почти все  очищают
карманы, прежде  чем отдать  мне  платье.  Но иной раз  он извлекает  оттуда
какое-нибудь маленькое сокровище: кусок ленты, перчатки, клубок шерсти, а то
и платочек. И на это, господин, можете себе представить, он кормит свою мать
и  двух  младших  сестер! Деньги?  Нет,  денег  он еще  ни разу  не находил.
Бедняки, которые сдают мне старье, не оставляют в карманах денег.
   -- Боже мира!  Не  поднимай меня и не  повергай вниз!  -- вдруг взвился
голос мальчишки из облака пыли, среди которого он копался в старой одежде.
   -- Что там у тебя? Что ты нашел? -- спросил старьевщик.
   --  Будь благословен нынешний  день! --  прокричал мальчишка и вышел из
угла с талером в руке.
   -- Целый талер! -- вскричал старьевщик, у которого даже перехватило дух
от изумления.
   -- Так оно и  есть, талер,  --  выдохнул мальчик.  Он  то  краснел,  то
бледнел от испуга и радости, в его глазах застыло вопросительное выражение.
   --  Что ты на меня смотришь?  --  спросил  торговец. -- Это принадлежит
тебе. Дурак, который  забыл  его  в кармане, уже не придет  за ним.  Он и не
знает ничего о своей  потере -- поди, думает, что  пропился  подчистую. Будь
спокоен, я-то знаю этих людей.
   Мальчик подпрыгнул, да так высоко, что  выскочил  из своих  башмаков, а
потом пустился впляс по лавке.
   -- Эй, ты!  А  что ты сделаешь  с этими  деньгами?  -- полюбопытствовал
молодой  эрцгерцог, который встревожился при мысли о  том, что его  заветный
талер опять пойдет неизвестно  куда. -- Купишь новые башмаки? Новую шапку? А
может быть, куртку?
   Мальчик остановился и посмотрел на принца.
   -- Нет, господин, -- ответил он. -- Мой отец --  будь благословенна его
память! -- учил меня: из пары башмаков не сделаешь двух пар и шапка не может
стать ничем, кроме шапки. А вот из талера очень просто сделать два талера!
   Он схватил свой холщовый мешок и в один миг выскочил в двери.
   --  Как тебя  зовут?  Куда ты  так  спешишь?  --  крикнул  вдогонку сын
императора, но мальчишка уже не слышал его.
   -- Его зовут Мордехай  Мейзл,  а куда он спешит, я  не знаю,  -- сказал
старьевщик. -- Он вечно спешит. Возможно, хочет уже сегодня, уже в этот час,
сделать из одного талера два.

   (1)Небольшая угольная куча, в которой дожигается оставшийся  от первого
пережога уголь.
   (2)Кидуш, хавдала -- еврейские молитвы.



VII. НОЧЬЮ ПОД КАМЕННЫМ МОСТОМ

   Когда  вечерний  ветер  покрыл  зеркало реки  мелкой  рябью волн, цветы
розмарина  теснее прильнули к алой розе, и  спящий император ощутил на губах
поцелуй любимой из своих грез.
   --  Сегодня ты пришел поздно,  --  прошептала она. -- Я лежала и  ждала
тебя. Мне казалась, я ждала целую вечность.
   --  Я  всегда был здесь, -- отвечал  он.  -- Я  лежал  и смотрел сквозь
занавешенное  ночью  окно. Я  смотрел,  как по небу летят  облака,  и внимал
шелесту древесных крон. Я устал от тягот дня, от всей этой суеты и шума. Мне
казалось, что глаза мои закатятся внутрь -- так  они устали. И  вот  наконец
пришла ты...
   --  Пришла? -- спросила она. -- Но  как я могла прийти? Ведь я не  знаю
дороги и не помню, что  когда-нибудь  ходила  по ней...  Кто перенес  меня к
тебе? Кто из ночи в ночь переносит меня к тебе?
   -- Ты пришла, я держу тебя в руках, а больше я и сам ничего не знаю, --
сказал Рудольф II.
   -- Это было так хорошо, -- шептала она. --  Я шла по незнакомым улицам,
поднималась  по лестницам, и  люди,  которых я  встречала,  смотрели на меня
удивленно,  но никто из  них  не  сказал  мне  ни слова,  никто  не  пытался
задержать меня. Ворота распахнулись, двери отворились, и  вот я с тобой. Это
неправильно, я не должна этого делать... Ты слышишь, как плещется река?
   -- Да, слышу.  Ночью, когда ты со мной, она шумит сильнее, чем  обычно.
