ались
в  армию по  время ее  отступления, можно  оценить приблизительно в  30 000
человек. Через  Москву же она прошла  в составе 70 000  человек. Ее потери,
таким  обрааом, достигали  70  000, большая  часть которых  падает  на бои.

Совершенно обратное наблюдалось у  французов. Если русские благодаря особым
обстоятельствам оказались в необычайно благоприятных материальных условиях,
которые  даже в  других более  крупных государствах с  наибольшим процентом
обработанной  площади не  были бы  столь благоприятны,  то в такой  же мере
французы оказались в необычайно невыгодном положении.

Продовольствие наступающей и преследующей армий представляет всегда большие
трудности, так  как к  моменту образования продовольственного  склада армия
уже   успевает   вновь  продвинуться   на   известное   расстояние  и   для
своевременного снабжения требуется огромный транспорт. Эти трудности растут
с уменьшением населенности и количества посевов в стране. У продвигающегося
вперед имеются  только два  выхода, которые могут  облегчить его положение.
Во-первых,  время от  времени  ему может  удастся захват  продовольственных
складов отступающего; во-вторых, не будучи вынужден, как последний, держать
свои  силы  в  совокупности  крупными  массами,  он  может  их  дробить  и,
следовательно,  в  большей  мере  довольствовать  войска  за  счет  средств
местного населения.

В  России оба  эти выхода  отпадали: первый  - потому, что  русские большей
частью поджигали  свои магазины  и даже большинство сел  и городов, которые
они оставляли  позади себя,  второй - по причине  малонаселенности страны и
недостатка проселочных дорог. Для того чтобы не закрывать окончательно этот
второй  выход, Наполеон  все время  вел армию  тремя колоннами,  из которых
колонны, шедшие справа и слева от большой дороги, по большей части состояли
каждая  из одного  корпуса, т.  е. составляли  вместе от  30 000 до  40 000
человек. Из обстоятельного изложения некоторых французских писателей видно,
что этим  колоннам приходилось  в походе преодолевать  большие трудности, и
они обычно  заканчивали переход  поздно ночью с  огромной затратой излишних
усилий.

Поэтому  трудности  продовольствия  должны  были очень  рано  сказаться  во
французской армии, и это было совершенно очевидно.

Большой  недостаток в фураже  терпела также  кавалерия; то, что  можно было
найти  на  ближайших  к  дороге  полях,  было  уже  использовано  русскими;
фуражировки приходилось совершать на  известном удалении, и корм был в этих
условиях недостаточным.

Но  главное  затруднение  составляла  вода. Обычно  уже  русский  арьергард
находил  все колодцы вычерпанными,  а более  мелкие ручьи -  приведенными в
состояние  полной непригодности,  поэтому ему  приходилось довольствоваться
более значительными  речками и  небольшими озерами, которые  встречались не
везде.  Но так  как русские  имели возможность  заблаговременно производить
рекогносцировку и выбирать для  расположения наиболее удобное место, то зло
для  них не  было  так велико,  каким оно  часто являлось  для французского
авангарда,  который  не  мог  выслать  вперед рекогносцеров  и,  как  общее
правило, должен был располагаться  там, где натыкался на русский арьергард.
При  этом   не  имелось  специальных  карт   страны  кроме  так  называемой
"подорожной карты", которую французы  воспроизвели в увеличенном масштабе и
перевели на французский язык. Однако, при малом масштабе русского оригинала
далеко не  все населенные места были  нанесены на ней и  в еще меньшей мере
мелкие особенности местности.

В памяти  автора еще ярко сохранилось  впечатление об удручающем недостатке
воды во  время этой  кампании; никогда в  жизни ему не  приходилось в такой
мере страдать  от жажды: приходилось черпать  влагу из самых отвратительных
луж, чтобы избавиться от  этой жгучей муки; что же касается мытья, то часто
целыми неделями о нем  не было и речи. Можно себе представить, как от этого
страдала кавалерия; французы же, как уже было сказано, должны были страдать
от  этого  вдвое  больше.  Хорошо  известно, в  каком  плачевном  состоянии
французская кавалерия прибыла в Москву.

