вас есть
   основания  для  жалоб?  Или  вы  не  знаете,  что  я --  как это у  вас
называется?  --  "огэв исраэль", друг евреев?  И разве я не  был вам  всегда
словно брат?
   -- Я не хочу приносить никаких жалоб, -- возразил Мейзл, -- и тем более
не хочу  ничего передавать.  Я  хочу  лишь возблагодарить Его  Величество за
оказанные ласку и милость.
   -- Вот это  хорошо! -- воскликнул  Филипп Ланг. До  него наконец дошло,
что  хотя  Мордехай  Мейзл  и  упорствует, но  его  намерение,  в  сущности,
безобидно  и  в  случае  каких-либо  неожиданностей он,  как  камердинер Его
Величества, легко сможет защитить себя.  А потому он продолжил  совсем  иным
тоном: -- Моя дружба к вам столь велика,  что я, возможно,  помогу исполнить
ваше желание, даже если это и  будет  трудно.  Только об  одном я прошу вас:
наберитесь немного терпения. Если  это  дело не выйдет сегодня или завтра --
ничего не потеряно. Я должен выбрать удобный день и подходящее место,  чтобы
сообщить о вашей просьбе Его Величеству с глазу на глаз. Дело в том, что мой
всемилостивый господин хочет действовать с большой осторожностью. Он никогда
и ни в  чем не спешит и  ничего  не  предпринимает в неурочный день или час.
Поймите меня правильно и подождите немного.  Две-три недели -- это все, чего
я прошу.
   В  этот  момент  Мордехай  Мейзл увидел  его  насквозь.  По  фальшивому
звучанию  его голоса и слишком слащавому  выражению  лица он смог заключить,
что скрывается за гладкими фразами Ланга. Ланг уже числил его в покойниках и
давал ему всего лишь две-три  недели жизни. Если бы ему  только  удалось, он
употребил  бы все усилия  для  того, чтобы Мейзл  вовсе  не  повстречался  с
императором.
   -- Благодарю вас, я все понял, -- проговорил Мордехай Мейзл.
   Филипп Ланг оставил  свою коляску  на  Николаевской, и  Мендлу пришлось
проводить его с фонарем,  так как в паутине  узких, извилистых улочек  ночью
немудрено было и заблудиться.
   Когда он вернулся в дом на площади Трех Колодцев, то застал хозяина еще
на ногах.
   --  Когда  взойдет  солнце, пойдешь  в  мясные лавки,  -- приказал  ему
Мордехай,  -- и  спросишь, кто из мясников  на этой неделе будет отвозить  в
"Олений ров" венгерскую говядину для зверинца!
   В  еврейском  городе  было  несколько  человек,  которые  могли  видеть
римского императора,  когда им вздумается.  Это были мясники и их работники.
Дело в том,  что пражские мясники-евреи были обязаны ежедневно  привозить по
34 фунта свежего мяса для двух императорских львов, орла и других хищников в
парк  "Олений ров"  и ввиду  того  беспрепятственно пропускались  со  своими
повозками  в ворота замка.  А  император  почти  никогда  не  упускал случая
присутствовать  при  утреннем кормлении своих зверей. Он  сам  следил, чтобы
каждому досталась  полагающаяся ему часть -- а обоим львам, которых он лично
укротил  и дрессировал  и  с  которыми чувствовал  себя  магически связанным
одними  и теми же созвездиями, даже  давал мясо из собственных рук. Такой же
привилегии удостаивался и орел, одиноко и печально сидевший в своей клетке.
   Надев  на  себя  кожаный  фартук, перепоясавшись  ремнями для заплечной
сумки и  нацепив на  пояс  маленький  мясницкий  топорик,  Мордехай Мейзл  с
мясником Шмайе Носеком переехал через Влтаву  по мосту, ведущему в Градчаны.
К  полудню  они должны  были  добраться  до "Оленьего рва". Миновав  ограду,
которой  был  обнесен зверинец, они остановились перед домиком  привратника,
нагрузились мясом и прошли  остаток пути пешком, потому что  почуявшая запах
львов лошадь тряслась и не желала дальше ступить ни шагу.
   День  выдался холодным -- под ясным  небом  гулял пронизывающий  ветер,
взметавший опавшие листья. Дорожка, по которой  они шли, провела  их сначала
через фруктовый сад и огород, а потом пошла по лугу.  Они миновали кустарник
и  пересекли буковую  рощу, где жили  косули  и  лисицы. А  выйдя  из  рощи,
очутились перед боковым флигелем замка; к нему-то и примыкал зверинец.
