и  обстоятельств  человек  готов  отдаться  радужным
надеждам.

Итак, император  решил покинуть  армию. Он приказал,  однако, своей главной
квартире остаться при ней  частью, вероятно, для того, чтобы его внезапному
отъезду  не придавалось слишком  большого значения  и чтобы этот  отъезд не
имел окончательного характера и не вызывал уныния в войсках, а частью еще и
потому, что,  не будучи в состоянии  предугадать, какой оборот примут дела,
он действительно хотел сохранить за собой возможность возвратиться к армии.
Он предоставил генералу Пфулю  на выбор: или остаться при главной квартире,
или  отправиться в  Петербург. Генерал  избрал первое,  как то сделал  бы в
подобном случае каждый солдат; пока в этой главной квартире оставались лица
одного с ним ранга, пребывание в ней не казалось ему чем-либо унижающим его
достоинство. Однако генерал Барклай, для которого присутствие в его главной
квартире всего  этого обоза и всей этой  толпы знатных офицеров было крайне
неприятным,  распорядился,  чтобы  императорская  главная  квартира  всегда
находилась  на один  переход  впереди армии.  Таким образом,  она оказалась
включенной   в  категорию   тяжелого  обоза,   что  для  офицеров,   в  ней
находившихся, было крайне тягостно.  Мало-помалу император вызвал одного за
другим этих  знатных генералов  для выполнения особых  поручений, и генерал
Пфуль почувствовал  наконец, что ему не  пристало дольше оставаться в таком
положении; он отбыл в Петербург.

В главной  квартире генерала  Барклая произошла перемена,  коснувшаяся двух
главных  действующих   лиц:  начальника  штаба  и  генерал-квартирмейстера.
Генерал  Лобанов   получил  под  начальством   великого  князя  Константина
командование гвардией, которая составляла  шестой корпус. На место генерала
Лобанова  был назначен  генерал-лейтенант маркиз  Паулуччи. Он  отличился в
войне против турок и персов. Это был человек беспокойного ума, отличавшийся
необыкновенной говорливостью.  Одному Богу известно, каким  образом из этих
его  качеств  сделали  вывод  относительно его  исключительной  способности
руководить  крупными  операциями  и  разрешать  труднейшие  вопросы  войны.
Обладая сумбурной головой, он отличался отнюдь не добродушным характером, а
потому скоро  стало ясно, что ни  один человек не сможет  с ним ужиться. Он
оставался  начальником штаба лишь  несколько дней,  а затем его  отозвали в
Петербург; впоследствии  он был назначен губернатором  Риги; в обороне этой
важной  крепости  он сменил  генерала  Эссена.  Уже в  Полоцке вместо  него
начальником  штаба  армии был  назначен  генерал-лейтенант Ермолов,  прежде
служивший в артиллерии.

Это был человек сорока с небольшим лет, с характером честолюбивым, пылким и
твердым,  притом не  лишенный  ума и  образования. Таким  образом,  он был,
безусловно, лучше всех своих  предшественников, так как от него, по крайней
мере, можно  было ожидать,  что он заставит  слушаться приказов по  армии и
сумеет  придать  известную   энергию  мероприятиям  командования,  что  при
мягкости и недостатке живости в характере главнокомандующего воспринималось
как  необходимое дополнение.  Но  так как  ранее ему  не  приходилось много
раздумывать  над  крупными операциями  и  мероприятиями, вызываемыми  ходом
войны, и  так как  он еще не  выработал в себе отчетливой  точки зрения, то
теперь,  когда   ему  надо   было  принимать  решения   и  действовать,  он
почувствовал, насколько  чуждо ему все это  дело. Поэтому он ограничил свою
деятельность   общим   управлением   делами   армии,   предоставив   своему
генерал-квартирмейстеру  область тактических и  стратегических мероприятий.

Генерал-квартирмейстером,  как  мы уже  указывали  выше, первоначально  был
генерал Мухин,  истинно русский  человек, не понимавший ни  одного слова на
иностранных языках, а следовательно,  никогда не читавший других книг кроме
написанных по-русски. Назначен он  был на эту должность лишь потому, что он
выделялся  искусством  съемки  местности и  черчения  карт.  В армиях,  еще
отсталых  в  отношении  образования,  эта специальность  обычно  почитается
воплощением  всей военной  науки. Конечно,  такой человек  вскоре неизбежно
должен был  обнаружить свою  несостоятельность; он был  заменен полковником
Толем.