У русского арьергарда вошло  в обыкновение поджигать занятые им деревни при
оставлении их.  Жители обычно  еще раньше разбегались; все,  что можно было
найти из  продовольствия и  фуража, тут же поедалось,  так что единственно,
что  еще оставалось  - это  деревянные строения,  не представлявшие  в этой
местности  особой  ценности.  В  этих  условиях  не  слишком  заботились  о
сохранении их  от слома или пожара, и одного  этого уже было достаточно для
разрушения большинство этих домов.  То, что вначале было плодом небрежности
и  необдуманности,   постепенно  превратилось  в   правило,  которое  стало
распространяться    на   небольшие    и   даже   более    крупные   города.

Мосты  также  подвергались   разрушению,  у  верстовых  столбов  уничтожали
обозначение   числа   верст,   что   ликвидировало  превосходное   средство
ориентировки. Французам часто нелегко было выяснить, на каком именно пункте
дороги  они находятся,  так  как местные  жители встречались  крайне редко.

Вследствие   всех    этих   затруднений    продвижение   французов   частью
задерживалось,   частью   же  чрезвычайно   затруднялось  и   разрушительно
действовало на силы людей  и лошадей. Французам потребовалось 12 недель для
того, чтобы от Ковно дойти до Москвы, что составляет всего только 115 миль;
из выступивших  из Ковно свыше 280 000 человек  достигло Москвы не более 90
000 человек.

14  сентября  русская  армия  прошла  через  Москву,  а  арьергард  получил
распоряжение  следовать  за  нею  в  тот  же  день;  одновременно  генералу
Милорадовичу было  поручено заключить с  Неаполитанским королем соглашение,
по которому  русской армии  будет дано несколько часов  времени для полного
очищения  города. В  случае отказа  Милорадович должен был  пригрозить, что
русские будут  драться о  полным ожесточением у  застав города и  на улицах
его.

Генерал  Милорадович  послал  парламентера  к  французскому  авангарду  для
передачи пожелание переговорить с Неаполитанским королем, который, как было
известно,  командовал  авангардом.  Спустя  несколько часов  было  получено
уведомление, что к аванпостам прибыл генерал Себастиани. Это не понравилось
генералу Милорадовичу, тем не менее он поехал на место и имел с французским
генералом довольно продолжительный  разговор, присутствовать при котором не
был  допущен никто  из  нас, находящихся  в свите.  После этого  они вместе
проехали добрый  конец пути по направлению  к Москве, по разговору, который
они вели,  автор понял, что предложение  генерала Милорадовича не встретило
никаких возражений.  Высказанное им пожелание, чтобы  Москву по возможности
пощадили, генерал Себастиани с  большой живостью перебил словами: "Генерал!
император во  главе армии  поставит свою гвардию,  чтобы сделать совершенно
невозможным  какие бы  то ни  было беспорядки  и т.  д.". Это  заверение он
повторил несколько  раз. Автору  эти слова показались  знаменательными, так
как  в них  выражалось величайшее  желание вступить  во владение  Москвой в
полной  сохранности,  а  с  другой стороны,  слова  генерала  Милорадовича,
вызвавшие  этот ответ,  не  позволяли верить  в умышленное  сожжение Москвы
русскими.

Было  около 3  часов пополудни,  когда мы  вступили в  Москву, а  между 5-6
часами мы уже развернулись за пределами города.

Москва  в  достаточной  мере имела  вид  покинутого  города. Несколько  сот
человек из беднейших слоев  населения вышли навстречу генералу Милорадовичу
и просили  его защитить  город. На улицах  то и дело  попадались кучки этих
людей, печальными  взорами следивших за нашим  прохождением. Впрочем, улицы
были  еще   так  запружены   покидающими  город  подводами,   что  генералу
Милорадовичу  пришлось  послать вперед  несколько  полков кавалерии,  чтобы
расчистить дорогу. Самое  тягостное зрелище представляло множество раненых,
которые  длинными рядами  лежали  вдоль домов  и тщетно  надеялись,  что их
увезут. Все эти несчастные были обречены на смерть.

