все как на ладошке...
     - Зачнет смолою поливать - почешешься...
     - И  камень  крепкой!  Подновили  фортецию  свою.  Видать, нашего брата
поприветят...
     - Одно слово - Орешек! Ну-кось, раскуси, спробуй!
     - Покряхтим тут...
     - И  как  его,  беса,  брать?  У нас вроде бы и лестниц таких штурмовых
нету - длинных-то...
     В   шатре  у  Петра  тоже  было  невесело:  охотники  из  преображенцев
разведали,  что  правый  берег Невы сильно укреплен, попасть туда со стороны
озера  немыслимо  -  увязнешь  в  болотах  и пропадешь вовсе. Стало известно
также,  что  в  крепости достаточно продовольствия для длительной осады, что
там  много  хорошо обученных артиллеристов, вдосталь пороху, ядер, мушкетов,
ружей  и  всякого  иного  воинского  припасу.  О  командире  Нотебурга  было
известно,  что  он  крепко зол на русских, храбр, поклялся флага не спускать
до последнего и о том отписал королю Карлу XII...
     Петр  слушал  разведчиков,  стиснув  ладони  коленями,  пригнув голову.
Генерал-фельдмаршал  Борис  Петрович  Шереметев,  без  парика,  с шишковатой
плешивой  головой,  в  теплом,  подбитом  мехом камзоле, был рассеян, слушал
охотников  не  слишком  внимательно,  вертел на пальце дорогой с бриллиантом
перстень.  Князь  Репнин,  круглолицый,  румяный,  хлебал  деревянной ложкой
кислое молоко, аппетитно закусывал сухарем.
     Когда  преображенцы,  получив по гривне за вести, ушли, Петр поднялся с
лавки, спросил у Шереметева:
     - Худо, Борис Петрович? Может, и не разгрызть нам сей Орешек?
     Фельдмаршал  взглянул на Петра отечными глазами, подумал, потом ответил
спокойно, совершенно уверенно:
     - С чего же не разгрызть, государь? Управимся.
     Петр сердито напомнил:
     - Ты  и  под Нарвою грозил управиться, однако же преславную получили мы
конфузию...
     Борис Петрович не отрывая глаз смотрел на Петра.
     - Что выпялился?
     Шереметев  вновь  стал  вертеть  перстень  на  пальце.  Грустная улыбка
тронула его большой рот, он вздохнул, покачал головой.
     - Говори! - приказал Петр.
     - И  скажу! - ответил Шереметев сурово. - Отчего же не сказать? Я тебе,
государь, завсегда все говорю, не таюсь...
     Он  помолчал,  собираясь  с  мыслями, потом заговорил своим сипловатым,
приятным, мягким голосом:
     - Ты,  государь, изволил мне Нарву напомнить. Что ж, помню. Горький был
день,  горше на моем веку не изведывал. И срам тот на смертном одре вспомню.
Но  еще  помню  и помнить буду, как на совете и пред твоими царскими очами и
пред  иными генералами я, впоперек изменнику, змию, подсылу герцогу де Кроа,
свою  диспозицию  объявил: блокировать город малою толикою войска, а со всем
большим  войском  идти против брата твоего короля Карла и дать ему сражение,
в  котором  бы  все  наши  войска  соединились. Но диспозиция моя, государь,
уважена  не  была,  ты меня изволил по носу щелкнуть и сказать: "Заврался ты
нынче,  Борис Петрович, сколь опытному в воинском искусстве кавалеру герцогу
перечишь".  А  теперь  ты  и  сам,  государь,  ведаешь, кто прав был - я али
доблестный  кавалер де Кроа. Так не кори же за то, в чем моей вины нету... А
ныне  мы  здесь счастливо обретаемся без подсылов и изменников, ты, да я, да
Аникита  Иванович  князь  Репнин.  И  не  посрамим русского имени, возвернем
древний  наш  Орешек  под  твою  державу,  коли  занадобится  -  и живота не
пощадим...  Трудно  будет?  Потрудимся,  нам ныне не привыкать трудиться, мы
выученики  твои, а у тебя руки в мозолях и сам ты первый на Руси работник...
Так я говорю, Аникита Иванович?
     Репнин ответил издали:
     - Так, господин генерал-фельдмаршал, так, истинно...