   Под  сенью  древних буков и вязов стояли клетки и  вольеры  из  толстых
железных  прутьев.  Ручной  медведь,   который   привык  клянчить  кормежку,
приносимую  с  дворцовой  кухни,  предоставленный  самому  себе топтался  по
дорожкам. В маленькой землянке, вровень с  травой крытой черепицей, дежурили
сторожа. Их было трое, но навстречу им вышел только один. И пока под рычание
львов  и  визг  обезьян он проверял  и взвешивал  мясо, мясник Носек  указал
Мейзлу,  через  какие  ворота  император выходит в парк.  Он  описал  и  его
наружность  --  по его словам,  это  был  невысокий,  коренастый  мужчина  с
курчавой бородкой, очень быстрый в движениях. В это время года на нем обычно
бывает короткий плащ с меховым подбоем и  золотой каймой, сшитый из материи,
которую Носек оценил в полгульдена за локоть. Но  главное -- императора было
легко опознать по  тому, как он выбрасывает при ходьбе  правую  руку, словно
указывая себе путь своей узкой кистью с  узловатыми  голубыми жилами. Мейзлу
не придется  долго ждать: звери голодны,  и из окон императорских покоев уже
наверняка слышно рычание львов.
   Когда  мясо было взвешено и хорошее его  состояние засвидетельствовано,
они  получили  разовую плату:  четыре новеньких серебряных  богемских  гроша
мяснику и полгроша -- работнику.
   Тем временем из землянки вылезли два  других  сторожа,  чтобы встретить
императора.  Но  его  пока не было видно. Шмайе  Носек  обратил  внимание на
помощника садовника,  который  возился неподалеку от  них у шпалера  розовых
кустов, не спуская глаз с дворцовых ворот. По мнению Носека, он вовсе не был
похож на мальчишку-садовника и уж  во всяком случае плоховато  управлялся  с
ножом  и садовыми  ножницами. Носек  ничуть не удивился  бы,  если бы  вдруг
оказалось, что этот юноша, кто бы он ни был, пролез сюда с помощью садовника
для того, чтобы обратиться к императору.
   Щитоносцы у ворот как  по команде вскинули свои алебарды, затем -- ать,
два, к ноге! -- воткнули их древка в землю, и ворота отворились. Император в
своем плаще с золотой каймой вошел в парк,  слегка  выбрасывая вперед правую
руку, -- точь-в-точь, как и описывал Носек.
   Минувшей  ночью Рудольф II был измучен кошмарами, в которых его младший
брат Матиас, австрийский эрцгерцог, преследовал его в образе вепря. Когда же
он пробудился, то к тоске, которая  постоянно одолевала его душу, добавились
страх и  смятение ночного кошмара,  от которых он  никак не  мог отделаться.
Дежуривший в  то утро второй  камердинер Червенка умел, когда представлялась
возможность и надобность, несколько поправить настроение императора. На этот
раз  он  велел  провести  под  окнами спальни испанских  и итальянских коней
императора. Вид этих горделивых животных, как  всегда, порадовал Рудольфа, и
он как был, в одной  пижаме, высунулся в окно, не обращая внимания на резкий
ветер, врывавшийся  в комнату.  Он  склонился  наружу и окликал по  имени то
одного,  то другого скакуна: "Диего!  Бруско!  Аделанте! Карвуччо! Конде!" И
каждый конь, которого он звал,  подымал голову и звонко ржал в ответ. И  все
же тоска не вполне отошла от сердца Рудольфа...
   После того как ему накрыли стол для завтрака, в покое появился истопник
Броуза  с совком для золы и скребком,  намереваясь  убрать пепел из  камина.
Император подозрительно взглянул на него и спросил:
   -- Скажи-ка, Броуза, что у тебя  на уме?  Ты держишься за меня  или  за
герцога Матиаса?
   -- Куманек, -- отвечал Броуза, не прерывая  своего  занятия, -- что мне
до  вас  обоих? Я  держусь  за метлу, кочергу  и совок,  потому  что это моя
обязанность. А  вы  с Матиасом  нашпигованы одним салом, и для  бедных людей
один не лучше и не хуже другого...
   -- Ты считаешь себя бедным человеком? -- усмехнулся император. -- Да ты
богач  --  ведь  у тебя всегда найдутся сбережения. Не хочешь ли ссудить мне
сотню гульденов? Мне как раз не хватает денег!