Из города  мы направились  по Рязанской дороге и  построились на расстоянии
приблизительно 1 000 шагов от города.

Генерал  Себастиани  обещал,  что  передовые части  французского  авангарда
вступят в  город лишь  через два часа  после нашего ухода.  Поэтому генерал
Милорадович  был  крайне поражен,  заметив,  что  два полка  неприятельской
легкой  кавалерии стали  развертываться  перед нами,  когда мы  едва успели
построиться  за  городом.  Он  немедленно послал  парламентера  с  просьбой
переговорить  с  Неаполитанским  королем.  Но  и  на  этот  раз  король  не
показался, считая, может быть,  это ниже своего достоинства, и Милорадовичу
снова пришлось  довольствоваться разговором с тем  же генералом Себастиани.
Он сделал  ему самые энергичные представления  по поводу слишком поспешного
движения вслед за русскими  французского авангарда, на что Себастиани легко
мог  ответить  указанием, что  наше  прохождение  через город,  задержанное
различными обстоятельствами, затянулось на  более долгий срок, чем то могли
предполагать французы. В результате этих переговоров обе стороны продолжали
стоять  близко  одна  против  другой, не  предпринимая  никаких  враждебных
действии. С этого места мы могли видеть, как через заставы, расположенные в
стороне  от  нас,  из   пустеющей  Москвы  непрерывной  вереницей  тянулись
небольшие  русские  телеги,  причем  в  эти  первые  часы  французы  их  не
тревожили; наоборот, казалось, что казаки все еще продолжают быть хозяевами
этих частой города, тогда  как французский авангард был занят исключительно
русским арьергардом. Далее, мы  отсюда наблюдали, как в крайних предместьях
Москвы уже в нескольких мостах подымались столбы дыма, являвшиеся по мнению
автора следствием господствовавшего там беспорядка.

Во  время второго  свидания  генерала Милорадовича  с генералом  Себастиани
автор испытал  горестное удовольствие: проезжая  мимо развертывавшихся двух
первых  уланских полков, он  внезапно услыхал  команду на немецком  языке и
притом с  чисто берлинским  акцентом: действительно, это  были два прусских
полка, из которых один - брандербургские уланы - стоял постоянно в Берлине.
Он использовал  этот случай, чтобы  через одного из офицеров  подать о себе
весть своим близким.

При прохождении через Москву  автор с волнением ждал разрешения вопроса, по
какой  дороге  мы направимся.  Генерал  Уваров  заболел, его  кавалерийский
корпус окончательно перешел к Милорадовичу, и автор находился в свите этого
генерала в  качестве одного из второстепенных  офицеров генерального штаба;
поэтому   ему   случайно  осталось   неизвестным   решение  о   направлении
отступления. Для  него было приятной неожиданностью,  когда он увидал, что,
по крайней мере, отступали  не в прямом направлении на Владимир, а свернули
вправо  на Рязань.  Он  это связал  с  теми разговорами,  которые велись  в
главной квартире офицерами генерального  штаба. После сражения под Бородино
автор этих записок не раз слышал от полковника Толя, к которому он ездил по
делам службы, что по его мнению отступление за Москвой надо вести уже не по
прежнему  направлению, а  что следует  свернуть на  юг. Автор  с величайшей
горячностью  согласился с  этим  и употребил  при  этом вошедшее  у него  в
привычку образное выражение, что в России можно играть со своим противником
в "кошки и мышки"  и, таким образом, продолжая отступление, под конец можно
вновь  привести противника  к границе.  В этом образном  выражении, которое
автор  употребил  в   оживленном  кратком  разговоре,  отражается,  главным
образом, пространственный фактор и  выгоды гигантских протяжении, не дающих
возможности наступающему  простым продвижением вперед прикрывать пройденное
пространство и стратегически вступить во владение им.