Полковнику Толю  было за тридцать лет.  Он выделялся как самый образованный
офицер в  генеральном штабе. Он был человек  довольно способный и с сильной
волей. Он уже много времени занимался стратегическими вопросами и постоянно
следил за всеми новинками военной литературы, а теперь всецело был поглощен
последней новинкой  - идеями Жомини. Следовательно,  в известной степени он
был  в  курсе дела,  и  хотя  далеко еще  не  выработал  в себе  отчетливых
представлений путем собственного  размышления - ему недоставало творческого
духа  для того,  чтобы составить  крупный план, охватывающий  и увязывающий
кампанию в целом. У него во всяком случае хватало способностей и знаний для
того,  чтобы  удовлетворять   ближайшим  потребностям  текущего  момента  и
воспрепятствовать применению чересчур непригодных дедовских методов ведения
операций.

Он лишь наполовину пользовался  доверием генерала Барклая - отчасти потому,
что генерал отличался несколько  холодным темпераментом, не позволявшим ему
легко сходиться  с другим человеком, отчасти  же потому, что полковник Толь
был  совершенно   лишен  известной   чуткости  и  тактичности   -  качеств,
безусловно,  необходимых  на подобных  должностях;  он  был известен  своей
резкостью   по  отношению   как  к   начальникам,  так  и   к  подчиненным.

Полковник  Вольцоген остался  при главной  квартире генерала  Барклая. Этот
офицер   по  своим   исключительным   познаниям,  которыми   он,  вероятно,
превосходил всех находившихся тогда в русской армии, по изобретательности и
находчивости своего  выдающегося ума  мог бы быть  лицом, вполне подходящим
для должности  генерал-квартирмейстера армии, если  бы пресловутая ученость
генерального  штаба  не мешала  иногда  проявлению  присущей Вольцогену  от
природы силы  мысли, не  делала бы его  менее пригодным для  этой роли. Кто
хочет действовать  в такой стихии, какой  является война, тот может книжным
путем  воспитать  только свой  разум.  Но  если он  придет  с готовыми  уже
мыслями, не  вытекающими из  побуждений данного момента и  не облеченными в
плоть и кровь, то поток событий опрокинет начатую постройку, прежде чем она
будет  готова. При этом  он никогда  не будет понятен  другим, практическим
мыслящим  людям  и менее  всего  сможет  заслужить доверие  лучших из  них,
прекрасно  знающих,   чего  они  хотят.  Так   случилось  и  с  полковником
Вольцогеном.  К тому  же он  недостаточно владел  русским языком,  чтобы не
напоминать  ежеминутно  своему  собеседнику,   что  он  иностранец.  В  его
характере  была большая  склонность к  политиканству. Он был  слишком умен,
чтобы полагать,  что иностранец  с чуждыми идеями сможет  завоевать в массе
русской армии доверие и авторитет, чтобы действовать открыто и искренно. Но
он  рассчитывал  на слабость  и  непоследовательность  большинства людей  и
полагал, что  умный и  целеустремленный человек может вертеть  ими так, как
ему  понравится. Это  стремление придавило  всему его существу  и поведению
что-то  таинственное,  и большинство  русских  видело в  этом склонность  к
интриге. Этого  одного было достаточно, чтобы  сделать его подозрительным в
глазах русских, причем последние не задавались вопросом, каковы же были его
действительные  намерения  и могли  ли  они быть  в данных  обстоятельствах
чем-либо  иным кроме  желания  сделать лучшее  для русской  армии  и помочь
успеху  того  дела, которому  все  мы служили.  Чтобы незаметно  руководить
людьми и  обрабатывать их,  нужна внушающая доверие  индивидуальность. Этим
свойством  полковник  Вольцоген  не  обладал;  он  скорее  выделялся  сухой
серьезностью, и  ему никак не удавалось  добиться такого положения, которое
отвечало  бы  его уму  и  способностям.  Поэтому его  обошли при  замещении
должности  генерал-квартирмейстера.  Он решил  проделать  кампанию в  свите
генерала Барклая  в надежде, что  хотя бы в нескольких  случаях ему удастся
принести  пользу. Не  могу  сказать, в  какой мере  он  достиг этой  цели и
удавалось  ли ему  время от  времени предупреждать ошибочные  решения; ведь
лишь  в этом  и могла состоять  его деятельность,  так как вплоть  до смены
главнокомандующего  положительное  проявление воли  почти  не имело  места.
Русские    относились    к    полковнику    Вольцогену    с    возрастающей
подозрительностью; к  тому же и генерал Барклай  не проявлял к ному особого
доверия. Русские  смотрели на него с своего  рода суеверным страхом, как на
злого гения, приносящего несчастье командованию армией.