   Броуза  оторвался от работы и  обратил к  императору свое  плосконосое,
припудренное угольной пылью и пеплом лицо.
   -- Это можно, -- сказал он. -- А  какое  поручительство  ты мне даешь и
что я получу в залог?
   --  Ты  должен   дать  мне  сотню  гульденов  без   всяких   залогов  и
поручительств,  -- настаивал Рудольф, --  только под мое слово  и  ради моей
персоны!
   -- Ну нет, господинчик  мой!  --  сказал Броуза. --  Лучше я  дам сотню
гульденов под этот совок, чем ради твоей персоны!
   В следующий момент он бросил совок со  скребком и выскочил в дверь, ибо
император уже схватился  за тяжелую серебряную  хлебницу, и Броуза  привычно
сообразил: "Как  он  сделает мне  в голове  дыру,  так никакой  пластырь  не
поможет!"
   Примерно  час  император  провел в  комнате, служившей мастерской  двум
камнерезам и паркетчику. Он молча наблюдал, как продвигалась у них работа, а
они делали вид, что не замечают его присутствия,  зная, что ему не нравится,
когда кто-нибудь мешает ему предаваться своим мыслям.
   Потом он прошел в зал,  стены которого были увешаны картинами Брейгеля,
Дюрера, Кранаха, Альтдорфера и Гольбейна. Посреди зала стояла  приобретенная
накануне мраморная скульптура, произведение  великого античного мастера, имя
которого не дошло до нас. Она изображала мальчика Илионея, одного из сыновей
Ниобеи, которая в  своей материнской гордыне бросила вызов  богине  Латоне и
навлекла на себя гнев ее детей -- богов Аполлона и Артемиды.
   Пронзенный стрелой  Аполлона, мальчик Илионей опустился на землю, но не
хотел сдаваться смерти  без боя.  Правой рукой он еще силился вырвать стрелу
из груди, а левой отталкивался от  земли, стараясь подняться, чтобы побежать
к своей матери и найти у нее защиту. И так благородна была поза ребенка, так
прекрасно уже отмеченное смертью, но  все  еще жаждущее  жизни лицо,  что на
глаза Рудольфа  навернулись  слезы. Лишь  после  этого ему  стало  легче  на
сердце. Его  утешало  и  радовало  сознание  того, что это  дивное  творение
забытого' мастера вновь извлечено на свет из праха и руин и что оно попало в
его, императора, любящие руки.
   Тем временем  подошел час обеда, и он услыхал рычание львов и крик орла
в парке: его любимые звери звали его.
   Спускаясь по лестнице  и  принимая  на ходу из рук слуги  свою шляпу  и
плащ, он невольно погрузился в мечты. О, если бы Богу было угодно, думал он,
выходя  в сопровождении двух офицеров гвардии  в  ворота  парка,  чтобы  ему
выпало  жить на свете  не  в  свое время, а  в  том далеком  столетии, когда
неведомый мастер изваял Илионея. Если бы он царствовал в Риме вместо Августа
или Нерона, то кого из  мыслителей, ученых и художников той счастливой эпохи
привлек бы он к своему двору? Поэтов и  комедиографов он ценил  невысоко, но
Вергилия чтил  как ученого мужа и вместе с Плинием и Сенекой всегда хотел бы
иметь при себе. И когда он подумал,  что Платон, Аристотель, Эвклид и Эпикур
-- самые великие из тех, кого он ставил превыше всех великих, --  ко времени
Августа давно уже переселились в царство теней, его  вновь коснулось горькое
разочарование.
   Затем его мысли опять возвратились к скульптуре. Если  бы он, мечталось
ему, был  не  императором  в языческом  Риме,  а  творцом  этого  умирающего
мальчика, разве его слава не была  бы выше, нежели слава всех цезарей? Разве
Тициан не превзошел славою и блеском его отца, великого Максимилиана? И пока
он брел  и  грезил  наяву,  раздумывая о блеске и  достоинстве  художников и
государей и представляя себя то императором в языческом Риме, то ваятелем из
мрамора, к нему подскочила одетая помощником садовника девушка, бросилась на
колени и крикнула звонким голосом:
   -- Рудольфе, помоги!
   Император очнулся, отступил на шаг и сделал защитное движение рукой.
   Стоявшая перед ним на коленях девушка была дочерью одного из  имперских
генералов.  Этот  заслуженный воин уже давно находился  в турецком  плену. И
поскольку  он был уже в преклонных годах и подвергался жестоким притеснениям
со  стороны турок, она боялась  более никогда не свидеться с ним. Она смогла
собрать лишь часть выкупной суммы  и хотела попросить императора  помочь ей.
