у Валутиной
горы,  что  генерал  Барклай  отличался  в  нем  теми  качествами,  которые
составляли лучшее, что в  нем было, и которые в известной степени объясняли
его  призвание  на столь  высокий  командный пост,  а именно:  спокойствие,
стойкость  и личная храбрость.  Как только  он увидел, что  французы сильно
наседают на  большой дороге  на генерал-майора Тучкова,  то, чтобы выиграть
время для колонн, следовавших  кружными путями, он лично отправился к этому
арьергарду, подтянул к нему ближайшие части из соседней колонны и снова дал
в  очень выгодных  местных  условиях большой  и чрезвычайно  кровопролитный
частный  бой, в  котором французы  потеряли, по  крайней мере,  столько же,
сколько и  русские, оценивавшие свои потери в 10  000 человек. Бой этот был
неизбежен для  Барклая, но  он не являлся  неизбежным злом, так  как давать
неприятелю связанные  с крупными потерями бои  было наруку противнику. Этот
бой оказался  бы действительным злом лишь в том  случае, если бы его особая
цель - прикрытие флангового марша - не была достигнута и если хотя бы часть
армии Барклая оказалась отрезанной.

Русские  потеряли в  этих боях  в общем  около 30  000 человек; так  как до
сражения у Бородина они  пополнили свои силы приблизительно 20 000 человек,
то их боевые силы  уменьшились в итоге всего на 10 000 человек. Французы же
имели  под Смоленском  182 000 человек,  а под  Бородино 130 000.  Их убыль
составляла,  следовательно,  52  000   человек,  из  которых  16  000  были
откомандированы,  а  именно  дивизия Пино,  двинутая  на  Витебск, -10  000
человек,  и дивизия  Лаборда,  оставленная в  Смоленске, -  6  000 человек.
Отсюда вытекает, что потери французов в боях, а также больными и отставшими
достигали 36 000 человек.

Таким образом, силы обеих  армий все более приближались к точке равновесия.

Бои  под  Смоленском,  как  мы  видели,  приняли  форму  и  оборот,  вполне
отвечавшие  для русских  смыслу  кампании 1812  г., однако,  даны  они были
большей частью из побочных  сражений и без отчетливого понимания перспектив
этой  кампании.  Продолжение отступления  по  прямой дороге,  последовавшее
затем,  происходило исключительно  под  давлением обстоятельств.  Барклай в
своем  сознании  отнюдь не  был  доволен  результатами напряженных  усилий,
сделанных под Смоленском, хотя и вынужден был делать вид, что рассматривает
их как  полупобеду; жутко было на  его душе; тяжким бременем  лежало на его
совести  сознание,  что он  приближается  к Москве,  не попытавшись  хорошо
подготовленным    генеральным    сражением    остановить   или    отбросить
вторгнувшегося  неприятеля.  Генеральный  штаб  ощущал  эту  потребность  в
решительном сражении в еще  большей степени. Итак, было решено на первой же
выгодной позиции,  какая встретится  на Московской дороге,  дать нормальное
оборонительное  сражение.  Первая  подходящая  позиция  нашлась  у  селения
Усвяты, за  речкой Уша,  в одной миле  не доходя до  Дорогобужа, куда армия
прибыла 21-го.  Полковник Толь,  который обычно находился  в одном переходе
впереди, для  осмотра позиций  на следующий день открыл  здесь удобное поле
сражения,  которое,  казалось, обещало  наилучшие  результаты. Автор  этого
труда, который  как раз  в этот период  несколько дней находился  при Толе,
имел  возможность  близко познакомиться  с  его мыслями  по этому  вопросу.
Действительно, позиция была чрезвычайно выгодная, но ее нельзя было назвать
очень сильной.  Она упиралась  правым флангом в  Днепр, а перед  ее фронтом
протекала  небольшая  речка  Уша.  Последняя  незначительна,  и  долина  ее
неглубока;   все  же   эта   речка  образует   известное  препятствие   для
наступающего,  причем  плоский  скат  долины был  весьма  благоприятен  для
действия  огня русской  артиллерии.  Местность перед  фронтом в  общем была
открытая  и  удобная  для  обозрения; в  тылу  она  имела отчасти  закрытый
характер, что  давало возможность  скрыть от противника  свое расположение.
Эту  позицию  должна  была  занять первая  западная  армия,  вторая же  под
командой  Багратиона  должна  была  расположиться в  резервном  порядке  на
расстоянии часа ходьбы назад к Дорогобужу, вследствие чего она оказалась бы
стоящей уступом  за левым  крылом первой армии  Посредством такого скрытого
расположения армии  Багратиона Толь рассчитывал не  только обеспечить левый
фланг,  который  не  примыкал  к  какому-либо препятствию,  но  и  получить
возможность перейти в  неожиданное для противника наступление. По-видимому,
это  была излюбленная  идея полковника  Толя, так  как мы встречаем  тот же
прием в  Бородинском сражении, в котором  соответственным образом на уступе
был расположен усиленный ополченскими дружинами корпус генерала Тучкова; но
это  повторение  было выполнено  в  меньшем масштабе,  так как,  во-первых,
генерал Тучков не располагал  такими силами по сравнению с теми, какие были
у  Багратиона, и,  во-вторых,  последний должен  был располагаться  гораздо
глубже. Автор  всегда считал  такое расположение весьма  целесообразным, он
полагал  также, что  прикрытие  флангов там,  где естественные  препятствия
такового не  предоставляют, достигаются  лишь при помощи  отодвинутых назад
сравнительно сильных резервов, действие которых, таким образом, приобретает
более  или менее  наступательный  характер. Поэтому  автор проявлял  особый
интерес  к  идеям  полковника Толя,  полагая,  что  если не  сегодня-завтра
предстоит  сражаться, то  лучше  сражаться здесь,  чем в  каком-либо другом
месте.  Но  генерал  Багратион  был чрезвычайно  недоволен  этой  позицией:

маленький холм, находившийся по  другую сторону Уши впереди правого фланга,
был  признан  господствующим  над  позицией  пунктом,  и  это  признавалось
основным  недостатком данного  плана.  Полковник Толь,  человек чрезвычайно
упорный и не слишком вежливый, не захотел сразу же отказаться от своей идеи
и стал возражать, что в высшей степени раздражило князя Багратиона, который
закончил разговор довольно обычным в России заявлением:

"Господин полковник!  Ваше поведение заслуживает того,  чтобы вас послали с
ружьем за спиной".

В России  подобное выражение  является не только фразой;  как известно, там
может состояться в законном  порядке своего рода разжалование, причем самый
знатный генерал,  по крайней  мере формально, может быть  сделан рядовым. К
этой угрозе  никак нельзя было отнестись  с пренебрежением. Барклай смог бы
заступиться  за своего  генерал-квартирмейстера,  лишь выступив  в качестве
главнокомандующего, и категорическим приказанием заставить князя Багратиона
замолчать  и  повиноваться,  но  он  был  далек от  этого.  Проявить  такую
авторитетность, пожалуй, было для  него и практически невозможно вследствие
сложившихся взаимоотношений;  к тому  же он не  обладал достаточно властным
характером для такого выступления.  Не подлежит также сомнению, что по мере
приближения Наполеона  решимость дать сражение в  нем ослабевала. Итак, оба
генерала решили  отказаться от  позиции, которую так  расхваливал полковник
Толь, и  24-го занять  другую, на одну  милю позади, у  Дорогобужа, которую
князь Багратион признавал гораздо более выгодною.

По мнению  автора эта позиция была отвратительна:  перед фронтом ее не было
никакого препятствия  для подступа  к ней, а  обзор отсутствовал полностью;
довольно  обширный, извилистый  и  всхолмленный Дорогобуж  находился позади
правого крыла;  часть войска,  а именно корпус  Багговута, располагалась по
другую  сторону  Днепра на  еще  более  невыгодной позиции.  Автор от  этой
перемены был  в отчаянии,  а Толь пришел  в состояние тихого  бешенства. По
счастью,  и это  решение оказалось  недолговечным; в  ночь с 24-го  на 25-е
армия снова  двинулась дальше. Так прошли еще  четыре перехода, а именно до
29 августа;  постоянно высказывали  намерение принять на  следующей позиции
бой и всякий раз отказывались от него, как только приходили на эту позицию.