     Петр   вынул   из   кармана   большой  красный  фуляр,  громко,  трубно
высморкался,  утер  лицо.  А  когда  собрался  совет и генералы, полковники,
капитаны  сели по лавкам, Петр был тверд, спокоен и говорил со своей обычной
жесткостью:
     - Шведа  мы  зачали  с  богом  бивать.  Биты  заносчивые  сии  армии  в
Лифляндии  господином  достойнейшим  нашим  фельдмаршалом  Шереметевым. Брат
командира  крепости Нотебург, Шлиппенбах, от нашего российского оружия бежал
к  Сагнице  -  за двадцать верст от боя, не помня себя. Сей же Шлиппенбах от
Гуммельгофа  в  Пернов бежал. Я для того об сем ныне напоминаю, что стоим мы
под  стенами фортеции Нотебург и непременно должны сию крепость взять и Неву
тем самым в ладожском ее устье очистить. Кто какие имеет по делу мнения?
     Мнений было много.
     Петр   слушал  внимательно,  переглядывался  с  Шереметевым,  Репниным,
Иевлевым,  кивал  головою.  Люди  говорили  толково,  это были обстрелянные,
повоевавшие офицеры.
     Совет  кончился  далеко  за  полночь.  Петр  с  трубкой вышел из шатра,
прислушался к затихшему, уснувшему лагерю. Потом произнес негромко:
     - Сии мужи верностью и заслугами вечные в России монументы!
     - Кто? - живо, из осенней, холодной темноты, спросил Меншиков.
     - Да  уж не ты, либер Сашка! - с усмешкою ответил Петр. - Какой из тебя
монумент?
     Александр  Данилыч  обиделся,  ушел в шатер. Петр ласково его окликнул,
еще покурил, пошел спать.


2. У СТЕН НОТЕБУРГА

     Осень  выдалась  ранняя,  суровая,  часто  шли  холодные дожди с мокрым
снегом, с Ладоги свистел пронизывающий ветер.
     Люди  дрогли,  мокли, болели, умирали. Мертвых едва поспевали хоронить,
на крутом ладожском берегу быстро разрасталось кладбище...
     Над  бивуаками  шумело  крыльями,  зловеще  каркая, воронье, по ночам в
лесах завывали волчьи стаи.
     Сильвестр  Петрович с двумя тысячами матросов и работных людей трудился
на  Ладоге,  снаряжал  лодьи,  которые  должны  были отрезать выход шведам к
морю.  Для  этого лесорубы прорубили от озера к Неве просеку, по ней волоком
передвигали  боевые суда. Огромные новые, крепкие лодьи на Ладоге оснащивали
к  баталии,  плотники  настилали  помосты  на носу и на корме каждого судна,
ставили  щиты  для  стрелков, оружейники и пушкари писали дегтем по настилам
номера  пригнанных  пушек.  Готовые  к  бою  суда, снабженные еще штурмовыми
лестницами,  вытаскивали  воротом на берег, потом люди и лошади впрягались в
пеньковые  лямки  и  волокли  лодьи  к  Неве. Работа шла круглые сутки, Петр
Алексеевич  не  уходил  с  просеки  -  сам  подкладывал катки под лодьи, сам
следил за перевозкой пушек, сам смотрел оружие и пороховые припасы.
     Едва  Сильвестр  Петрович  начал  спускать  свои  суда  в  Неву,  шведы
разведали  русских  и  под  покровом  плотной осенней ночной мглы послали из
крепости  несколько  лодок,  вооруженных  пушками, - бить картечью. С визгом
летело  раскаленное  железо,  изредка слышался крик, стон - погибший солдат,
матрос  или  трудник  падал  в  воду. Во тьме совсем близко переговаривались
шведы, был слышен плеск весел, шведские командные слова.
     Меншиков  тайно  подтащил  к берегу Невы несколько пушек, самые опытные
пушкари долго наводили стволы, потом ударили ядрами.
     Шведы   загалдели,   один   какой-то  завизжал  высоким,  пронзительным
голосом.
     - Вишь,  каков!  -  со  злорадством  сказал  Александр  Данилович. - Не
нравится ему... А ну еще, ребяточки, пирожка им, чертям!
     Шведы ушли.
     Этой  же  ночью  тайно  к  Сильвестру  Петровичу  нехожеными  болотными
тропами  явилось  трое  ладожских  рыбаков. Иевлев принял пришельцев в своем
балагане, вгляделся в лица, обросшие бородами, спросил, что за люди.
     - Люди  русские,  -  сказал тот, что был постарше, - да сидим кое время
под  шведом.  В  том  безвинны  - и отцы наши сидели и деды. Ныне прослышали
кое-чего,  -  деревня  наша  невелика,  сорок три двора, мир собрался, велел
идти поклониться старым обычаем...