Однажды она уже падала ему в ноги, подкараулив его в конюшне, где он навещал
лошадей.  Тогда он выслушал  ее  и обещал,  что возьмет на себя  ее дело. Но
после того ничего не случилось...
   Император  не  узнал девушку.  Он  принял  ее за мальчика  из дворцовой
кухни, который -- как докладывал ему  неизменный Червенка -- уже  второй раз
заснул  у  вертела и по приказу обер-гоф-маршала,  контролирующего поварской
персонал, должен был получить изрядную порцию палок.
   --  Ты   сделал  это   уже  во   второй   раз,   --   сказал  император
коленопреклоненной   девушке.  --  Не   допускай  этого   впредь!   Я  скажу
обергофмаршалу Лихтенштейну, чтобы он простил тебя. Но ты причинил мне вред.
Иди, не забывай об этом, и больше так не делай!
   Затем  он  быстрыми  шагами  продолжил  свой  путь.  Генеральская  дочь
поднялась на ноги и, словно во сне, глядела вслед императору. Он обратился к
ней милостивым тоном и даже как будто обещал поговорить о ее деле с каким-то
могущественным сановником, но вот какой вред она ему причинила? Этого она не
могла понять... Разве  что  под конец, разволновавшись,  попортила ножницами
один из кустов роз? Пока она  мучительно  раздумывала обо всем этом, один из
сопровождавших Рудольфа офицеров  подошел к ней, снял шляпу и с вежливостью,
подобающей персоне ее ранга, попросил ее последовать за ним.
   -- Я пошлю Червенку к Лихтенштейну, -- говорил  про себя император.  --
Пусть поговорит с ним и передаст мою волю  в этом деле. Его  самого я видеть
не хочу, ведь он опять будет просить у меня  денег... Все они хотят  от меня
денег, что Лихтенштейн, что Ностиц, что Штернберг или Гаррах! Люди с кухни и
из  серебряной камеры, священники и музыканты, певцы и  танцоры -- все хотят
одних денег и все рады  бы иметь долю в моем тайном сокровище... Но к нему я
не дозволю  прикоснуться,  оно  мне  и  самому нужно, чтобы иметь защиту  от
братской любви моего чертова Матиаса!
   Наконец он достиг львиного  вольера. Он взял кусок венгерской  говядины
из  рук сторожа  и  вошел в  клетку.  Львица, которая давно  уже  ждала его,
поднялась и положила передние лапы ему на грудь. Она ловко взяла мясо у него
из рук, а в это время  лев,  приветствуя императора, потерся  своей огромной
головой о его плечо.
   Император говорил  со  своими львами. Для него это  был  самый легкий и
отрадный час  на  дню. Он и не подозревал, что в  этот  самый  миг  навсегда
утратил свое тайное сокровище...
   -- Рудольфе, помоги!
   Мордехай Мейзл, стоявший у землянки сторожей,  прижав ко рту  платочек,
ибо  кашель  все  больше  донимал  его,  вновь  услышал  те  самые  слова...
Семнадцать лет  тому  назад  их  выкрикнула  юная  Эстер,  его  жена,  когда
почувствовала на себе хватку ангела смерти. "Рудольфе, помоги!" В  последнее
мгновение своей жизни она думала о человеке, который только что прошел  мимо
Мейзла.
   До  этого  часа римский император был для него, Мордехая, некой схемой,
властью, которую  все чувствуют,  неким далеким сиянием. Но теперь он увидел
его  во  плоти  и  во крови  -- он  сразу узнал этого  человека,  несущегося
короткими,  быстрыми шагами, полуопустив голову и со скрипом  давя башмаками
подмерзший песок. Человека, который отнял у него любовь...
   В один короткий миг им овладела догадка, что его жена Эстер, которую он
не в силах был забыть, была причастна к этому чужому мужчине. Что она и была
любимой  императора -- человека, который в данный момент удалялся от него по
выложенной  гравием дорожке.  Да, она и была той самой "любимой  сердца",  о
которой  рассказывал ему Филипп Ланг, когда вино развязало ему язык... В его
памяти впервые за много лет отчетливо всплыли слова, которые она лепетала во
сне у  него под  боком. Лишь теперь он смог истолковать их. И стало ему так,
словно он всегда знал эту горькую правду.