Ближайшее  подкрепление, которого  следовало  ожидать, резерв  под командой
генерала  Милорадовича,  должно  было  состоять из  20  000  человек, но  в
действительности достигало лишь 15 000. На него рассчитывали еще на стоянке
в   сел.   Усвяты,   но   действительно   прибыло  оно   лишь   в   Вязьме.

Наконец,  29-го, в одном  переходе от  Гжатска, Барклаю показалось,  что он
нашел  позицию,   которая,  будучи  усилена   сооружением  ряда  намеченных
укреплений,  допускала   принятие  боя.  Он  тотчас   приказал  усилить  ее
несколькими укреплениями.  Но в  этот самый день прибыл  Кутузов в качестве
верховного  главнокомандующего.  Барклай  вернулся  к  командованию  первой
западной   армии,   а  Кутузов   пока   приказал  продолжать   отступление.

Об этой  перемене в командовании  стали говорить лишь за  несколько дней до
прибытия  Кутузова;  это  доказывает,   что  назначение  Кутузова  не  было
предрешено при  отъезде императора из армии;  Кутузов в таком случае прибыл
бы раньше. В армии полагали, что нерешительность Барклая, мешавшая ему дать
генеральное сражение,  и недоверие к нему,  распространившееся за последнее
время в  армии, где  на него стали  смотреть как на  иностранца, побудили в
конце концов  императора поставить во главе  всего ведения военных действий
того  из   коренных  русских   людей,  кто  пользовался   наилучшей  боевой
репутацией.

Если принять  во внимание  момент этого назначения,  то можно предположить,
что  решающее  значение  для  смены  Барклая  имел отказ  от  уже  начатого
наступления на Смоленск. Это имело место 7 и 8 августа, а три недели спустя
прибыл Кутузов. Надо полагать,  что в это время в Петербург поступило много
неблагоприятных  донесений  о Барклае;  главным  орудием  в данном  случае,
вероятно,  послужил великий  князь Константин,  который под  Смоленском еще
находился при  армии и  полностью примкнул к  сторонникам идеи наступления.
Эти  донесения  могли поступить  в  Петербург  в середине  августа, и  этим
объясняется то, что при  некоторой поспешности Кутузов смог прибыть в армию
спустя две недели.

В армии по этому  поводу была великая радость. До сих пор по мнению русских
дела шли очень плохо; таким образом, всякая перемена позволяла надеяться на
улучшение.  Между тем,  относительно  боевой репутации  Кутузова в  русской
армии  не  имелось единодушного  мнения:  наряду с  партией, считавшей  его
выдающимся  полководцем,   существовала  другая,   отрицавшая  его  военные
таланты; все, однако, сходились на том, что дельный русский человек, ученик
Суворова  лучше, чем  иностранец,  а в  то время  это  становилось особенно
необходимым.  Барклай не  был иностранцем:  сын лифляндского пастора,  он и
родился в Лифляндии; Барклай  с ранней молодости служил в русской армии, и,
следовательно,  в нем  ничего не  было иностранного,  кроме его  фамилии и,
правда,  также  акцента,  так  как  по-русски  он говорил  плохо  и  всегда
предпочитал немецкий  язык русскому. В существовавших  тогда условиях этого
одного   уже   было  достаточно,   чтобы   его   считали  иностранцем.   То
обстоятельство, что подполковник Вольцоген,  который находился лишь около 5
лет  в России,  состоял при особе  Барклая, не  будучи его адъютантом  и не
служа  в  квартирмейстерском  штабе, заставляло  смотреть  на  него как  на
интимного советника  Барклая и в самом Барклае  видеть как бы иностранца. К
Вольцогену  же, человеку  серьезному  и не  обладавшему той  вкрадчивостью,
которая в  чести у  русских, относились с подлинной  ненавистью. Автор этих
записок слышал,  как один офицер, вернувшийся  из главной квартиры Барклая,
изливал свое  озлобление, причем  сказал: "Вольцоген сидит  в углу комнаты,
как жирный, ядовитый паук-крестовик".

