тальонами. На левом фланге не было какого-либо опорного пункта, что
было вполне  естественно, так как при столь  коротком фронте не легко найти
опору  для  обоих  флангов;   поэтому  при  полном  отсутствии  резервов  и
неглубоком построении всякий охват нашего левого фланга представлял большую
опасность. Многочисленные  участки леса  и кустарника, находившиеся  как на
самой позиции,  так и  вокруг нее, препятствовали  обзору и этим  еще более
ухудшали положение. При таких условиях сопротивление не могло быть особенно
упорным, и если оно все же длилось от 5 часов утра до 3 часов пополудни, то
это    нужно   приписать    лишь    крайне   вялому    натиску   французов.

Это  обстоятельство кажется  совершенно  непонятным, так  как сам  Наполеон
прибыл  в  авангард  и  лично руководил  боем.  Но,  как  теперь нам  стало
известно,  он предполагал,  что  русская армия  продолжает удерживать  свою
позицию под Витебском, и готовился к большому сражению.

Граф  Пален отступил  за  Лучесу на  ту  самую позицию,  которую перед  тем
занимала русская  армия и  которую генерал Барклай  покинул в тот  же день.

Когда  французская  армия  серьезно  придвинулась вплотную,  Барклай  начал
испытывать некоторую тревогу относительно положения, в котором он собирался
дать  сражение,   и  потому  в  последнюю   минуту  изменил  свое  решение.

Нам еще  раз предстоит  встретиться с подобным образом  действий со стороны
Барклая.  В  данном  случае  это явилось  истинным  счастьем,  и мы  вправе
сказать, что русская армия здесь вторично была спасена.

Автор чувствовал себя вполне  счастливым и готов был на коленях благодарить
Бога   за  то,   что  он   отклонил  наш   путь  от   разверзшейся  бездны.

Бой,  данный  графом  Паленом,  произвел  на  автора  крайне  отрицательное
впечатление.  Расположение, занятое  графом, совершенно  не соответствовало
тем   правилам  и   взглядам,  которые   автор  усвоил   себе  относительно
употребления  войск  в  бою.  Хотя местность  на  высотах  за краем  долины
являлась не  вполне открытой, но  все же она не  представляла собой густого
леса.   Для  небольших   кавалерийских  частей,  состоявших   из  двух-трех
эскадронов  или  полка,  повсюду  представилась возможность  проявить  свою
деятельность;  поэтому  следовало  бы  кавалерию поставить  позади  пехоты.
Построение благодаря  этому приобрело  бы большую глубину, и  из всей массы
конницы можно было бы  взять два-три полка на левый фланг для наблюдения, а
другие  два полка -  для поддержки  пехоты. При таком  построении различные
роды оружия оказали бы  друг другу взаимную поддержку, а на высотах мы были
бы вдвое  сильнее. Ведь все зависело от положения  дел на этих высотах, так
как над узкой равниной  можно было господствовать одним лишь артиллерийским
огнем; да и вообще  неприятель не мог продвигаться в промежутке между нашей
позицией и рекой.

Так  как  автор находился  при  графе  Палене еще  всего  одну неделю,  то,
естественно, он не успел  приобрести на него большого влияния, а граф Пален
занял  свою первоначальную позицию,  не подумав  о том, чтобы  с кем-нибудь
поговорить об этом. После  того как войска уже таким образом расположились,
в дальнейшем ничего путного  получиться и не могло; кроме того, в самом бою
активное  участие  в нем  иностранца,  не владеющего  языком страны,  почти
невозможно. Прибывают донесения ни  русском языке, по поводу этих донесений
идет  перекрестный разговор,  приказания отдаются  на русском же  языке, и,
таким  образом,  руководство  всем  боем проходит  на  глазах  иностранного
офицера, причем  он не  может понять ни  одного слова из  всего сказанного.
Может ли он потребовать  от командира корпуса или хотя бы от другого хорошо
осведомленного офицера перевода всех донесений, соображений и распоряжений!
Не  успеешь оглянуться,  как утрачиваешь  понимание общей связи  событий, и
если  иностранец  не  является   крупной  персоной,  то  он  теряет  всякую
возможность проявить  себя. Таким образом, первый  бой, в котором автор мог
бы  по  занимаемой  им   должности  оказать  известное  влияние  на  способ
использования имевшихся сил, получил оформление, совершенно противоречившее
его убеждениям,  причем он  сам чувствовал себя  настолько бесполезным, что
предпочел бы  находиться в строю в роли  младшего офицера. Поэтому он очень
обрадовался, когда  вместе с подкреплениями, подошедшими  27 июля уже после
боя к корпусу Палена,  прибыл и старший в чине офицер генерального штаба. С
этого времени  автор, по крайней мере,  не чувствовал себя ответственным за
успех тех  распоряжений, на  содержание которых он не  мог оказать никакого
влияния.