     Рыбак  дотронулся рукою до земляного пола балагана, разогнулся, прямо и
остро посмотрел в глаза шаутбенахту русского корабельного флота.
     - Орешек будете промышлять?
     - Будем! - твердо ответил Иевлев.
     - Доброе дело. Воду здешнюю знаете?
     - Узнаем со временем.
     - А  мы  и  ныне  знаем.  И  реку  Неву знаем по всему ее ходу. Небось,
сгодится.  Еще  знаем  крепостцу  Ниеншанц.  Ходим  туда  водою,  почитай до
залива,  по  торговым  делам.  Деревеньку  Усть-Охту знаем, городок торговый
прозванием  Ниен. Еще речку Оха-иоки, Чернавку, мызы Кискена и Вихари, Эйкие
и Макуря, еще Еловый да Березовый острова...
     - Ты  погоди,  отец, - попросил Иевлев. - Садись, да толком побеседуем.
Тебя звать-то как?
     Старого  рыбака  звали  Онуфрием сыном Петровым Худолеевым. Двух других
Степаном  и  Семеном. Не чинясь, сели на рогожи, приняли кружки с горячим на
меду  сбитнем.  Попозже  в  балаган наведался Рябов - тоже присел послушать.
Пришел  и  Меншиков.  Рыбаки  подробно рассказывали нужные вещи - об обороне
шведами  морского устья Невы, о том, что за человек шведский майор Конау, да
комендант  Иоганн,  да  советник  Фризиус,  да  каковы пушки там, да сколько
народу  солдат,  пушкарей,  офицеров.  По словам старика Худолеева выходило,
что  майор  Конау  -  главный  властелин крепости Ниеншанц, великий любитель
охоты  и  загонщиками  держит многих русских мужиков, те мужики все шведские
дела ведают и немалую пользу могут принести русскому лагерю.
     Иевлев кивнул:
     - То умно. Ищи их, Онуфрий Петрович.
     Еще  Худолеев  рассказал, что в Ниене в заключении томятся двое русских
людей,  имена их неизвестны, один - царев слуга - шел будто бы морем к своей
земле,  да  был  перехвачен  шведскими  воинскими  моряками,  другой первому
денщик,  малый  расторопный,  тому назад недели две пытался было бежать, да,
видать, не в добрый час - споймали шведы...
     - Надо освободить! - сказал Меншиков.
     - Без  золота  того  не  сделать,  -  вздохнул Худолеев. - Ребятки наши
хотели, да, вишь, мошна пуста. А швед на золотишко падок...
     Александр  Данилыч  порылся  в кошельке, высыпал на ладонь рейхсталеры,
выбрал три - похуже видом, поистертее - и, отдавая Худолееву, пообещал:
     - Уворуешь  червонцы  -  повешу!  У  меня  суд  скор и строг, шутить не
люблю, на сивую бороду не взгляну...
     Рыбаки обиделись все трое. Младший, Степан, сказал старику:
     - А  ну  его  и  с  золотом,  дядя  Онуфрий.  За сии монеты и беседу не
зачнешь,  а  он еще грозится. Пущай обратно берет... Где кто постарше, царь,
что ли?
     Меншиков засмеялся, хлопнул Худолеева по плечу, произнес примиряюще:
     - Полно  тебе,  дядечка!  Говори  толком,  сколько денег давать? Мне на
дело не жалко, я порядок люблю, понял ли?
     На  рассвете,  в  холодном,  сыром  тумане,  Рябов из-за мыска вместе с
тремя   рыбаками   вышел  на  верейке  делать  промеры,  чтобы  флот,  когда
отправится   на   правый  берег,  не  застрял  на  мелях.  Онуфрий  Худолеев
посмеивался:
     - Не верите нам, черти. Мы как говорим, так оно и есть...
     Иван  Савватеевич мерил сначала шестом, потом веревкою с камнем. Степан
да  Семен  напамять  перед  промером  говорили глубину. Все сходилось точно.
Онуфрий, определив по ухваткам в Рябове моряка, спросил:
     - Ты-то откудова такой уродился, дядя?
     - Придвинские мы, с Белого моря...
     - Ишь...  Это  к  вам  шведы  большим  флотом  пришли - жечь город ваш?
Что-то болтали здесь в Ниене.
     Рябов пожал плечами, вздохнул:
     - А откудова мне ведать?
     Шведская  пуля цокнула в корму верейки, другие злым осиным роем пропели
над головами рыбаков. Онуфрий Худолеев пригнулся, удивился:
     - По нас бьют?