Она словно хочет убаюкать нас песней. Когда ты впервые услышала ее плеск, ты
заплакала от страха. Ты плакала и кричала: "Что творится со мной? Где я?!"
   -- Я испугалась. Я сразу же узнала тебя, но не могла понять, почему я с
тобой, --  сказала она.--  Когда  я  увидела  тебя  впервые,  ты  мчался  на
молочно-белом  скакуне, а  вслед за тобою  неслась  колонна латников. Кругом
были блеск и  мерцание, гремели  копыта и гудели трубы, а я  бежала  домой и
кричала:  "Я видела  величие императора!" И  я боялась,  что у  меня вот-вот
остановится сердце...
   -- Когда я  увидел тебя впервые,  -- говорил император,  --  ты стояла,
прижавшись  к стене  дома, немного  подняв плечи, словно  хотела убежать или
спрятаться. Ты была робка и боязлива, как  малая птичка, и каштановые локоны
спадали тебе на лоб. Я  смотрел  на тебя  и знал,  что никогда  уже не смогу
забыть тебя, что буду думать о тебе день и ночь.  Но чем ближе  подходил я к
тебе, тем отдаленнее ты мне казалась, с каждой минутой ты уходила все дальше
и  дальше, ты становилась такой недостижимой, словно  уже была потеряна  для
меня  на все времена. И потому когда ты  приходила ко мне  и я обнимал тебя,
как  обнимаю  сейчас,  это было как  чудо, как сновидение.  Сердце  мое было
исполнено счастья, а ты все плакала...
   -- Плакала и, наверное, сегодня заплачу.  Где  мы и  что с нами  обоими
творится?
   -- Какой  сладостный запах! --  прошептал император. -- Ты пахнешь, как
нежный маленький цветок, имени которого я не знаю!
   -- А ты! --  лепетала она.  -- Когда я с  тобой,  мне  кажется, будто и
гуляю в розовом саду!
   Оба  умолкли.  Мимо катились  шумные  воды  реки.  Налетел  ветерок,  и
розмарин с розой слились в поцелуе.
   --  Ты  плачешь,  -- вздохнула алая роза. --  Твои глаза влажны,  а  на
ресницах повисли слезы, будто капли росы.
   -- Я плачу, -- отвечал  розмарин, --  потому что каждую ночь  прихожу к
тебе,  а мне этого нельзя. Я плачу,  потому что  мне следует быть далеко  от
тебя, а я не хочу уходить.
   --  Тебе и не надо уходить. Ты моя, и я  не  пущу  тебя.  Сотни ночей я
молил о тебе Бога, и Бог подарил мне тебя, и теперь ты моя.
   -- Да, я твоя. Но не Бог подарил меня тебе, и не Его рука приносит меня
сюда каждую ночь.  Бог  гневается на  меня, и в глубине души я чувствую ужас
перед Его гневом!
   -- Он вовсе  не гневается на тебя,  -- возразил император. -- Как можно
на тебя гневаться? Он смотрит на тебя, улыбается и прощает.
   -- Нет, -- прошептала  она.  -- Он не улыбается. Я  преступила заповедь
Его. Он не такой  Бог, который улыбается и прощает. Но  пусть будет по  воле
Его. Пусть Он обвинит и отвергнет меня, но пока я с тобой, я не в силах тебя
покинуть.
   И  розмарин с  розой, исполненные страха и блаженства, теснее прижались
друг к другу.
   -- Каким был твой день? -- спросил розмарин.
   --  Мой  день,  --  отвечала  роза,  --  был  обычным  днем несчастного
человека. Было много забот, труда и маеты. Еще  больше было высоких господ и
мелких  господинчиков,  жуликов  и  болтунов,  мошенников  и  лжесвидетелей,
больших глупцов и маленьких дурачков. Они приходили и нашептывали мне на ухо
злые и  коварные, пустые  и  ничтожные  слова, они хотели  того, они  хотели
другого, они  терзали  меня  до самого вечера. Но когда  я  закрыл  глаза, я
увидел тебя, и это было счастье. Таким был мой день, а твой?
   --  Одни голоса  да тени вокруг  -- вот каким был  мой  день. Я прохожу
сквозь них, словно сквозь  туман, я не уверена в том, что они есть  на самом
деле. Все мои дни -- сплошной обман. Меня окликают  призраки, они говорят со
мной,  а я не  знаю, что им ответить. Так проходит мой день -- и вот  рвется
мыльный  пузырь,  развеивается  туман,  и   я  с   тобой.  Ты  один  --  моя
действительность...
