в Праге. Да  что там в Праге --  во
всем королевстве!
   -- А что это за дело, патрон? -- с любопытством спросил Лейнитцер.
   Барвициус откинулся в кресле и скрестил руки на груди.
   -- Ты знаешь, -- начал он, -- что у меня везде есть глаза и уши -- даже
в  еврейском  городе. Как  раз  там живет один человек, с которым  мне давно
хочется свести  знакомство  поближе.  Евреи и  христиане  облепляют его дом,
словно мухи -- горшок со сливками. Ему удается  все, за что бы он ни взялся.
Евреи  говорят о нем так: если  у  всего города выпадает  черный год,  то он
выварит свой  год  в молоке. И еще говорят:  он  так  богат, что  даже в мед
сыплет сахар. Ты должен знать этого еврея -- скажи-ка, как его зовут?
   -- Это Мордехай Мейзл, который называет себя  также Маркусом Мейзлом, и
живет он на площади Трех Колодцев, -- без колебаний ответил Лейнитцер.
   --  Точно. О  нем и  речь, -- подтвердил Барвициус. -- Он начинал  свое
дело с того, что  скупал у мелких ремесленников самую  залежалую  рухлядь  и
давал деньги в рост  под медные весы, козлиные шкуры, латунные тазы и прочую
дрянь. Ездил также на рынки в Жигин, Хрудим, Вельварн, в Чаславу, скупал там
сколько мог шерсти, менял ее  у вязальщиков  в Старом Граде на тонкие шали и
посылал их на Варфоломеевскую ярмарку  в Линц, получая таким образом двойную
прибыль. Ему все  и всегда удавалось.  Мало  сказать, что он любил деньги --
они любили его еще больше, они, кажется, сами искали его  и бежали к нему  в
руки. Его торговые предприятия все время расширялись. А  потом он получил от
императора  охранную грамоту со многими привилегиями. Наверху есть  люди, --
он опять  ткнул пальцем через правое плечо, -- которые  даже  имеют смелость
утверждать,  будто  Его  Величество  император тайно  ассоциируется с ним  в
делах.
   -- Император? С Мейзлом? С  каким-то  евреем из  гетто?!  --  вскрикнул
Лейнитцер, ошеломленно глядя на хозяина. Барвициус пожал плечами.
   -- Ходит  такой слух, -- повторил он. -- И еще говорят,  что как только
Мейзл  получил  эту самую грамоту, у императора завелись неучтенные  деньги.
Много неучтенных денег. Люди жалуются, что нечем платить старые долги, а вот
на  императорские коллекции картин, скульптур и диковин со всех концов света
всегда находится золото. Граф Мансфельд приобретает для Рудольфа  картины  в
Нидерландах, Хевенхюллер  -- в Мадриде,  Гаррах --  в Риме. Из Мантуи  везут
мраморные статуи и барельефы.  Аббат  Сен-Мориса  посылает ему  из Безансона
кольца  и  геммы,  найденные  в  древнеримских  гробницах.  От  Вельзерна  и
Гохштеттерна  в  Аугсбурге  прибывают  чудесные  заморские  птицы.  Курфюрст
Пфальцский доставил  ему  алтарь слоновой кости  с  резными изображениями из
жизни Христа,  а  один монах из  Александрии  прислал посох Моисея вместе со
свидетельством,  что посох этот -- подлинный, но  император  не  пожелал его
купить, заявив,  что  раз  посох некогда  превращался  в змею,  то это может
случиться   снова.  Антонио   ди  Джордже  делает  для  него  сферические  и
параболические зеркала,  а  Мизерони --  хрустальные бокалы. А  ведь все это
стоит денег. Откуда они берутся, спрашиваю я?
   -- Император  связался с евреем из гетто? Я не могу поверить в это,  --
проворчал Лейнитцер.
   -- А ты и не знаешь, как это делается? Что ты вообще знаешь о жизни? Да
ровным счетом ничего!  --  осадил  его Барвициус. -- Но нам с  тобой недосуг
тревожиться о Его Величестве императоре, у нас есть  дело до еврея Мейзла, и
надо хватать добычу скорее, а то он, кажется, совсем свихнулся и раздаривает
свои деньги направо и налево.
   -- Я знаю одного свихнувшегося, -- откликнулся Лейнитцер. --  Он бегает
по улицам в одной рубашке и  кричит,  чтобы на него лили воду, потому что он
-- душа, объятая черным  пламенем  ада. А  есть еще один, так он  воображает
себя рыбой и сидит в бассейне, а ночью, когда приходит пора спать, дает себя
вытащить  оттуда только  с  помощью  крючка  и лески. Но вот  свихнувшегося,
который раздаривал бы свои  деньги,  я  в жизни  не видывал, хотя давно  уже
мечтаю повстречать!