27-го  Барклай  выступил тремя  колоннами  на Смоленск,  куда направился  и
Багратион после  тщетной попытки пробиться через  Могилев. Марш на Смоленск
совершен был главными силами  по дороге на Поречье, следовательно, довольно
кружным  путем; один  лишь  Дохтуров двигался  по прямой  дороге  на Рудню.
Совершенно  непонятно,  почему Наполеон  не  продвинул  вперед свое  правое
крыло, чтобы  перехватить у  русских этот путь.  Правда, он не  мог бы этим
преградить  русским  дорогу ни  Москву,  так как  отступающий всегда  может
кружным  путем вновь  опередить противника,  и если  он не  взял совершенно
ложного направления, то в обширной стране его не легко отрезать. Однако для
русских представляло  все же  не малый, хотя  и побочный интерес  попасть в
Смоленск, чтобы  скорее соединиться  с Багратионом; в  Смоленске можно было
продержаться несколько дней; там находились значительные запасы и кое-какие
подкрепления,  поэтому  для  Наполеона,  безусловно,  представляло  интерес
отбросить русских от этого  города. Однако он преследовал русских только до
Рудни и сделал в  Витебске вторичную остановку, во время которой подтянул к
себе  остальные  части своего  правого  крыла,  имевшие задачу  действовать
против Багратиона  и по  возможности его отрезать.  Таким образом, русские,
занимавшие ранее  растянутую линию  фронта, выиграли время  для того, чтобы
соединиться  у Смоленска,  причем  ни одна  часть не  была  отрезана. Итак,
ошибочное движение их к Дриссе пошло им на пользу. Переход до Смоленска был
выполнен без малейших затруднений, и арьергардам всех трех колонн, хотя они
находились ежедневно на виду  у неприятеля, не пришлось выдержать ни одного
серьезного боя.

Итак, результатом  похода до сих  пор было то, что  русские очистили полосу
своей территории глубиною в  60 миль и пожертвовали всеми находившимися там
довольно   значительными  складами.   Людей  же   и  орудий   они  потеряли
сравнительно немного:  около 10 000 человек и 20  орудий. Теперь у них была
большая  армия  в  120   000  человек  в  центре  и  две  небольшие  армии,
приблизительно по 30 000 человек каждая, на флангах. Кроме того, вступали в
дело Рига  и Бобруйск;  Бобруйская крепость была  поддержана наблюдательным
корпусом Гертеля, стоявшим под Мозырем.

Между  тем, французы  в первые  же недели  их наступления  понесли огромные
потери больными  и отставшими и  терпели такие лишения, что  не трудно было
заранее предвидеть в ближайшем будущем полное их истощение. Это не укрылось
от  русских.  Генерал  Шувалов, посланный  из  Свенцян  в главную  квартиру
французского  императора  с политическим  поручением,  вернулся  в Видзы  в
полном изумлении  от того состояния, в котором  он нашел большую дорогу, по
которой следовали французские войска; она вся была усеяна трупами лошадей и
была полна  заболевшими и  отставшими. Всех захватываемых  пленных особенно
подробно расспрашивали  относительно получаемого продовольствия; выяснилось
при атом, что уже под Витебском лошади французской армии получали один лишь
зеленый корм, а людям  вместо хлеба выдавалась мука, которую им приходилось
класть  в суп.  Единственное исключение  в этой  картине продовольственного
неблагополучия  представляла гвардия.  Отсюда  делали вывод  о значительном
численном  ослаблении  неприятельской армии;  и  если огромная  фактическая
убыль все  же значительно  недооценивалась, то эта  ошибка уравновешивалась
тем, что первоначально определяли  численность неприятельских сил ниже, чем
она была в действительности.