Автор использовал пребывание графа Ливена в Дрисском лагере, чтобы получить
должность  офицера генерального  штаба  крупного войскового  соединения. Он
хотел получить назначение в  арьергард. Генерал Ливен и полковник Вольцоген
выхлопотали  это назначение  у генерала Барклая,  отдавшего соответственное
распоряжение  на  марше  в   Полоцк,  не  посоветовавшись  ни  с  генералом
Ермоловым, ни с полковником Толем. Последние отнеслись к этому назначению с
большим  неудовольствием,  так же,  как  и  к проходившему  таким же  путем
назначению в пятый армейский  корпус подполковника фон-Люцова; и между ними
и полковником  Вольцогеном произошла  довольно неприятная сцена,  но тем не
менее эти назначения остались в силе[1].

Таким  образом,  автор  попал   к  генералу  графу  Петру  Палену,  который
командовал  арьергардом, прикрывавшим  отступление на правом  берегу Двины.

Генерал граф Пален считался  одним из лучших кавалерийских офицеров русской
армии.  Ему  еще не  исполнилось  сорока  лет; это  был  человек простой  в
обращении, с  открытым характером,  правда, без особых  дарований и научных
познаний, но  отличавшийся находчивым  умом и светской  воспитанностью. Как
солдат он  служил с  отличием, был очень  храбр, спокоен и  решителен, а на
занимаемом им посту эти  качества имеют первенствующее значение. Так как он
в  совершенстве  владел немецким  языком,  да  и вообще  по существу  более
походил ни  немца, чем на русского, то  автору это назначение было особенно
приятно.  Но его неприятно  поразило назначение  к графу Палену  в качестве
старшего офицера  генерального штаба  (обер-квартирмейстера) корпуса. Автор
совершенно   определенно  просил   назначить   его  либо   вторым  офицером
генерального  штаба,  ибо  адъютантом,  так как  он  почти  совсем не  знал
русского языка; но полковник Толь был бы очень доволен, если бы назначение,
состоявшиеся  по  рекомендации полковника  Вольцогена,  сразу выявило  свою
нецелесообразность.

Граф Пален принял автора с несколько барственным равнодушием, сразу спросил
его,  знает  ли он  русский  язык, на  что  тот, конечно,  должен был  дать
отрицательный  ответ, потому что  изучение этого  языка в Вильно  в течение
одного  месяца едва  позволило  знать лишь  несколько необходимейших  фраз.
Автор  предложил  графу  смотреть на  него  преимущественно  как на  своего
адъютанта, а не как  на начальника его штаба, и соответственно использовать
его, что тот, однако, отклонил.

Таким образом,  автор вторично оказался поставленным  и ложное положение, и
ему не  оставалось другого  выхода, как принять  решение завоевать уважение
русских  тем,   что  он   не  будет  бояться  ни   трудов,  ни  опасностей.

---------------------------------------------------------------------------

[1] Лео фон-Люцов - младший брат известного партизанского вождя - служил до
1806  г. в  прусской  гвардейской пехоте;  в 1809  г.  перешел на  службу в
австрийскую армию  и по  заключению мира последней  отправился в 1810  г. в
Испанию. Попав до капитуляции  Валенсии в плен в 1811 г., он бежал из южной
Франции,  где был  интернирован, пробрался  пешком через Швейцарию  и южную
Германию  и далее  через  северную Германию,  Польшу, Россию,  прошел между
частями французской армии и присоединился к русской армии, когда она еще не
покинула Дрисского  лагеря; там он был зачислен  в генеральный штаб с чином
подполковника. Автор не знает другого немецкого офицера, который участвовал
бы во  всех трех войнах - австрийцев, испанцев  и русских - против Франции.


