дозволения  завязать  ему  глаза.  Мне  так
приказано.
   Карета тронулась.
   Поездка выдалась долгой.
   Не  прошло и  четверти  часа,  как Вальдштейн с удивлением заметил, что
колеса больше не стучат по мостовым Праги, а  мягко хлюпают по  размокшей от
дождя  сельской  дороге  за  городом.  Человек, молча  сидевший  подле него,
отворил  переднее  окошечко.  Холодный осенний воздух,  наполненный  запахом
сырой пашни, ворвался в карету. Из стоявшего рядом с дорогой леса доносились
скрип  стволов, шелест ветра в  кронах  и  крики  ночных птиц.  Потом  графу
показалось,  что  они подъезжают к  деревне  или постоялому  двору,  так как
вокруг кареты  поднялся  собачий лай  и гомон детских голосов.  Все-таки это
была  деревня  --  когда  они  оставили  позади  последний  плетень,  издали
послышались постепенно стихающие звуки скрипки и дудочек.
   -- Это Власица, -- пояснил его спутник и захлопнул окошко. -- Мы только
что проехали Власицу. Отсюда в Прагу возят голубику и грибы.
   -- Далеко нам еще ехать до патрона? -- спросил Вальдштейн.
   -- До кого? -- переспросил провожатый.
   --  До патрона,  -- повторил Вальдштейн. -- Я-то думал,  что он живет в
городе.
   -- Надо проехать еще несколько миль,  четыре или пять, --  уточнил  его
спутник.
   -- Странно. Что-то я не могу понять всего этого, -- подумал
   Вальдштейн вслух.
   Затем надолго  воцарилось молчание. Вальдштейн  поплотнее  закутался  в
плащ. Дождь все усерднее хлестал по крыше кареты, а из-под колес и лошадиных
копыт  летели  каскады  брызг. Через  полчаса,  прошедшие под неумолчный шум
дождя, провожатый вновь обратился к Вальдштейну.
   -- Теперь мы в Гохауце, -- сообщил он. -- Здесь на заводике Шлика варят
крепкое  пиво,  что  славится  по  всему королевству. Господин  проехал  уже
полдороги.
   Вальдштейн не слушал его. Он подпер голову рукой и задремал.
   Когда карета наконец остановилась, он пробудился и хотел открыть глаза,
но ощутил  полную  слепоту.  Это  вернуло ему память. Не  снимая повязки, он
вылез  из  кареты.  Дождя уже  не было, и под ногами у него  скрипел гравий.
Чья-то рука взяла его за запястье.
   --   Пойдемте  со   мной,  господин,  --   произнес   голос,  явно   не
принадлежавший спутнику Вальдштейна. -- Вас давно ожидают.
   Они пошли  по гравийной дорожке.  По-осеннему пахло  поздними  розами и
опавшей листвой.
   -- Ступеньки! -- предупредил голос.
   Вальдштейн  поднялся  по лестнице  и  пошел  по  каменным  плитам, куда
направляла  его невидимая рука -- направо, налево, еще раз направо.  Наконец
вожатый отпустил его руку. Несмотря на повязку, он почувствовал, что попал в
ярко  освещенное  помещение.  Сзади  прошептали:  "Госпожа..."  В  следующее
мгновение послышался сдержанный смех и звонкий голос произнес:
   --  Господину  незачем  выглядеть  строгим, как сама Фемида. Снимите же
наконец  повязку с  глаз  и подойдите  поближе,  ибо  вас  здесь принимают с
радостью и от чистого сердца.
   Вальдштейн сдернул повязку. Комната, куда его привели, была освещена не
так ярко, как ему показалось вначале.  Ее озаряли только  огонь в камине  да
две  восковые свечи, стоявшие в серебряном подсвечнике на столе, накрытом на
две персоны. У камина сидела дама в платье из темно-лилового бархата, уже не
модном в те  дни,  но великолепно  обрисовывающем все  контуры  ее тела.  Ее
волосы  отливали  красноватым  блеском, кисти  рук  были  узкими и  нежными,
фигурка -- хрупкой. Но это было все, что смог усмотреть Вальдштейн, ибо лицо
ее было закрыто маской.