   -- Сумасшедший  он  или нет, но  деньги  он дарит, -- объявил Барвициус
категорическим тоном. -- Он делает это в большой тайне --  видимо, не хочет,
чтобы  об этом  стало известно  всем. Он  не  только раздаривает деньги,  он
разбрасывает  их,  отталкивает их  от  себя  и,  хоть этому  и  не  верится,
выкидывает их  на  улицу.  К  нему приходят  люди,  и  он дает  им ссуды без
заклада,  без  векселя,  без поручительства  и  требует  от  должников  лишь
молчания  да  чтобы один  не  знал  о другом. Бедные девушки, которые  хотят
замуж,  получают  от  него деньги  на приданое,  даже не зная, от  кого  оно
исходит. Это он велел снести старую баню и построить новую -- старая, видите
ли, была ему недостаточно вместительна. А теперь  они собираются построить в
гетто новую  ратушу,  дом  призрения и приют для  детей-сирот  --  а на  чьи
деньги? На деньги Мейзла. Но ему кажется, что они недостаточно быстро уходят
у него между пальцев, потому что, как мне было доведено, он  решил замостить
все улицы, углы и дворы еврейских кварталов красивым тесаным камнем.
   --  Так вот  почему вы сказали, что он выкидывает  деньги  на улицу? --
подхватил Лейнитцер.
   Барвициус встал и тихо засмеялся.
   -- Ему не придется долго  заниматься этим. Настало время мне вступить в
игру,  -- заявил он.  -- Я  хочу вытащить его из  дома и  отвезти в надежное
место, где он и будет сидеть, пока не заплатит выкуп. А в  качестве выкупа я
возьму  с него  столько,  что  мы всю  оставшуюся  жизнь не будем  ни  в чем
нуждаться.  Я не  хочу оставлять  ему много  --  пусть еврейский город так и
будет немощеным!
   Лейнитцер  одобрительно  кивнул.  Эта  затея ему понравилась. Он  начал
прикидывать в  уме, как  велика должна  быть сумма, чтобы они  с Барвициусом
могли довольствоваться ею до конца жизни, но так и не дошел в своих расчетах
до конца, так как Барвициус, разложив перед собой план дома Мейзла, взглянул
на него и спросил:
   -- Сколько людей ты можешь найти для этого дела, Георг?
   -- Одиннадцать, а если мало, то четырнадцать, -- отвечал Лейнитцер.
   -- Какая разница -- одиннадцать  или четырнадцать? Все равно не хватает
одного  человека, -- возразил Барвициус. -- И не делай  глупое лицо.  Одного
все равно  недостает,  -- повторил  он с нажимом,  когда Лейнитцер удивленно
взглянул на него. -- В таком деле  ты не  годишься на роль вожака, из других
тоже никто с этим не справится. Ибо это не простой налет,  а самая настоящая
военная операция. Без лишнего шума, погони и рубки на сей раз не обойтись, а
потому  мне нужен человек, научившийся  на войне  тому, как с  горстью людей
пробиваться  сквозь вооруженный  отряд, как захватывать  важную персону в ее
собственном доме и как вывозить ее из вражеского лагеря.  Мне нужен человек,
который,  нарываясь  на  препятствие,   не  спрашивает   у  меня  советов  и
приказаний,  а  действует  смело  и решительно.  Мне  нужен воин, овладевший
военным  искусством с младых ногтей и в то  же время готовый заняться делом,
которое не принесет ему ни славы, ни отличий, но зато...
   Он выразительно пошевелил пальцами, пересчитывая невидимые деньги.
   -- Одного такого я знаю, -- заявил Лейнитцер. -- И правда, патрон,  мне
кажется, у  меня есть как раз  тот  человек,  какого вы ищете.  Один молодой
дворянин из рода Вальдштейнов. Он лихо сражался на турецкой  войне, а теперь
пребывает  в  раздоре  с начальством.  Он  оставил службу, приехал в Прагу и
сидит  здесь  безвылазно.  Занимается  какими-то  военными науками,  читает.
Ей-богу, у него полная комната книг!
   -- А что он изучает? -- поинтересовался Барвициус.
   --  В  основной как  брать  штурмом крепости  вроде Петерсвардейна  или
Рааба, как  распределять полки  в сражении,  как  вести минные  галереи, как
применять артиллерию.  Умеет в  деталях изложить, как  следовало бы римлянам
маневрировать при Каннах, чтобы переиграть Ганнибала.