При открытии  военных действий численность французских  сил, включая сюда и
союзников, определяли в 350 000 человек; теперь мы знаем, что она превышала
470  000. Когда русские  находились под  Смоленском, им было  известно, что
около 150  000 человек  было оставлено под Ригой,  против Витгенштейна, под
Бобруйском и против Тормасова. Следовательно, русские полагали, что главная
армия  уменьшилась   до  200   000  человек,  затем   исключили  гарнизоны,
оставленные на  важных этапах и в разных  городах, а также больных, убитых,
раненых и отставших, общее число которых предполагалось всего лишь в 50 000
человек. В итоге сила главной армии французов определялась русскими всего в
150  000.  Правда,  и  в  этом  случае  на  стороне  французов  сохранялось
превосходство  сил,  но не  настолько  большое, чтобы  мысль о  возможности
победы над ними была совершенно исключена.

Подсчеты  русских не  вполне совпадали  с действительностью, так  как центр
Наполеона  тогда, т.  е. в  начале августа,  достигал еще 180  000 человек.

Впрочем,  такая  ошибка  простительна  во  время  войны,  где  каждый  день
приходилось совершать марши и  когда не было времени собирать в достаточном
количестве необходимые данные.

Когда русский император Александр  покинул армию, то выполняемые им функции
по  верховному  командованию  отпали,  и  тем  самым  Барклай  обратился  в
самостоятельного  командующего  первой  западной  армией. Однако  император
формально не передавал генералу  Барклаю верховного командования над обеими
армиями,  опасаясь обидеть  князя Багратиона.  Правда, Барклай  был старшим
генерал-аншефом (генералом-от-инфантерии), и этого обстоятельства в крайнем
случае было  бы достаточно для того,  чтобы иметь некоторый авторитет перед
другими   генералами;   однако,  для   такого   ответственного  поста   как
командование  армиями  значение  одного   старшинства  в  чине  никогда  не
считалось  достаточным,  и во  всех  государствах признавалось  необходимым
специальное полномочие монарха. Так  как Багратион был лишь немногим моложе
Барклая, а боевая слава обоих была приблизительно одинаковая, то император,
конечно,  предвидел, что  определенно  подчеркнутое подчинение  его Барклаю
будет обидным. Как собственно  обстояло дело с главнокомандованием, никто в
точности  не  знал, да  и  теперь,  я полагаю,  историку  не  легко ясно  и
определенно  высказаться  по  этому  вопросу,  если  он  не  признает,  что
император остановился на полумере; надо полагать, что он рекомендовал князю
Багратиону  входить в  соглашение  с Барклаем  по всем  вопросам  вплоть до
изменений в группировке. Автору  неизвестно, имелось ли уже тогда намерение
поставить  во главе  обеих армий  князя Кутузова,  однако, в  войсках стали
говорить об этом назначении лишь незадолго перед тем, как оно состоялось, и
притом как о мере,  ставшей необходимой вследствие нерешительности Барклая.
По  всей  вероятности,  император  захотел  посмотреть,  как  поведет  дело
Барклай,  и тем самым  оставить себе  открытым путь для  назначения другого
главнокомандующего.

Когда  Барклай прибыл в  Смоленск, то  Багратион заявил, что  весьма охотно
будет служить под его начальством; армия радовалась такому единению, но, по
правде говоря, оно было  недолговечным, потому что скоро выявилось различие
во взглядах, и на этой почве возникли недоразумения.