   "Вот  это да!  Так  это и  есть  патрон? Надо  же,  дама!"  --  подумал
Вальдштейн, отвешивая хозяйке вежливый поклон.
   -- Я  нахожу  поистине прелестным то,  что господин  все-таки осмелился
приехать ко мне.  Признаться, я даже не смела надеяться, --  прозвенел из-за
маски нежный голос дамы. --  Господин проделал ради меня такой долгий путь в
такую скверную погоду, да еще по немощеным дорогам.
   -- Ну,  это  пустяки,  -- возразил Вальдштейн.  --  Я  привык  к  любым
дорогам. Правда, как воин я предпочитаю ездить верхом, а не в карете.
   -- Я знаю, что вы были капитаном драгун, -- сказала дама.
   -- Был  и  остаюсь им,  к услугам барышни, --  подтвердил Вальдштейн  с
новым поклоном.
   Тем временем  двое слуг в  таких  же масках, как и  у  хозяйки,  внесли
первую перемену  ужина,  включавшую в  себя винный  суп,  грудинку  ягненка,
жареного поросенка,  красную  капусту, куриные  крылышки с ножками  и окорок
дикой свиньи.
   Дама пригласила Вальдштейна за стол.
   --  Удовлетворитесь, сударь,  --  попросила  она,  пока  слуга наполнял
стаканы, -- тем, что есть в доме и на кухне. Конечно, это не так уж много...
   --  Только  чтобы не  огорчить милостивую барышню!  -- в соответствии с
правилами  хорошего тона  произнес  молодой дворянин и  положил себе кусочек
ягнячьей  грудки,  два  куриных крылышка,  немного  красной капусты  и  пару
ломтиков ветчины.
   Когда они  покончили  со второй переменой,  состоявшей  из  телятины  и
куропаток, слуга подал десерт. Когда он удалился, Вальдштейн решил, что пора
обсудить с патроном предприятие, сулившее ему шесть сотен дукатов.
   -- Я  пью,  -- сказал  он, подняв свой стакан и глядя  в глаза  хозяйке
дома, -- за удачу нашего дела завтрашней ночью!
   -- Я бы охотно приняла ваш тост, -- возразила замаскированная дама,  --
но я не понимаю, с какой стати вы говорите о завтрашней ночи. Для меня самое
главное --  это чтобы  вы не  забыли о сегодняшней,  на которую  я  возлагаю
большие надежды. Или вы из тех шустряков, кто, еще  не кончив одно дело, уже
думает о следующем?
   --  Как?  Я  не  ослышался?  Дело должно  завершиться уже  сегодня?  --
поразился  и еще больше встревожился Вальдштейн. -- Боюсь, что нам не хватит
времени...
   -- Почему это не хватит? Или  вы торопитесь к своей вдове портного?  --
спросила дама довольно резким тоном.
   -- О нет, патрон, -- усмехнулся Вальдштейн. -- Но если  начать дело еще
сегодня...
   -- Как вы меня  назвали? -- воскликнула хозяйка дома. -- Еще ни один из
господ, бывших у  меня  в гостях, не называл меня патроном. Может  быть, это
ваша обычная манера обращаться к дамам, по рангу  и происхождению ничуть  не
уступающим вам, барон фон Вальдштейн?!
   -- Простите меня, -- ошеломленно пробормотал молодой  Вальдштейн. -- Но
один из ваших слуг сообщил мне, что вас следует именовать именно так.
   -- Неужто? -- живо вскрикнула дама. --  И  кто же это из  моей прислуги
позволяет себе такие глупые шутки?
   -- Тот самый, что приходил сегодня утром с известием от вас, он же  был
и вчера, -- объяснил Вальдштейн. -- Я знал,  как его зовут, но сейчас что-то
не могу припомнить...