   -- В мрачные часы  дня, когда на меня наваливается суета бренной жизни,
-- сказал император, -- и окружающий мир раскрывает свою неверную, коварную,
лживую  и предательскую сущность, мысли мои убегают к тебе.  Только  в  тебе
нахожу я утешение. Ты обладаешь светом истины. Когда я с тобой, мне кажется,
что я постигаю мировой порядок вещей, могу  проницать фальшь и ложь и видеть
неверность в сердцах людей. Бывает, что я зову тебя,  но остаюсь по-прежнему
одиноким, в глубине души призываю тебя, но ты не приходишь. Почему не всегда
приходишь  ты? Что удерживает тебя откликнуться на  мой  зов? Что  связывает
тебя? Ответа не было.
   -- Где ты? Ты слышишь меня? Я больше не вижу тебя! Ты  еще здесь? Я все
еще  обнимаю тебя,  слышу  биение твоего сердца,  ощущаю  твое дыхание -- но
почему я не вижу тебя?
   -- Я здесь, подле тебя, --  прозвучал ее голос. -- На один короткий миг
мне вдруг показалось, что я ушла. Что  я лежу в своей комнате, и лунный свет
освещает мою подушку, и ночная птица порхает иод  потолком, влетая и вылетая
через окно.  А потом из сада пришла кошка и прыгнула на подоконник, и что-то
загремело, и я лежала в постели и  слушала, пока не услыхала твой зов. И вот
я снова с  тобой, а  луна, комната,  кошка  и испуганная птица, должно быть,
приснились мне.
   -- У  тебя сны ребенка,  -- сказал император. -- Когда я был мальчиком,
мне  снились поле  и  лес, охота, собаки, птицы и другое  зверье, а  когда я
просыпался, то был  полон  утренней радости и света. Позднее  пришли тяжелые
сновидения -- они пугали  меня,  и часто  во сне мне хотелось, чтобы настало
утро. И все-таки  ночь прекраснее дня! Людской  шум  умолкает, и слышны лишь
звон колокола, веяние ветра, шелест деревьев, плеск реки да хлопанье птичьих
крыльев.  Вот голоса ночи, голоса  мира,  что  лежит  под  вечными звездами,
идущими своим путем по воле Создателя. Я часто думал о том, что Бог сотворил
человека не так, как Он создавал звезды,  ибо там, наверху,  царят порядок и
послушание, а  здесь, внизу, одни тревоги, распри и коварство. Но где же ты?
Почему ты молчишь? О чем ты думаешь?
   --  Я думаю о  том, что, наверное,  вообще  не  смогла бы жить  и  быть
счастливой,  если  бы  не было  тебя. Я думаю о том,  что звезды идут своими
путями  --  и  все  же  когда-нибудь  они  должны  остановиться.   И   время
когда-нибудь  остановится, и  тогда  нам  с  тобой будет так же хорошо,  как
сейчас, и это будет длиться вечно.
   -- Время не может  остановиться, и даже когда кто-то счастлив, как мы с
тобой сейчас, оно продолжает нестись  во весь опор, как  зверь на травле,  и
один час за другим улетают в безграничность... Иди ко мне, поцелуй меня! Где
ты?
   -- У твоих губ живу я, у твоего сердца рука моя, я вся твоя! Опьянев от
счастливых грез, цветок розмарина оторвался от алой розы.
   -- Мне надо идти, -- прошептала возлюбленная императора Рудольфа II. --
Прощай, я не могу больше оставаться, мне пора идти!
   -- Куда же ты? Куда? Останься еще ненадолго! Почему тебе нужно идти?
   --  Не знаю. Не  знаю.  Отпусти  меня, отпусти, я  не могу остаться,  я
должна идти!
   -- Да нет  же, останься! Где ты? Я не вижу тебя... Где же ты? Я все еще
держу тебя за руку, но где ты? Куда она уходит от меня?!
   --  Куда  уходит  она?  -- крикнул Рудольф,  рывком  оторвал голову  от
подушки и огляделся по сторонам.
   У изголовья императорской кровати стоял встревоженный Филипп Ланг.
   --  Я услыхал, как  Ваше Величество  стонали во сне  и звали кого-то, и
осмелился войти,  -- доложил он. --  Вашему Величеству,  вероятно, приснился
дурной  сон  --  так  громко  Вы  стонали.  Пожалуй,  даже  хорошо,  что  Вы
пробудились  так рано,  иначе  у  Вас  опять бы разыгралась мигрень. Там, за
дверью, стоят  несколько человек. Они всепокорнейше просят Вас выслушать их.
Прикажете завтрак, Ваше Величество?