Но  до   соединения  с  Багратионом  Барклай   мог  действовать  вполне  по
собственному  усмотрению.  Он  все   время  сознавал  себя  обязанным  дать
сражение,  так   как  непрерывное   отступление  вызывало  в   армии  явное
недоумение. Впечатление создавалось  тем более отрицательное, что приходили
известия о блестящих победах  на второстепенных фронтах. Засада, устроенная
Платовым  у  Мира 10  июля,  привела  к весьма  блестящему результату;  бой
Багратиона  под  Могилевом 21  июля  изображался  как победоносный  прорыв;
блестящий  захват в  плен  бригады Кленгеля  в Кобрине  Тормасовым  26 июля
произвел сильное впечатление, о  победе Витгенштейна, одержанной им 31 июля
под Клястицами,  много говорили, умалчивая о  неудаче, которая на следующий
день  постигла его  авангард  под начальством  генерала Кульнева.  В первую
минуту после получения всех этих сведений моральное состояние и уверенность
войск  повышались;  но  когда  затем  убеждались,  что все  эти  успехи  не
приостанавливают  отступления, то  эти чувства  быстро переходили  в полное
недоверие,  недовольство и  апатию.  Раньше никто  не думал  и не  мог себе
представить,  что  возможно отступить  до  Смоленска,  не попытавшись  даже
принять  серьезное  сражение.  Между  тем,  необходимость  предварительного
соединения  с  Багратионом  являлась  достаточным  и  слишком  определенным
основанием,  которое  должен  был бы  понять  любой  офицер русской  армии.

Таким  образом,  для  отхода до  Смоленска  у  Барклая имелось  достаточное
оправдание, но  с тем большей уверенностью  все ожидали здесь сражения; то,
что русская  армия была еще слишком  слаба, что, отступая, она  все более и
более усиливалась, - все  это принадлежало к числу тех соображений, которые
никому не  приходили в  голову. Сам Барклай  не отдавал себе  в этом ясного
отчета, им более руководил  естественный страх перед бесповоротным решением
и  тяжкой  ответственностью,  чем   ясное  убеждение.  В  глубине  души  он
чувствовал себя более склонным к воздержанию от решительных действий, чем к
торопливости.

Его  штаб, а  именно генерал  Ермолов и  полковник Толь  мыслили как  и вся
армия:  довольно  отступать. Превосходство  сил,  какое  еще сохранялось  у
противника, могло быть уравновешено  русской храбростью и русской тактикой.
Особенно  была  сильна вера  во  внезапный переход  в наступление,  который
должен сотворить чудо.

Так  ведь  написано  во  всех книгах.  Багратиона,  пользовавшегося  славой
хорошего рубаки и, как  это всегда бывает с людьми такого рода, смотревшего
на  неудовлетворительные  до  сих  пор результаты  похода  со  скептическим
покачиванием  головы,  легко  было склонить  на  сторону  этой идеи.  Итак,
полковник Толь  пустил в ход  все свое красноречие для  того, чтобы убедить
Барклая,  что настало  время  нанести врагу  решительный удар.  Французская
армия,   как  говорили   они,   теперь  уже   не  обладает   таким  большим
превосходством сил над русской.

Первый  момент  после соединения  армий  - якобы  наилучший для  внезапного
перехода  в наступление.  Смоленск  - весьма  важный пункт,  город, которым
русские  особенно   дорожат  и  из-за  которого   стоит  рискнуть  кое-чем.

Французская армия  разбросана по  квартирам на широком  пространстве, а это
дает твердые основания рассчитывать на то, что удастся заставить ее принять
бой  до полного  сосредоточения; тем  самым может быть  устранена невыгода,
возможно,    еще    имеющегося    численного   превосходства    противника.

Наступление  дает огромное  преимущество,  а русский  солдат гораздо  более
пригоден  для атаки,  чем  для обороны.  Последнее свойство,  как известно,
приписывают себе решительно все армии.

Наконец, Барклай дал себя убедить, и 8 августа он двинул всю армию к Рудне,
в  районе  которой   рассчитывали  встретить  центр  неприятельской  армии.

Однако уже  на первом переходе распространилось  известие, что главные силы
неприятеля  находятся на  дороге в  Поречье, а  при таких условиях  удар по
воздуху в  направлении Рудни являлся чрезвычайно  опасным предприятием, так
как он  мог привести к потере  пути отступления. Хотя это  известие не было
достоверным и  представляло скорее  плод различных соображений  и догадок и
хотя такое сосредоточение французской  армии было явно неправдоподобно, так
как дорога  на Поречье отнюдь не лежала в  том направлении, которого до сих
пор  держался  противник,  угрожая все  время  русской  армии своим  правым
флангом, однако, невозможно  было уговорить Барклая предпочесть неизвестное
известному  и  помешать ему  самому  пойти  с первой  армией  по дороге  на
Поречье, задержав на дороге в Рудню вторую армию.