   В его сердце была смертная скорбь,  но  сильнее скорби была ненависть и
жгучее стремление отомстить человеку, лишившему его любимой.
   Из  всего богатства, что  он оставит по  смерти, по договору императору
принадлежала  половина. А  потому  он  не  оставит после себя  ни денег,  ни
имущества!
   Не много ему оставалось на  это времени.  Он  знал, что ему было  легко
разбогатеть.  Это  была своего  рода игра.  Но удастся  ли ему стать бедным?
Золото льнуло к  нему.  Теперь оно должно  уйти. Он должен оттолкнуть его от
себя -- уничтожить, рассеять и  разметать все до последнего гульдена! У него
были кровные родичи: сестра, брат и трое  их детей. Ничего из золота и добра
нельзя отдать в их руки, ибо судьи императора, его советники, тюрьма и пытка
легко  отнимут  все это у  несчастных. Только  мелкие вещи,  которыми  может
владеть бедный человек, должны  перейти к ним: кровать,  на которой он спал,
кафтан, в котором ходил, старый пергаментный молитвенник...
   А куда же деть золото?!
   Дом для  бедняков в еврейском городе. Дом  для слепых. Приют для сирот.
Новая ратуша.  Школа, где дети будут учиться читать.  Но  и этого  мало, все
равно  еще останется  золото, дукаты, нобли,  несметное  имущество, деньги в
руках разных торговых партнеров... Нет, надо распылить все! Нужно  замостить
узкие,  кривые улочки  еврейского  города и  осветить  их фонарями. Пусть-ка
император со  своими советниками попробует  выцарапать деньги из  булыжников
мостовой в гетто!
   Лишь  бы ему  хватило времени сбыть  свои деньги и добро! Стать  бедным
человеком,  который не владеет  ничем  и  ничего не  может назвать своим,  у
которого  сталось  одно желание -- сделать по воле своей. Он стал изгоревшим
огарком  свечи,  который  должен -- и будет! -- гореть, пока  это желание не
исполнится.
   А потом  -- спи, Мордехай Мейзл!  Спи и забудь свое горе, спи и  забудь
свою боль! Угасай, сгоревшая свеча!

   (1)Гофкамердинер -- советник дворцовой финансовой палаты.
   (2)Потаскуха! Падаль! Вонючка бесштанная! (итал.).
   (3)Я не могу! (итал.).



XIV. АНГЕЛ АЗАИЛ

   В ночь,  когда на небе  встала новая  луна, из  небесных пространств  в
земную  юдоль  спустился  Маджид, наставляющий ангел,  и  вступил  в комнату
высокого  рабби  Лоэва,  которого   называли  венцом  и  диадемой,  пламенем
пожирающим  и единственным в  своем времени. Он был ниспослан, дабы  открыть
высокому рабби сокровенные дела вышнего мира, которых не мог постичь живущий
на земле. И тайн этих было много.
   Ангел явился не в человеческом облике. Не было в нем ничего  привычного
глазам людей. И все же он был величаво-прекрасен.
   -- В знаках, из коих вы составляете слова, -- поучал он высокого рабби,
-- сокрыты великая сила и власть, которая управляет движением мира. Знай же,
что все, отливающееся на земле в слова, оставляет свои  следы в вышнем мире.
Алеф, первая из букв, несет в себе  истину. Бет, вторая, -- величие. За ними
следует  возвышение.  Великолепие  горнего Божьего  мира таится в  четвертом
знаке, сила  жертвы  -- в  пятом.  Шестой несет  милосердие. За ними следуют
чистота  и  свет.  Затем проникновение  и познание, справедливость,  порядок
вещей и вечное движение. Но последний знак в этом ряду -- самый сокровенный.
Это  "таф", которым разрешается суббота.  В нем  заложено равновесие стихий,
которым  управляют  пять архангелов высшего ранга святости:  Михаил, владыка
камней  и  металлов,  Гавриил,  повелитель  людей и животных,  Рафаил, коему
подвластны все воды, Фелиил, отвечающий  за все  растения,  и Уриил, владыка
огненной  стихии. Они  блюдут равновесие мировых стихий, а ты, легкодельный,
ты, зернышко песка и сын праха, однажды нарушил его!
   -- Я знаю, Азаил, -- сказал ангелу высокий рабби, и  мысли его унеслись
вспять,  к  тому  дню,  когда  римский император  проскакал  на своем  белом
иноходце по еврейскому городу. Он, высокий рабби, ждал царственного гостя со
свитком Торы в руках и  встретил его словами священнического  бла