   -- Тот, кто так далеко зашел во лжи, уже не обойдется без наказания, --
проворковала замаскированная дама, поднялась со своего кресла и словно кошка
обежала вокруг Вальдштейна. -- Позвольте вам сказать, капитан, что я не верю
ни  единому вашему слову. Ни  вчера, ни сегодня утром я никого не посылала к
вам с известием!
   -- Но он уверял меня, --  сказал Вальдштейн, -- что пришел от вас и что
вам угодно поговорить со мной о предприятии с глазу на глаз.
   -- О предприятии!  -- захохотала дама. -- Вот еще  новости! Ну  же, мой
капитан! Я  не хочу  хвалить вас в глаза, но  посудите сами  -- могла  ли  я
пригласить такого красивого и  молодого  офицера,  как вы,  для  того, чтобы
толковать о каком-то предприятии? Нет, капитан, кто так говорит, тот меня не
знает. Боюсь, вы окончательно запутались в сети ошибок!
   -- Теперь  и мне так кажется, -- опечаленно заметил молодой Нальдштейн,
чувствуя, что его  шестьсот  дукатов уплывают безвозвратно.  -- Но,  в таком
случае, не объясните ли вы мне, с какой целью заставили меня прибыть сюда?
   -- Можно  подумать,  ваш  язык  еще не забыл вкус молока кормилицы!  --
засмеялась  из-под маски  дама и вновь  принялась  виться вокруг  гостя, как
играющая  кошка, поглядывая на Вальдштейна то с одной, то с другой  стороны.
-- Почему я вас  позвала сюда? Разве так трудно угадать? А ну-ка, пошевелите
мозгами!
   Едва   услышав  ее  смех,  Вальдштейн  мгновенно   сообразил,  что  все
происходящее  является  ничем  иным, как  любовным  приключением,  но  слова
Лейнитцера о  том, что  ему в  жизни  не будет более случая  добыть шестьсот
дукатов, не давали ему покоя. Он угрюмо смотрел в пространство перед собой и
молчал.
   -- Мне говорили,  что у вас редкий ум, -- продолжала между тем дама. --
Но  мне  кажется,  что  вы используете его  с излишней умеренностью.  А зря!
Господин  капитан,  я  встречала  вас  уже  много раз  и  давно помышляла  о
возможности поговорить  с  вами, ибо  мне  казалось, что  в вас  есть  нечто
особенное, отличающее  вас  от  всех  мужчин, каких я  знала  прежде. Или  я
ошибаюсь?  Впрочем, вы  и  сами  не  можете ответить на этот  вопрос. Короче
говоря, вы мне уже давно нравитесь, и я бы  хотела, чтобы и вы узнали и хотя
бы немного полюбили меня.
   Последние слова она произнесла без тени смущения -- таким тоном, словно
ее  желание  было  самой  естественной  вещью  на свете. Молодой  Вальдштейн
улыбнулся, его досада улетучилась в один миг. Он  вспомнил Иоганна  Кеплера,
сказавшего ему, что не Марс, а Венера правит его судьбой в эту ночь.
   -- Так, значит, прекрасной даме, -- он протянул ей навстречу  обе руки,
-- угодно избрать меня своим возлюбленным?
   -- На эту  ночь!  --  перебила  прекрасная  дама, высвободилась из  его
объятий и начала  расстегивать свое бархатное  платье. -- На одну ночь,  мой
капитан, зарубите это себе на носу! Я  хочу  быть свободной и делать то, что
мне понравится. Но одна эта ночь будет стоить для вас сотни ночей!
   -- Как и для вас, -- ничуть  не смутившись, улыбнулся  в  ответ молодой
Вальдштейн. -- Но если вам захотелось сделать меня  любовником на одну ночь,
так почему же  вы не хотите открыть  лицо,  дабы я  мог  прикоснуться к нему
губами?