В  русской армии  сожалели об  отказе от  наступательных действий,  так как
генерал  Платов  на  второй  день  наступления, раньше  чем  пришел  приказ
приостановить его,  внезапно напал на передовые  части авангарда Мюрата под
командой генерала  Себастиани и захватил обоз  этого генерала и 500 человек
пленных; всеми  это рассматривалось  как удачный почин,  суливший наилучший
успех всему предприятию в  целом. Багратион также был чрезвычайно недоволен
отменой  первоначального  решения,  и   с  этого  времени  стали  постоянно
возникать разногласия и споры между обоими генералами.

Хотя это наступление русских едва ли привело бы к действительной их победе,
т. е. к такому  сражению, в результате которого французы были бы вынуждены,
по меньшей  мере, отказаться от дальнейшего  продвижения или даже отойти на
значительное расстояние, но все же оно могло развиться в отчаянную схватку.
Действительно,  при столь  широкой разбросанности  расположения французской
армии быстрый натиск привел  бы к отступлению тех частей, которые оказались
бы под  ударом. А если бы  все три колонны русской  армии держались в такой
близости друг  от друга, что могли бы еще в  тот же день выполнять отданные
утром    приказания   главнокомандующего,   то    открывалась   возможность
охватывающей и весьма успешной  атаки тех корпусов, которые непосредственно
оказались  бы перед  русскими  войсками; неприятель  мог бы  понести весьма
чувствительный урон,  не говоря  уже о менее  значительных потерях соседних
частей,  связанных   с  их  поспешным  и   более  или  менее  беспорядочным
передвижением.  Все  предприятие  в целом  дало  бы  в конечном  результате
несколько  блестящих  стычек, значительное  число  пленных  и, быть  может,
захват  нескольких   орудий;  неприятель  был  бы   отброшен  на  несколько
переходов,  и, что  важнее  всего, русская  армия выиграла  бы  в моральном
отношении, а французская - проиграла бы. Но добившись всех этих плюсов, все
же,  несомненно,  пришлось  бы или  принять  сражение  со всей  французской
армией,  или продолжить  свое отступление.  Если бы в  основе добровольного
отхода к  центру Европейской России лежала  какая-то система, то дальнейшее
отступление  было бы  возобновлено  без колебаний,  и на  весь  этот эпизод
пришлось  бы смотреть  лишь как на  крупную вылазку  из крепости. Но  мы не
видим и  следа подобного подхода к отступлению  со стороны тех лиц, которые
руководили  военными действиями;  не  подлежит ни  малейшему сомнению,  что
после первых же успехов наступления они сочли бы своей обязанностью и далее
сражаться с сосредоточившимися силами неприятеля, чтобы не подать вида, что
русские  потерпели  неудачу; таким  образом,  тотчас  же после  достигнутых
первых   успехов   русским,  по   всей   вероятности,   пришлось  бы   дать
оборонительное сражение, исход которого не подлежит никакому сомнению, хотя
бы  из за  соотношения  сил той  и другой  стороны.  Это, надо  полагать, и
рисовалось  Барклаю  как  исход всего  этого  предприятия,  я такой  финал,
конечно  не  являлся  соблазнительным,  в особенности  при  наличии  угрозы
обхода.

Такой  нам  представлялась  операция  в то  время;  мы  и  теперь не  имеем
каких-либо оснований  менять свои взгляды. Полководец,  который ясно держал
бы в  своем сознании план глубокого  отступления внутрь страны, который был
бы проникнут  убеждением, что  на войне часто следует  действовать, не имея
достоверных  данных, а  опираясь  лишь на  вероятность, и  который  имел бы
достаточно мужества, чтобы кое-что оставить на долю удачи, такой полководец
9 августа дерзко