   -- Куда же она? -- прошептал император.
   В своем доме на площади Трех Колодцев проснулась прекрасная Эстер, жена
Мордехая Мейзла. Луч утреннего солнца упал ей на лицо, и ее волосы вспыхнули
красноватым сиянием.  Кошка бесшумно  обежала  комнату и села в углу, ожидая
полагающегося ей блюдечка с молоком. Цветочный горшок, с  вечера стоявший на
подоконнике,  лежал  разбитый  на  полу.  По  комнате неторопливо расхаживал
Мордехай Мейзл и нараспев читал утреннюю молитву.
   Эстер выпрямилась и убрала со лба свои светло-рыжие волосы.
   -- Опять приснилось! -- прошептала она. -- И так всегда. Из ночи в ночь
все тот  же дивный сон! Я никогда не бываю так счастлива,  как в эти минуты,
но хвала Господу, что это всего лишь сон!



VIII. ЗВЕЗДА ВАЛЛЕНШТЕЙНА

   Был чуток героя болезненный сон,
   От каждого шороха вздрагивал он.
   В селениях, где на войне ночевал,
   Он всякую живность уничтожал.
   Великую силу он войска собрал
   И много побед королю одержал.
   Но больше всего он любил серебро
   И вешал людей, чтобы взять их добро.
   А ныне он в вечный отправился путь --
   И лают собаки, и куры поют!
   Из эпитафии Валленштейну

   Иоганн  Кеплер, великий математик и астроном, разум которого объял весь
видимый мир, в 1606 году поселился в Праге и -- по причине крайне стесненных
и   бедственных   обстоятельств   --  жил  в   заброшенном,  полуразрушенном
староградском доме, из окон  которого невозможно было  увидеть ничего, кроме
кузнечной  мастерской,  где весь  день  напролет  ковали  подковы  и гвозди,
кабачка,  где  по  ночам горланили  пьяные  солдаты, да  дощатого  забора  с
разлившейся  за  ним болотистой  лужей,  в которой  вечно распевали лягушки.
Когда по смерти Тихо Браге ученый принимал должность  придворного астронома,
ему сулили  золотые горы,  но все обещания были скоро  позабыты, выплаты  из
казны  прекратились, и теперь, чтобы  раздобыть несколько жалких  гульденов,
ему приходилось целыми днями  торчать в  финансовой камере богемского двора,
вымаливая деньги у чиновников. Часто он не знал, чем на следующий день будет
кормить больную жену и троих детей, не говоря  уже о  себе самом. Да и жизнь
становилась день ото дня дороже, а осенью, как и  предсказал Кеплер в  своем
календаре на 1606 год, в стране наступили ранние и резкие холода.
   Однажды в  пасмурный и  дождливый  ноябрьский  день он в  очередной раз
отправился за  Градчаны в Олений ров и сторговал там у егерей  императорской
охоты,  охранявших  дичь, вязанку дров; эту работу  ему  приходилось  делать
самому, поскольку у него не было ни слуги, ни служанки. Груз его был невелик
--  дровишек  как раз  хватило  на  то,  чтобы  приготовить суп на  плите да
обогреть  комнату,  где лежала  больная  жена.  Справившись с  этим нехитрым
занятием, он сидел в нетопленой рабочей комнате и, завернувшись в еще мокрый
от дождя плащ, терпеливо пропускал  мимо ушей упреки  императорского тайного
советника  Ханнивальда.  Сей государственный муж  пришел попенять ему за то,
что   астрономические   таблицы,   которые,  согласно  воле  и  желанию  Его
Величества, должны были отнимать большую часть  времени ученого,  до сих пор
были не готовы.
   --  Вы  же сами прекрасно  знаете, --  сказал Кеплер, когда  Ханнивальд
закончил излагать свои претензии, -- сколь  смутны, запутанны и жестоки дела
наших дней, а мне иной раз не достается даже масла в кашу... Мне бы очень не
хотелось заводить  об этом речь, но вы сами вынуждаете меня напомнить о том,
что я постоянно ожидаю того часа, когда  мне  выплатят долг.  Если этого  не
случится  в ближайшее  время,  то,  даже  и состоя  на  личной  службе у Его
Величества,  я вместе со своими  детьми буду принужден умереть с голоду, ибо
не могу питаться воздухом, как какой-нибудь хамелеон. Именно по этой причине
я и вынужден  вместо таблиц,  составление которых вверено  мне  милостью Его
Величества,  заниматься  прогностикой  и  ничего  не  стоящими  календарями,
которые не принесут мне славы. Но за счет этих безделиц я кормлю свою семью.