   --  Потому что, --  ответила  дама,  продолжая  возиться  с  застежками
платья, -- я больше, чем вы думаете, забочусь о своей репутации и не доверяю
мужчинам, которые только и делают, что хвалятся  своими  любовницами и редко
умеют молчать.
   -- Может  быть, именно этим я и отличаюсь от других. Я умею молчать, --
подчеркнул Вальдштейн.
   --  Может быть,  -- с сомнением  в  голосе  сказала дама.  --  Но  даже
мужчины, умеющие держать язык за зубами,  порою  впадают  в  удивительнейшие
ошибки,  и рано или поздно весь свет узнает их тайны. Нет уж,  милый! В  эту
ночь можешь требовать от меня всего, чего ни пожелаешь,  но  маска останется
на мне!
   Она  откинула   голову   назад,  уронила  руки,  и   фиолетовый  бархат
соскользнул с нее на пол.
   Когда после испытанных удовольствий они отдыхали в объятиях друг друга,
дамой овладело желание  поболтать. Она не  могла  более ласкаться без слов и
принялась говорить обо всем, что только приходило ей в голову.
   -- У меня еще сна  ни в одном глазу, -- сказала она.  -- Но тебе  стоит
вздремнуть, ведь  утром, когда  взойдет  солнце, ты уже будешь  за три  мили
отсюда.  Приедешь домой, и все будет как прежде. Ты не должен  больше думать
обо мне. О тебе говорят, что  ты  день и ночь сидишь над книгами. Неужели ты
так ревностно изучаешь Священное писание?
   -- Нет, --  пояснил  Вальдштейн, --  Я читаю исключительно латинских  и
греческих авторов, которые писали о военном искусстве и его истории.
   -- Ну,  тогда ты просто кладезь учености! -- иронически вскричала дама,
но было  видно,  что она удивлена. --  Я тоже когда-то учила латынь.  Хочешь
послушать, как  я ее  знаю? "Ходье" -- нынче, завтра -- "крас", будьте снова
вы  у нас.  Да, милый, ходье  -- ты  у меня,  а крас,  увы, уйдешь  -- да, к
сожалению, по-другому  нельзя,  иначе --  аликвид(5) --  я  попаду  впросак.
Насчет "попасть впросак" я тоже знала, но забыла. Не подскажешь ли  мне, раз
ты такой ученый?
   -- Дай увидеть твое лицо, тогда подскажу, -- предложил Вальдштейн.
   Она  покачала  головой,  позволила поцеловать  себя, а после  ответного
поцелуя ее мысли приняли новое направление.
   -- Скажи мне, милый, раз ты такой ученый, отчего это женщины так охотно
и так часто впадают в грех? Если не знаешь (ведь об этом наверняка ничего не
написано в твоих книгах), то я расскажу тебе о себе самой.  Я грешу,  потому
что  у меня  есть на это три  важных  основания. Во-первых,  потому что  это
остается скрытым от света и никто не может вмешаться  в мои дела. Во-вторых,
потому что Бог милосерден и, как говорит мой духовник, дает грешникам  время
покаяться  и обратиться. В третьих, потому что так поступают все женщины, но
это ты, наверное, знаешь получше меня, так ведь?
   С церковной башни донеслись удары  колокола. Вальдштейн сосчитал их  --
вышло двенадцать. И  только прогудел последний удар, как  откуда-то издалека
послышалось  приглушенное  тявканье и  визг  собаки.  Сперва  Вальдштейн  не
обратил на эти звуки  внимания -- такими тихими были они, что он едва уловил
их. Но потом к ним присоединилось  блеяние козы, и вдруг -- да  уж не снится
ли ему это?! Может быть, ему только почудился это плачевный петушиный вопль?
Нет, сомнений быть не могло. Это был Иеремия, оплакивавший грехи всего мира.
   Еще  мгновение Вальдштейн  лежал, словно приходя  в себя после удара по
голове, а потом понял все. Теперь-то он знал,  где  находится  и  кто  лежит
рядом с ним.