Развивая дальше эту мысль, автор еще ранее пришел к убеждению, что обширная
страна  европейской   культуры  может   быть  завоевана  лишь   при  помощи
внутреннего  раздора.  Такое  направление  мысли  не  отвечало  складу  ума
полковника Толя, и он  главным образом напирал на большую урожайность южных
областей,  на более  легкое пополнение  армии и на  значительное облегчение
воздействия  на  стратегический  фланг  противника. При  этом,  однако,  он
выразил автору  свое опасение, что  ему не удастся провести  эту мысль, так
как генералитет очень отрицательно относится к ней.

Нередко на  эту тему беседовали между  собою и молодые офицеры генерального
штаба.  Таким образом,  если  этот вопрос  и  не был  разработан до  полной
ясности,  то,  по  крайней  мере, был  обсужден  во  всех подробностях.  Мы
приводим здесь все эти обстоятельства, чтобы показать, что замысел перехода
на Калужскую дорогу, по поводу которого впоследствии так шумели и который в
теории военного искусства получил  оценку высочайшего достижения, не возник
внезапно  в голове  полководца  или кого-либо  из его  советников наподобие
того,  как  Минерва  родилась  из головы  Юпитера.  Вообще  мы всегда  были
убеждены,  что идеи  на  войне большей  частью так  просты и  доступны, что
нахождение  этих  идей  отнюдь  не составляет  заслуги  полководца.  Умение
выбрать  из представленных  пяти  или шести  идей именно  ту,  которая даст
наилучший результат, может  основываться только на проницательности, быстро
охватывающей и оценивающей множество  смутно воспринимаемых отношений и при
помощи  одной  интуиции мгновенно  принимающей  решение,  вот это  свойство
скорее  может  считаться основной  добродетелью  полководца,  но это  нечто
совершенно отличное от изобретательского дарования.

Но  главное -  это  трудность выполнения.  На  войне все  просто, но  самое
простое в высшей степени трудно. Орудие войны походит на машину, с огромным
трением, которое  нельзя, как в механике,  отнести к нескольким точкам; это
трение  встречается повсюду  и  вступает в  контакт с  массой случайностей.
Кроме  того,  война представляет  собой  деятельность в  противодействующей
среде. Движение, которое легко сделать в воздухе, становится крайне трудным
в  воде.  Опасность и  напряжение  -  вот те  стихии,  в  которых на  войне
действует  разум. Об  этих  стихиях ничего  не знают  кабинетные работники.
Отсюда  получается,  что всегда  не  доходишь  до той  черты, которую  себе
наметил; даже  для того,  чтобы оказаться не  ниже уровня посредственности,
требуется недюжинная сила.

После  этого  признания  мы  полагаем,  что нимало  не  преуменьшим  заслуг
командования русской армией  утверждением, что мысль продолжать отступление
не назад,  а в сторону сама по себе не  представляет еще большой заслуги, и
она была переоценена писателями.

Чтобы  каждую  вещь поставить  на  принадлежащее  ей место,  мы должны  еще
добавить, что  конечный успех кампании отнюдь  не имел своим источником эту
мысль  и  не был  тесно  связан  с нею.  Изменение направления  отступления
получало  бы значение  главным образом  в том  случае, если бы  оно явилось
одним из средств заставить неприятеля уйти из страны. Это, однако, не имело
места в данном случае,  так как состояние французов требовало, чтобы они во
всяком случае  покинули страну, раз им  не удалось заключить мир. Насколько
нам теперь известно положение  дел. Наполеон не имел никакой возможности ни
следовать за Кутузовым по направлению к Владимиру, если бы последний избрал
его для  отступления, ни зимовать в Москве. В  любом случае он был вынужден
идти назад, так как  стратегически он был истощен и должен был использовать
последние силы ослабевшего тела на то, чтобы дотащиться назад. Единственная
цель этого замечания - точное указание причинной связи, так как все же этот
переход представлял существенную заслугу уже потому, что в русской армии не
знали в  точности действительного состояния французской  армии и считали ее
все  еще способной  продолжать наступление.  Кроме того,  фланговая позиция
Кутузова  на Калужской  дороге давала  выгоду более легкого  воздействия на
путь  отступления  и,  следовательно,  в некоторой  степени  способствовала
достижению  благоприятного   результата;  однако,  она   отнюдь  не  должна
рассматриваться как решающий фактор.