                                ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                          ДАЛЬНЕЙШИЙ ХОД КАМПАНИИ

Генерал Барклай,  оставив ни  среднем течении Двины  под командой генерала
Витгенштейна  около 25  000 человек  для прикрытия  дороги на  Петербург, с
разрешения  императора  выступил 14  июля  из  Дриссы, где,  следовательно,
задержался всего лишь 6  дней и направился к Витебску. Мешкать, конечно, не
приходилось,  так как,  в сущности  говоря, французы  уже давно  могли туда
подойти.  Только продолжительная  остановка  их в  Вильно дала  возможность
выполнить это  фланговое движение для выхода  на Московскую дорогу. Барклай
надеялся, что там он во всяком случае сможет соединиться с Багратионом; ему
была  обещана позиция  более  сильная, чем  у Дриссы.  Во всяком  случае он
выигрывал дорогу на Москву  и мог по справедливости благодарить Бога прежде
всего  уже  за  то,  что  ему  удалось  выбраться  из  дрисской  мышеловки.
Значительное  ослабление  армии вследствие  выделения корпуса  Витгенштейна
было, конечно,  большим минусом, тем более, что силы  и так были неравны, и
это  с  каждым  днем   становилось  все  более  ясным.  Однако  можно  было
рассчитывать, что французы оставят против Витгенштейна лишь соответствующие
силы; к  тому же  было совершенно немыслимо оставить  без всякого прикрытия
дорогу  к  столице,  в которой  находилось  правительство,  потому что  при
огромном превосходстве  сил французов представлялось  вполне возможным, что
Наполеон пошлет значительные силы  на Петербург, и, несмотря на удаленность
от операционной  линии на Москву, все же  в конечном счете Петербург сможет
быть захвачен.  Выделение же  значительного русского корпуса  для прикрытия
этой дороги делало такой проект почти невыполнимым, так как к этому корпусу
впоследствии могли бы присоединиться  резервы, ополчение и пр., а французам
пришлось  бы   направить  туда   значительно  большие  силы,   чтобы  иметь
возможность достичь  Петербурга со  сколько-нибудь соответственными силами.
Следовательно,  выделяя  корпус  Витгенштейна,  Барклай  действовал  вполне
разумно.

Тем не менее это  ставило армию в Витебске в чрезвычайно опасное положение,
так  как можно  было предвидеть  с достаточной уверенностью,  что Багратион
туда  не  пойдет,  а  расчет  на  сильную  позицию, если  бы  даже  таковая
действительно  были создана,  сам  по себе  являлся недостаточным.  К этому
надлежит  добавить, что  движение к  Витебску являлось  подлинным фланговым
маршем  протяжением  и  24 мили,  что  одно  уже представляло  значительные
трудности, так как французы  снова пришли и движение и выдвинули спой центр
в  Глубокое. Марш  был  в достаточной  мере  защищен Двиною,  по под  самым
Витебском  надо  было  переправиться  на левый  берег,  а  это легко  могло
оказаться невыполнимым.  Русской армии  и на этот раз  повезло, и, пожалуй,
одной  из величайших  ошибок,  допущенных Наполеоном,  было то,  что  он не
извлек  крупного  преимущества  из  ошибочного  отхода  русских  к  Дриссе.

Марш  к Витебску  был  выполнен в  10 дней,  следовательно,  без какой-либо
излишней поспешности,  так как  кавалерийские части выяснили,  что французы
еще не взяли направления на Витебск.