   --  Двенадцать часов, --  задумчиво констатировала его  дама. -- Милый,
тебе пора поспать. Вставать чуть свет, а тебе еще предстоит дальняя дорога.
   Но она так и не дала ему уснуть, а продолжала болтать:
   -- Всего ехать шесть миль. На пятой миле ты еще  будешь думать обо мне.
На  четвертой миле ты забудешь  меня. На третьей тебе  станет невтерпеж: Эй,
кучер, гони! И  кучер щелкнет  кнутом,  и  гуси метнутся  с дороги,  крича и
вытягивая  шеи. Вот уже две мили  осталось! Еще миля -- и  ты у ворот Нового
Града Праги.
   Как доедешь до  ворот -- Бык  там каменный встает.  Раз, два, му-у -Вот
подобен ты кому!
   --  Замолчи,  Лукреция! -- сказал  молодой  Вальдштейн. --  Брось  свои
выдумки!  Не будет  у меня длинной дороги и  не  поеду  я через новоградские
ворота...
   Она подняла голову и уставилась на  Вальдштейна испуганными глазами. Но
все-таки еще попыталась прикрыть свое смятение легким смешком.
   -- Как  ты  меня  назвал? Какое еще имя  ты для меня выдумал? То я была
патроном, а теперь -- как ты сказал?
   --  А,  перестань!  --  усмехнулся  Вальдштейн.  --  С  самого  первого
мгновения я знал,  кто ты.  Извини,  Лукреция, но у  меня нет  охоты еще раз
трястись два часа в твоей карете. Я лучше пробегу по парку, перепрыгну через
ограду и буду дома!
   Лукреция  фон Ландек вздохнула,  еще раз взглянула на него  и  сдернула
шелковую  маску. Ему  явилось  узкое, бледное, испуганное личико с  большими
глазами  и  длинными  ресницами,  острым  носиком  и  своевольно  изогнутыми
губками. Губки нервно подрагивали.
   --  Ах, милый! --  жалобно сказала она. -- И как ты только додумался? И
зачем ты только сделал  это? О горе, теперь с тобою все кончено -- ты должен
умереть, а мне во всю жизнь не будет больше доброго дня.
   Она вскочила, подбежала к шкафу, стоявшему у стены, и  несколько секунд
рылась в нем. Когда она повернулась к Вальдштейну, в руках у нее был мушкет,
направленный ему в грудь.
   --  Вот, посмотри! -- сказала она.  -- Я часто рисовала себе в  уме эту
картину: какой-нибудь человек  узнает мою тайну, и вот  ему уже не выйти  из
моей комнаты. Он на коленях умоляет меня оставить ему жизнь,  но я холодна и
беспощадна! Но представлять себе нетрудно, теперь же дошло до дела, а мушкет
не  заряжен.  Я даже  не умею  обращаться с этой штукой и не  знаю,  как  ее
зарядить. Ведь я никогда не училась военному делу.
   -- Я могу показать тебе, как с ним обращаться, -- предложил Вальдштейн.
--  Это несложно. Сперва насыпь на полку порох,  только следи, чтобы  его не
сдувал сквозняк, потом...
   Она  выпустила  мушкет  из  рук и бросила  на  Вальдштейна  беспомощный
взгляд.
   -- Что  мне делать?  -- почти прорыдала она. -- Милый, подскажи, что же
мне теперь делать?!
   --  Я  не  должен был встречаться с тобой, Лукреция, -- ответил молодой
Вальдштейн.  -- Но раз уж это случилось, то я должен полюбить тебя и быть  с
тобой до конца моих дней!
   Ее лицо враз осветилось, словно она только и ждала этих слов.
   -- Да, у нас нет другого выхода, -- заявила она окрепшим голосом. -- Ты
станешь моим супругом и будешь молчать,  охраняя мою честь до самой  смерти.