Так как  по мнению русских все  шло из рук вон  плохо, то считали возможным
все приписывать предательским советам этого иностранца; никто не сомневался
в  том,  что  Барклай  действует  исключительно  под  влиянием  его  тайных
нашептываний.  Пожалуй,   главный  импульс  такому   настроению  давали  то
отвращение и недоверие, которые питали к подполковнику Вольцогену полковник
Толь  и генерал  Ермолов;  они полагали,  что он  порою выступал  против их
взглядов  и что  он много  напортил своими  дурными советами.  В частности,
Вольцоген принимал  участие в решении отказаться  от начатого наступления у
Смоленска,  так  как он  именно  особенно  высказывал предположение,  будто
Наполеон находится на дороге  в Поречье. На самом деле Вольцогену оказывали
слишком много  чести, приписывая Барклаю такое  к нему доверие. Барклай был
довольно  бесстрастный  человек  и  притом  мало  восприимчивый  в  идейном
отношении; таких людей обычно  покорить нельзя; к тому же надо сказать, что
Вольцоген вовсе  не был доволен ни  Барклаем, ни той ролью,  которую он при
нем играл;  он мирился со своим положением  только потому, что надеялся все
же в  отдельных случаях  принести пользу и предотвратить  худшее. Во всяком
случае  его  намерения  не   заслуживали  такого  недоверия.  Только  чисто
восточная  подозрительность  могла заставить  людей  без всякого  разумного
основания,  из-за  одной лишь  фамилии,  смотреть  на офицера,  являвшегося
флигель-адъютантом  императора  и  пользовавшегося  его  доверием,  как  на
предателя. Это  недоверие к иностранцам впервые  пробудилось по отношению к
Барклаю  и Вольцогену;  и  оно мало-помалу  более грубыми,  необразованными
элементами армии распространилось на  всех прочих иностранцев, которых, как
известно,  всегда  было очень  много  в русской  армии. Некоторые  русские,
которые непосредственно не приписывали дурных поступков иностранцам, все же
считали, что их присутствие может прогневить русских богов и что иностранцы
приносят несчастье. Впрочем, это  было глухое, лишь намечающееся настроение
в армии, о котором  автор здесь упоминает потому, что оно очень характерно,
и притом подчеркивает, какими  глазами русские до этого времени смотрели на
события  этой кампании.  Отдельному иностранному  офицеру не ставили  это в
строку, так  как окружавшие  его люди всегда наглядно  убеждались, что этот
офицер,  конечно, преисполнен  самыми честными намерениями;  так, например,
автор  может  похвалиться  прекрасным  приемом, который  ему  почти  всегда
оказывался, и самым дружественным  отношением к себе его русских товарищей.

Итак,  прибытие Кутузова  вновь пробудило  в войсках чувство  доверия; злой
демон в  лице чужестранца изгнан заклятием  чисто русского человека, нового
Суворова в несколько уменьшенном масштабе; теперь уже не сомневались, что в
ближайшее   время  будет   дано  настоящее   сражение,  в   котором  видели
кульминационный пункт французского наступления.

Однако, если  Барклай, спотыкаясь, как человек,  потерявший равновесие и не
могущий  остановиться,   дошел  до  Витебска  до   Вязьмы,  отступая  перед
Наполеоном, то и Кутузову не сразу в первые же дни удалось стать на твердые
ноги.  Он прошел  через Гжатск, который,  как и  Вязьма, был подожжен,  и 3
сентября занял  под Бородино позицию, показавшуюся  ему достаточно хорошей,
чтобы принять  на ней  сражение. На этой  позиции войска тотчас  же возвели
укрепления. В  сущности. Бородинская позиция была  выбрана теми же глазами,
которые выбирали все позиции для Барклая, т. е. глазами полковника Толя, и,
конечно, она не принадлежала  к числу лучших из тех многочисленных позиций,
которые    этот   офицер    находил    пригодными   для    поля   сражения.