Автору  неизвестно,  каким  путем  полковнику Толю  удалось  провести  свой
взгляд. Рассказ,  передаваемый полковником Бутурлиным в  своей истории 1812
г., в главных чертах, вероятно, соответствует действительности; однако, нас
трудно убедить  в том, будто  Кутузов уже при выборе  Рязанской дороги имел
намерение перейти  впоследствии с этой дороги  на Калужскую. Ведь из Москвы
ему  было бы  гораздо удобнее  это сделать;  ведь его  блестяще выполненный
фланговый  марш, как  бы хорошо он  ни был  организован, должен был  все же
представляться рискованным.

Если полковник  Толь еще до прибытия в  Москву хотел свернуть в направлении
Калуги,  то при  этом  он думал  исключительно о  том, чтобы  не подвергать
опасности  Москву, так  как произвести  поворот в  самой Москве  было всего
легче. Кутузов выбрал Рязанскую  дорогу, потому что она была средняя дорога
и представляла своего рода  равнодействующую мнений, высказанных на военном
совете.  Надо полагать, что  полковник Толь  склонил его к  движение налево
лишь позже,  потому что вскоре оказалось,  что это движение можно выполнить
без труда.  Именно в первые дни  французы настолько были заняты захваченной
Москвой,  что  продвигались  вперед  весьма  медленно и  притом  только  по
Рязанской дороге.  От казаков,  рыскавших по всем  дорогам, стало известно,
что окрестности Подольска еще  совершенно свободны; кроме того, дорога туда
была до  известной степени прикрыта протекающей  в довольно глубокой долине
рекой Пахрой.  На третий день после того, как мы  покинули Москву, т. е. 16
сентября, было принято решение относительно флангового марша, 17-го и 18-го
он был выполнен, и мы вступили на Тульскую дорогу.

Надо полагать, что эта дорога и была первоначальной целью флангового марша,
и лишь  после того, как старый главнокомандующий  увидел, что дела идут так
хорошо,  он дал себя  убедить предпринять  третий марш до  старой Калужской
дороги, так как на Тульской мы задержались целый день.

Весь этот переход был  выполнен настолько удачно, что французы на несколько
дней совершенно потеряли соприкосновение с нами.

Во время этого перехода  мы видели, как Москва непрерывно горела, и хотя мы
находились от нее в 7 милях, все же по временам ветер доносил до нас пепел.
Хотя русские уже были  приучены к жертвам пожаром Смоленска и многих других
городов, все же пожар Москвы поверг их в глубокую печаль и еще более усилил
в них чувство негодования против врага, которому приписывали этот пожар как
акт  подлинного  зверства,  как  следствие  его  ненависти,  высокомерия  и
жестокости.

Здесь мы  подходим к вопросу  о причине пожара. Читатель  уже мог заметить,
что командование  армии, по-видимому, проявляло скорее  заботу о сохранении
Москвы, чем намерение ее разрушить; так, по всей вероятности, оно и было. В
первое мгновение  в армии  пожар рассматривался как  великое несчастье, как
подлинное  бедствие. Растопчин,  которого  автор этих  записок имел  случай
встретить  в небольшом  обществе приблизительно  через неделю  после начала
пожара, отмахивался руками и  ногами от начинавшей тогда только зарождаться
мысли, будто он поджег Москву. Те беспорядки, которые видел автор на улицах
Москвы  при прохождении  арьергарда, и  то обстоятельство, что  столбы дыма
впервые стали подыматься над  окраинами города, где еще хозяйничали казаки,
привели  его   к  убеждению,  что  пожар   Москвы  явился  следствием  этих
беспорядков,  а  также сложившегося  у  казаков  обычая сначала  подвергать
грабежу,  а  потом поджигать  все  населенные  пункты, которые  приходилось
уступать  неприятелю. Что  не  французы подожгли  г