   -- Уже хорошо. Что еще? -- потребовал Барвициус.
   --   Привержен  звездочетному  суеверию,   --  продолжил  свой   доклад
Лейнитцер. -- Говорит, что Марс и  созвездие Большой  Медведицы являются его
небесными  патронами и что когда Марс находится в доме Большой Медведицы, то
наступает  его день, в который все ему должно удаваться. Но сейчас, несмотря
на высокое небесное покровительство, он так беден,  что может себе позволить
только по разу в день заказать в гостинице  кусок жаркого и бокал вина. Этим
он, конечно, недоволен,  потому что,  как  он говорит,  без денег невозможно
предпринять большое дело.  Не  раз  спрашивал  меня, как  бы  ему  побыстрее
раздобыть денег.  Заметьте  и  то,  что он не гнушается никаким делом,  даже
самым опасным и противозаконным. Он говорит,  что  праведными путями в  наше
время трудно чего-нибудь добиться.
   -- Все  это звучит очень  обнадеживающе, --  отметил Барвициус.  --  Но
скажи мне, каких лет этот дворянин?
   -- Чуть больше двадцати.
   --  А вот это плохо!  --  воскликнул Барвициус.  --  Дерево  с  зеленой
корой...
   -- Я  знаю, -- сказал  Лейнитцер,  -- дает много дыма, да мало огня. Но
это к Вальдштейну не относится. Он уже задубелый. Этому парню ни один ров не
глубок и ни одна  стена не  высока. С полудюжиной своих  драгун  он захватил
посреди турецкого лагеря визиря и доставил его к своим.
   --  Ну,  тогда,   может,  и  действительно  задубелый,  --  обрадовался
Барвициус. --  Сейчас  же  ступай  и поговори с ним! Но будь  осторожен,  не
сболтни ему лишнего.  Знаешь ведь, что для молодых  вояк честь  и совесть не
пустяк!
   --  Не  беспокойтесь, -- ответил Лейнитцер. -- Я сумею так  наворковать
ему о нашем деле, что ему понравится.
   Молодой Альбрехт фон Вальдштейн, который, по мнению Лейнитцера, был тем
самым  "задубелым",  который  мог  осуществить  замысел  Барвициуса,  жил  в
маленьком,  слегка покосившемся домике, расположенном  чуть ниже  Градчан, в
той части города,  которую  называли  Малой  Страной. Из окон его  чердачной
комнаты была видна вся Прага вплоть до  Страховского монастыря. Но  когда он
по  утрам подходил к окну, его взгляд прежде  всего  натыкался на  маленький
огородик,  который содержала  вдова  портного. Там, доставляя  господину фон
Вальдштейну  невыносимые  мучения,  с  утра  до вечера  вертелись  две козы,
десятка  полтора  кур  и собака  Люмпус.  Самом  собой  разумеется, вся  эта
живность  беспрестанно  блеяла, кудахтала  и  тявкала.  Но особую  злость  у
молодого  графа вызывал петух  -- мелкий, занудливый  горлан, которого вдова
звала  Иеремией  за  его  умение  издавать   столь  горестное   и  печальное
кукареканье, что казалось, будто он оплакивает  скорби всего мира. Когда фон
Вальдштейн не  мог больше выносить весь этот шум,  он бросал своего любимого
Полибия и  сбегал вниз  по лестнице на кухню, где вдова портного колдовала с
шумовкой над  дымящимися горшками  и сковородами.  Он  кричал,  что не может
этого больше выносить, что это сущий ад и что  с шумом необходимо покончить,
иначе он немедленно  съедет с квартиры. Но вдова только смеялась и говорила,
что держит кур не ради  кудахтанья и что  если господин хочет иметь молочный
суп и яичницу, то ему  следует  мириться с  присутствием коз и птиц,  а  что
касается Иеремии, то  дни  его сочтены, ибо  в ближайшее воскресное из  него
будет приготовлено отличное жаркое.
   После обеда в огородике становилось потише. Люмпус больше не гонялся за
козами  и курами, а  убегал носиться  по улочкам  Малой Страны.  Обратно  он
заявлялся только ночью, всегда  в одно и то  же время, когда колокола церкви
Лорето  били двенадцать. Он начинал тявкать  и  скулить  под  окнами, прося,
чтобы  ему  открыли дверь.  От производимого им  шума  просыпался  Иеремия и
начинал оплакивать земную скорбь, а уж к нему подключались  козы, после чего
Вальдштейну оставалось только  прижимать руки к  ушам и кричать,  что это не
дом, а преисподняя и что он не останется здесь больше ни на одну минуту, ибо
ни днем ни  ночью ему нет  покоя.  Тем временем вдова  впускала пса, который
тихонько залезал в свой угол, потом  успокаивались козы и, наконец, на время
забыв мировую скорбь, засыпал Иеремия.