Кутузов был  старше Барклая на  15 лет; он приближался  к семидесятому году
жизни  и  не обладал  той  физической и  духовной дееспособностью,  которую
нередко можно еще встретить у военных в этом возрасте. В этом отношении он,
следовательно, уступал Барклаю, но по природным дарованиям, безусловно, его
превосходил. В  молодости Кутузов был хорошим  рубакой и отличался при этом
большой духовной  изощренностью и рассудительностью, а  также склонностью к
хитрости. Этих качеств уже достаточно, чтобы стать хорошим генералом. Но он
проиграл Наполеону несчастное Аустерлицкое  сражение и никогда этого не мог
забыть. Теперь  ему пришлось стать во главе  всех боевых сил, руководить на
беспредельных  пространствах  несколькими сотнями  тысяч против  нескольких
сотен тысяч  противника и при крайнем  напряжении национальных сил русского
государства  спасти или погубить  в целом  это государство. Это  были такие
задачи, которые  его умственный взор не  привык охватывать и для разрешения
которых он  все же  обладал достаточными природными  дарованиями. Император
чувствовал это,  а потому у него возникла  мысль самому управлять всем этим
огромным  целым, но  на этот  раз из  Петербурга и  не с  таким беспомощным
человеком как Пфуль.

Но  в  центре,  во  главе  обеих  западных армий,  все  же  самостоятельным
полководцем  должен   был  выступить  Кутузов,  а   это  во  всяком  случае
представляло  одну  из  самых  блестящих  ролей, какие  можно  встретить  в
истории:  вести  120  000 русских  против  130  000 французов,  полководцем
которых являлся сам Наполеон.

По нашему мнению, Кутузов проявил себя лично в этой роли далеко не блестяще
и даже  значительно ниже  того уровня, какого  можно было от  него ожидать,
судя по тому, как он действовал раньше.

Однако автор  недостаточно близко стоял к  этому полководцу, чтобы с полной
убежденностью  говорить о  его личной  деятельности. Во  время Бородинского
сражения  он  его  видел  всего одно  мгновение,  и  наряду  с этим  личным
впечатлением  он   имеет  главным   образом  в  виду   то  мнение,  которое
непосредственно после сражения сложилось в армии. Роль Кутузова в отдельных
моментах  этого великого  сражения равняется  почти нулю. Казалось,  что он
лишен  внутреннего  оживления, ясного  взгляда  на обстановку,  способности
энергично  вмешаться в  дело  и оказывать  самостоятельное воздействие.  Он
предоставлял  полную   свободу  частным  начальникам   и  отдельным  боевым
действиям.  Кутузов, по-видимому,  представлял лишь  абстрактный авторитет.
Автор признает,  что в данном случае он может  ошибаться и что его суждение
не является результатом непосредственного внимательного наблюдения, однако,
в  последующие   годы  он  никогда  не   находил  повода  изменить  мнение,
составленное им о генерале  Кутузове, и это, конечно, могло его лишь в этом
мнении   утвердить.  Таким   образом,   если  говорить   о  непосредственно
персональной  деятельности,   Кутузов  представлял  меньшую  величину,  чем
Барклай, что  главным образом приходится приписать  преклонному возрасту. И
все же  в целом Кутузов представлял  гораздо большую ценность, чем Барклай.
Хитрость  и рассудительность  обычно не  покидают человека даже  в глубокой
старости;  и князь  Кутузов  сохранил эти  качества, с  помощью  которых он
значительно лучше охватывал как ту обстановку, в которой сам находился, так
и  положение   своего  противника,  чем  то   мог  сделать  Барклай  с  его
ограниченным умственным кругозором.

Благоприятный  исход кампании  в  начале ее  мог быть  предугадан  лишь при
наличии широких взглядов, ясности разума и глубокого знания дела. Тогда это
могло  быть  доступно  лишь  человеку с  редким  величием  духа, но  сейчас
конечный успех  уже настолько  приблизился к умственному  взору, что хитрый
разум  мог  легко  его  уловить.  Наполеон  попал  в  скверную  историю,  и
обстановка  начала сама  собою  складываться в  пользу русских;  счастливый
исход  должен  был  получиться  сам  собою  без  больших  усилий.  Кутузов,
наверное,  не  дал бы  Бородинского  сражения, в  котором, по-видимому,  не
ожидал  одержать победу,  если  бы голоса  двора,  армии и  всей России  не
принудили его к тому.  Надо полагать, что он смотрел на это сражение как на
неизбежное зло.  Он знал  русских и умел  с ними обращаться.  С неслыханной
смелостью смотрел  он на  себя как на победителя,  возвещал повсюду близкую
гибель неприятельской