Прибыв в  Витебск, Барклай  прошел через город  и развернул армию  на левом
берегу  Двины, имея перед  фронтом небольшой  ручей, впадающий в  Двину под
Витебском, л  город на  правом фланге. Это расположение  было так намечено,
чтобы путь  отступления, т. е. дорога  па Москву через Поречье, представлял
продолжение левого  фланга, в  тылу же на расстоянии  одной мили находилась
Двина,  которая   здесь  протекает   в  довольно  глубокой   долине.  Более
отвратительное  поле сражения  трудно себе  представить. На  следующий день
после  своего  прибытия  генерал  Барклай  продвинул вперед  к  Островну  в
качестве  авангарда  корпус  генерала  Толстого-Остермана.  25  июля  Мюрат
атаковал  последнего и  нанес ему  чувствительное поражение, так  что 26-го
пришлось выслать  вперед для  усиления Толстого-Остермана еще  одну дивизию
под  командой генерала  Коновницына. Все  эти силы отступили  па расстояние
нескольких  миль от  Витебска.  В тот  же  день подошел  наконец в  Витебск
последний  корпус  генерала  Дохтурова  с общим  арьергардом  под  командой
генерала  Палена, и 27-го  рано утром  Пален был выдвинут  вперед навстречу
неприятелю на смену оттесненному авангарду.

Трудно понять,  почему генерал Барклай выполнил  свой марш к Витебску столь
медленно.  Тогда  говорили, что  это  имело  целью дать  время обозам  уйти
вперед;  эта причина, а  также, быть  может, смутная идея  соразмерять свой
марш с маршем неприятеля и не очищать территории в большем размере, чем это
оказывается необходимым, могли  явиться оправданием такого образа действия.
Барклай  чуть было  не  поплатился за  такое несвоевременное  хладнокровие.

Под  Витебском действительно  намеревались дожидаться  Багратиона, который,
как предполагали, находился в направлении на Оршу, и в случае необходимости
имелось в  виду даже  принять здесь сражение.  Эта мысль являлась  в высшей
степени нелепой, и мы назвали бы ее безумной, если бы спокойный Барклай был
способен на  нечто подобное. Русская армия,  не считая казаков, насчитывала
приблизительно 75 000 человек.  Двести тысяч неприятеля могли каждую минуту
подойти и атаковать ее.  По самой скромной оценке силы противника достигали
150 000.  Если бы позиция  русских оказалась обойденной с  левого фланга, а
это можно  было наперед предсказать с  математической точностью, то для них
почти  не  оставалось  никакого  отступления, и  армия  не  только была  бы
отброшена от дороги на Москву, но и оказалась бы под угрозой полной гибели.

Барклай занимал  эту позицию уже пятый день, и  все полагали, что он твердо
решил принять  здесь сражение, которое, как  некоторые утверждали, он желал
дать еще  в Вильно,  и только у  Дриссы считал его  крайне несвоевременным.
Автор  был в  полном отчаянии  от этой  мысли. Корпус генерала  Палена, при
котором он состоял, от  самого Полоцка составлял арьергард, но ему почти не
пришлось встретиться  с неприятелем, так как  главные силы его двигались по
левому  берегу Двины. 26  июля после  большого перехода этот  корпус прибыл
ночью  в Витебск  и должен был  выступить на  рассвете по дороге  на Сенно,
причем его состав был  доведен до 14 батальонов, 32 эскадронов и 40 орудий.

Генерал Пален  занял со своим корпусом позицию приблизительно  в 2 милях от
Витебска с правым крылом, опирающимся на Двину;

фронт был прикрыт небольшим ручьем. Не совсем удачно расположил он всю свою
кавалерию  на  правом фланге,  руководствуясь  тем, что  здесь между  краем
долины, довольно густо заросшим деревьями и кустарником, и рекой находилась
небольшая равнина, а по общепринятым взглядам кавалерии подобает находиться
на равнине. Пространство это,  однако, было настолько узко, что ее пришлось
разместить в шахматном порядке  в три или четыре линии, вследствие чего она
в  бою  понесла большие  потери  от  неприятельского артиллерийского  огня.

Высоты  были   заняты  пехотой  и  артиллерией.   Однако  все  четырнадцать
батальонов были в очень слабом составе и в общей сложности состояли лишь из
3000-4000 человек; при этом  желательно было занять не слишком узкий фронт,
чтобы сколько-нибудь прикрыть дорогу; это было особенно необходимо, так как
в  тылу проходила  глубокая  долина Лучесы;  в результате  пришлось принять
очень неглубокое построение, хотя  и в две линии, но с большими интервалами
между ба