   Но если огород с козами, Люмпусом и Иеремией были для Вальдштейна адом,
то сразу же за ним  начинался  рай.  Это  был  просторный  парк,  обнесенный
красивой решеткой и живой изгородью. За старыми развесистыми деревьями парка
виднелись черепицы,  трубы и флюгера небольшого изящного  замка. Там  царила
тишина, не было никакого движения и только ветер пролетал сквозь  облетевшие
кроны да изредка раздавалось негромкое постукивание дятла.
   Парк  и замок  принадлежали Лукреции фон Ландек, молодой вдове, которая
считалась одной  из самых богатых наследниц во всем  королевстве.  Говорили,
что  многие  кавалеры  и  высокие  господа  искали  ее  руки,  но  она  всем
отказывала,  утверждая,  что  хочет  остаться  незамужней  и  передать  свое
неделимое богатство церкви. Ибо она  была к тому же  одной из самых набожных
дам королевства.  Толковали,  что она  каждый  день  слушает мессу в  церкви
Лорето и всегда носит при себе  томик Евангелия, чтобы постоянно иметь слово
Божие перед глазами. Она  редко  принимала участие в развлечениях,  которыми
столь обилен большой город, и почти  не  показывалась в придворном обществе.
Зато  она  регулярно общалась  с настоятелем собора  Святого Витта,  который
состоял  с   нею   в  родстве,   а   также  с  двумя   старыми   девами   из
аристократического  дамского  кружка  Град-чан  и  отцом-иезуитом из  собора
Святого Сальватора.
   Альбрехт фон Вальдштейн любил стоять у окна и любоваться парком. Он сам
не мог  сказать, почему он это  делает.  Иногда в  его  сердце просачивалась
горечь, и ему вспоминалось унаследованное от  отца  именьице, которое еще  в
его  отроческие годы пошло  с молотка под тяжестью долгов. Иногда  он видел,
как  Лукреция  Ландек  беседовала  со  своим молодым  садовником,  неизменно
появлявшимся  с огромным букетом свежих  роз.  Издалека она казалась  ему не
очень высокорослой, но прекрасно сложенной и грациозной. Черты ее лица он не
мог  различить. К тому же у него зародилось  сомнение, что это действительно
была Лукреция: ведь он мог видеть одну из ее приближенных.
   Так жил Альбрехт фон Вальдштейн, созерцая свой ад и рай, до того самого
дня, когда в его чердачную комнатку явился Георг Лейнитцер.
   Лейнитцер  долго  ломал  себе  голову  над  тем, как лучше  подъехать к
Вальдштейну  со  своим делом,  и  решил  прежде всего как следует расхвалить
Барвициуса, своего патрона. Он  распространялся о том,  какой это редкостный
человек, и  как его  все  уважают при дворе, и как перед ним отворяются  все
двери, и как он умеет употреблять свое влияние на  благо своих друзей, и как
кстати было бы для Вальдштейна свести знакомство с этим ангелом во плоти.
   -- Так кто же этот господин, о котором  вы мне говорите? -- осведомился
Вальдштейн. --  Он  облечен  должностью  при  дворе?  Или  занимает  пост  в
правительстве королевства?
   Лейнитцер неопределенно помахал рукой.
   --  Об этом позже, -- интригующим тоном пояснил он Вальдштейну. -- Пока
я могу вам сказать только, что он сам себе хозяин.  В  данный момент его имя
упоминать  не  обязательно. Между  собой мы зовем его не иначе как патрон. Я
имею в  виду нескольких моих  друзьях,  которые иногда также  оказывают  ему
услуги. И чтобы сказать вам все: я говорил с ним о вас и сообщил, что только
вы  и никто другой являетесь человеком, способным помочь ему  в  одном очень
важном деле.
   -- А что это за дело? -- спросил Вальдштейн.
   -- Об этом  тоже  позднее,  -- отвечал Лейнитцер. --  Насколько  я могу
объяснить вам уже сейчас, речь идет о некой акции, предпринимаемой дворцовой
чешской  партией против  испанской  партии, так как  именно  глава испанской
группировки...