По званию и происхождению мы с тобой равны. И мы знаем друг о друге все, что
полагается знать мужу  и жене. Ты  хочешь этого?  Священник и два  свидетеля
всегда у меня под рукой.
   --  Да,  я хочу  этого,  да  и  как  иначе!  Давай  сюда  священника  и
свидетелей!  --  воскликнул Вальдштейн  так  весело и громко,  что  Лукреция
невольно съежилась от испуга.
   -- Тише! -- прошептала она, приложив палец к губам. -- Не подымай шума.
Не забудь, что ты лежал в постели с дамой, которая еще не успела стать твоей
женой. Не хочешь же ты, чтобы завтра об этом болтал весь город?!
   Когда на следующее утро, уже после таинства  бракосочетания, Вальдштейн
вернулся в свою чердачную комнату, он нашел там Лейнитцера; тот стоял в углу
и дожидался  хозяина.  Он выглядел жалким, усталым  и  сломленным.  Судя  по
обилию соломы у него в волосах, на башмаках и в складках разорванной одежды,
эту ночь ему пришлось провести на сеновале.
   --  Куда  вы вчера  пропали?  -- вскричал  он,  едва  Вальдштейн  успел
затворить за собой дверь. -- Вы не ночевали дома? Кто предупредил вас?!
   -- Предупредил? О чем? -- удивился Вальдштейн.  Лейнитцер прижал ладони
к лицу и начал всхлипывать.
   -- Они арестовали его! -- скулил он. -- Вы слышите? Они его арестовали!
Я ждал вас два часа, но вас все не было, и я пошел доложить патрону, а когда
добрался до  места, дом был уже оцеплен и Барвициуса в цепях, со  скованными
за спиной руками, выводили на улицу.
   --  Барвициуса?  А  кто  это такой?  --  без  особого  участия  спросил
Вальдштейн.
   --  Патрон! -- простонал  Лейнитцер.  -- И  он предвидел  это.  Да,  он
предвидел это, а я-то, дурак, еще не хотел его слушать. Что же теперь с  ним
будет? Тюрьма,  цепи, виселица или галеры... А я? Что теперь делать мне? Где
теперь Франция, где Нидерланды?..
   Он злобно взглянул на Вальдштейна и крикнул:
   -- Надо  иметь  сердце из камня или из железа, чтобы слушать такое  без
сострадания!
   -- Ну, мне-то до этого нет никакого дела, -- отрезал Вальдштейн.
   -- Но вы что-то  подозревали, -- сказал Лейнитцер, -- потому  и провели
ночь  вне  дома. И,  конечно,  правильно сделали --  ведь за мной  наверняка
следили и видели, как я несколько раз приходил к вам. Я ударяюсь в бега, мне
теперь  нельзя  показываться  в  Праге,  да и  вам  советую найти себе новую
квартиру.
   -- Я это уже сделал, -- ответил Вальдштейн.
   В тот же день Иоганн Кеплер получил  от графа Альбрехта Венцеля Эусебия
фон  Вальдштейна письмо, в  котором тот выражал "всяческую благодарность  за
полученную высокополезную информацию". Далее в письме говорилось, что Венера
поистине правила в минувшую ночь в доме Большой Медведицы, так как он,  "ваш
покорнейший  нижеподписавшийся",  в  эту  ночь  получил  от  нее  величайшую
милость.
   К  письму был приложен увесистый  кошелек с пятью  золотыми венгерскими
дукатами.
   Иоганн Кеплер взял кошелек и прошел  в  комнату, где лежала сто больная
жена. Он присел на край кровати, налил ложечку лекарства  и вытер ей со  лба
капли пота.
   --  Ты  помнишь,  -- сказал он, -- как я говорил тебе, что  астрология,
которую так почитают многие невежды, в сущности  является глупой и распутной
дочкой благородной науки о звездах. Я  ее терпеть не могу,  но,  как  многие
заблудшие  дети,  она кормит за счет своих прелестей  бедную мать, о которой
никто и знать не хочет...
   И он высыпал пять золотых дука