     - По нас, дядечка. Война, вишь! - со смешком ответил Рябев.
     Утром  в  балагане  Иевлева  Рябов рассказывал про здешних мужиков, что
смекалисты  и  ничего  не  врут  -  свое  дело знают. Можно верить сим троим
сполна.
     Ладожских  рыбаков  Худолеева  да  Степана  с  Семеном отпустили к делу
почетно.  Сильвестр  Петрович сказал им доброе напутствие, дал по ножу белой
стали,  компас,  по  два листа бумаги - замечать на ней шведские укрепления.
Онуфрий, прощаясь, сказал:
     - Нашего  брата,  русского  мужика,  здесь немало. Живут - хуже нельзя.
Вроде   и   не   человеки   -   божье  подобие,  хуже  скота.  Ты,  господин
контр-адмирал, теперь жди - прослышишь наши дела...
     От  громкого  разговора  проснулся Ванятка, которого Сильвестр Петрович
взял  к  себе  в  балаган,  проводил  взглядом  уходящих незнакомых мужиков,
потянулся сладко и рассказал:
     - А  я, тятя, теперь барабанщиком буду. Ей-ей! Давеча дядечка Александр
Данилыч  мне повстречался. "Ты, говорит, для чего дарма царев хлеб заедаешь?
У нас так не водится. Служить надобно..."
     Иевлев подтвердил:
     - Верно, так и было: Меншиков велел...
     - Кафтан, приказал, чтоб мне справили...
     - Наука  большая,  -  сказал  Рябов. - Не враз совладаешь. Да и барабан
где взять, небось лишних нету...
     - Барабан отыщем! - пообещал Ванятка и стал обуваться.
     День  опять  прошел  в  работах:  укрепляли  батареи,  подвозили  ядра,
перетаскивали  просекой  последние  лодьи.  Петр  с  Шереметевым, Репниным и
Меншиковым  сидел  в  низком,  наскоро  построенном  шалашике,  сжав черенок
трубки  крепкими  зубами, раздумывал над планом Нотебурга, намечал, где быть
батареям  по  правому  берегу,  где  ставить летучий мост через Неву, откуда
идти  лодкам  охотников,  когда  начнется  штурм.  Считали  пушки, исправные
лодьи, сколько солдат можно нынче отправить в бой.
     - Пушек  имеем нынче восемьдесят восемь, - сказал Шереметев, - солдат с
матросами  более  двенадцати  тысяч.  Располагаю  - в ближайшее время начнем
бомбардирование...
     - Чтобы  сикурсу  с  Балтики  им,  иродовым  детям,  не подали! - грызя
ногти, сказал Меншиков. - Отрезать надобно намертво...
     Репнин   подошел  к  Петру,  пальцем  показал  на  карте,  где  следует
переплывать нынче Неву, чтобы взять шведский редут.
     Ночью,  в кромешной тьме ударили дробью, раскатились барабаны. Солдаты,
зарядив  мушкеты,  спрятав  запасные  заряды за щеку, бегом, напирая друг на
друга,  шли  к воде, подымались на помосты лодей, стискивались плотно один к
другому.   Печально,   уныло,  пронзительно  завывал  осенний  ветер.  Лодьи
покачивались,  скрипели,  бились бортами друг о друга. У берега прапорщики и
поручики перекликались:
     - Готова-а!
     - Сполна-а-а!
     - Все здесь!
     Сильвестр  Петрович  поднялся  на помост своей лодьи, велел барабанщику
бить  поход. Барабан продребезжал коротко, пятьдесят огромных лодей отвалили
от  берега,  строем  пошли  через реку. Здесь, над шведскими шанцами, грозно
шумел лес...
     Лодки  с  тупым  шелестящим звуком тыкались во вражеский берег, солдаты
прыгали  с  помостов  в камыш, в воду, в прибрежную тину. Слева, из темноты,
донесся громкий голос Петра:
     - Живо,   молодцы,   живо,   не   отставать!   Взводи   курки!   Пальба
плутонгами...
     Шведы все еще молчали.
     Сильвестр  Петрович,  позабыв про больную ногу, спрыгнул в воду, поднял
над  головой  пистолет, чтобы не замочить замок; опираясь на трость, побежал
к  берегу.  Сзади,  карабкаясь  по  обрывчику,  ругался  Шереметев, Репнин с
тяжелым палашом в руке обогнал Иевлева.
     - Багинетом  коли!  -  кричал Петр. - Наш Орешек, ребята, наш! За мной,
быстро