   -- Благодарю вас, но  мне это  не  подходит.  С дворцовыми  интригами и
делами  государственной  политики   я   не  хочу  связываться!   --  обрезал
Вальдштейн, ибо думал о своем будущем и не хотел  наживать  себе врагов ни в
одной  из борющихся  за  влияние при дворе группировок, будь  то  богемская,
чешская, испанская или австрийская партия.
   Лейнитцер мгновенно понял свою ошибку и поспешил ее исправить.
   -- Собственно  говоря,  это вовсе не  политическое дело, --  заверил он
Вальдштейна.  -- Возможно,  мне  еще нельзя  об  этом  говорить,  но  я хочу
заверить  вас, что человек, которого надо извлечь из его дома и доставить  в
одно надежное  место,  не  более  причастен  к  дворцовой  и государственной
политике, чем вон те куры в огороде!
   --  Кого же  это  хотят  извлечь  из  собственного дома  и доставить  в
надежное место? -- спросил Вальдштейн. -- То, о чем вы  сейчас толкуете, мне
тоже вовсе не по душе!
   --  Существуют вещи, о  которых,  может быть,  и неприятно говорить, но
которые всякому очень идут на пользу, -- воспротивился Лейнитцер. -- Вот,  к
примеру, прикиньте: такого  случая  одним  махом раздобыть пять-шесть  сотен
дукатов вам больше не представится за всю вашу жизнь...
   "Шестьсот  дукатов!"  -- потрясенно воскликнул про себя  Вальдштейн. Он
вмиг прикинул, что  на такую сумму можно  сформировать и  вооружить эскадрон
драгун. А будь у него  эскадрон, он мог бы  на свой  страх и  риск совершить
разведывательный рейд  в пограничные земли  Турции и  таким образом положить
начало  большой  карьере  и,  учитывая  богатство  тамошних земель, немалому
состоянию.
   Но он ничем не выказал охватившего его возбуждения.
   -- Шестьсот дукатов, -- заметил он, -- не так уж и много за дело, перед
началом которого, сдается мне, придется зажигать свечку дьяволу.
   Когда Лейнитцер  услышал эти слова, он понял, что Вальдштейн  возьмется
за  дело,  каким  бы  подлым  его  ни считал,  и  что  сейчас  нужно  только
договориться о сумме, которая будет ему причитаться.
   -- Вы считаете,  что шестьсот  дукатов  мало?  --  возразил  он. -- Ну,
иногда приходится довольствоваться  хотя бы  хорошим началом. А чтобы дьявол
не смущал  вас, скажу,  что операция  находится под высоким покровительством
небесных  сфер.  В  эти два  дня  Марс, ваша звезда,  правит в  доме Большой
Медведицы, и потому у вас не может быть неудачи!
   -- Так дело должно быть завершено в два дня? -- осведомился Вальдштейн.
-- А кто этот человек?
   --  Обо  всем  этом  позже,  -- остановил  его  Лейнитцер,  чрезвычайно
довольный успехом. -- А теперь  я пойду  к патрону, который  ожидает  меня с
вестями.
   Он заходил еще и во второй, и в третий раз. Во время последней  встречи
он уже без обиняков посвятил Вальдштейна во все детали плана..
   --  Патрон,  -- сказал он,  прежде чем  проститься,  --  хочет  сегодня
вечером лично  переговорить с вами. А это, доложу я  вам, честь, которой  он
удостаивает не всякого. Когда  начнет темнеть, погуляйте немного перед вашим
домом. За вами приедут.  Но не удивляйтесь,  если при  этом  будут соблюдены
некоторые церемонии.  Патрон  никому  не  показывает  своего  лица и  равным
образом не хочет, чтобы кто-нибудь узнал его место жительства.  Это одна  из
особенностей его характера.
   Незадолго  до сумерек Вальдштейн вышел из дому и стал прогуливаться под
окнами.  За  час до того он  узнал от Иоганна Кеплера,  что  в ночь операции
отнюдь не Марс, но Венера царит в доме Большой Медведицы. Это обстоятельство
растревожило  его и отчасти лишило уверенности, но от дела отказываться было
уже поздно.
   Когда  он уже начал уставать  от томительного  ожидания, вниз по улочке
проехала карета. Перед  домом она  остановилась.  Кучер соскочил с облучка и
открыл дверцу. Его шляпа была  низко  надвинута на лоб, отчего лица почти не
было видно.
   -- Если  господину  угодно,  --  сказал  он,  --  его ожидают.  Молодой
Вальдштейн вскочил в карету. Когда дверца  захлопнулась,  с заднего  сиденья
донесся голос:
   --  Я  прошу  у  господина