Да  и, сказать  откровенно, это все  же немного лучше, нежели изо дня в день
досаждать Его Величеству просьбами, жалобами и протестами!
   -- Этим вы ничего бы и не добились. Разве что один раз, не больше, были
бы  допущены  на  глаза  императору,   --  заметил   Ханнивальд,  отнюдь  не
благорасположенный к Кеплеру -- приверженцу протестантского вероучения.
   -- Но почему бы не подумать о том, -- продолжал  Кеплер, не выказывая и
следа обиды и горечи, -- чтобы  выделить моему семейству хотя бы минимальное
вспомоществование.  Мы  постоянно  терпим  лишения,  и,  откровенно  говоря,
сегодня как раз  один из тех дней, когда я не располагаю даже  парой грошей.
Но я не ропщу. Я жалуюсь одному лишь Богу, я полагаюсь и уповаю на Того, кто
может все изменить. Но покуда мне приходится вести жизнь нищего.
   Он взволнованно умолк, прижал к губам платок и закашлялся.
   -- Его Величество, -- продолжал Ханнивальд, не вникая в жалобы Кеплера,
-- также разгневан  тем,  что вы пренебрегли  его приказом  определить,  что
выйдет из конфликта между Его Святейшеством Папой и республикой Венецией!
   -- Его Величество, --  резко возразил Кеплер, и тут его вновь на минуту
одолел кашель, --  посылал ко мне  своего камердинера Филиппа Ланга, который
долго   и   много   распространялся   о   том,  что  я   должен  подготовить
астрологическое обоснование хода и ожидаемого разрешения конфликта. Но я уже
со всем должным  почтением  известил Филиппа Ланга, что  никак не могу этого
сделать. Я считаю,  что звездочет, берущийся судить не о движениях созвездий
и их  будущих конфигурациях, а о судьбах людей и государств, которыми ведает
один только Бог, является никем иным, как подлым лжецом и ничтожеством!
   --  Насколько  я понимаю,  --  заключил  Ханнивальд,  --  вы  полностью
отвергаете астрологию, эту пришедшую к  нам из глубины веков  и тысячекратно
испытанную научную дисциплину, к которой охотно прибегают монархи, князья  и
другие высокие господа для познания своей земной, а иногда даже и посмертной
участи?
   -- Не полностью! Я отвергаю ее не полностью! -- возразил Иоганн Кеплер.
--  Разделение  неба  на двенадцать  домов, господство  треугольников  и всю
прочую  чепуху, относящуюся  к  расположению  и  поведению  малых  духов,  я
отрицаю. Но гармонию неба я признаю!
   -- А конфигурации созвездий? Как вы относитесь к этому? --  допытывался
Ханнивальд.
   -- И  это  я признаю,  но  с некоторыми  ограничениями  -- скорее,  как
фактор, имеющий известное значение, -- пояснил Кеплер. -- Ибо  по тому,  как
конфигурируются  лучи созвездий при  рождении  ребенка, определяется течение
его жизни в  той или иной духовной  форме. Если  конфигурация гармонична, то
возникает прекрасная форма души.
   -- Если я вас правильно понял, -- задумчиво произнес Ханнивальд,  -- вы
настаиваете  на  пересмотре  некоторых  постулатов, хотя  в  общем  и  целом
астрономия  в вашем  представлении недалеко ушла  от пифагорейской. А вы  не
пытались привести вашу точку зрения в согласие с учением церкви?
   -- Да упаси Боже! -- воскликнул Иоганн Кеплер. -- Я не хочу ввязываться
в богословские споры. Во всем, что я  говорю, пишу и делаю, я руководствуюсь
принципами чистой математики. А церковные дела я не затрагиваю.
   Тайный советник императора покачал головой.
   -- Ваш ответ  огорчает меня, господин Кеплер, -- заявил он. --  Все это
мне  весьма  не  нравится.  У  вас на  устах  слова  смирения, но  щучат они
высокомерно  и  не  совсем  по-христиански.  Мне все время кажется, что  это
говорите не вы, а тот, козлоногий и  рогатый... Однако  в мои обязанности не
входит испытывать вас в  этом направлении. Мой всемилостивый господин послал
меня  к  вам  ввиду  того,  что вы  неоднократно давали  ему повод быть вами
недовольным. Я выслушал доводы, что вы приводите в свое оправдание, а больше
мне ничего и не нужно. Когда я буду докладывать Его Величеству, я  не забуду
упомянуть  о плачевных обстоятельствах,  на которые  вы  жалуетесь. И с тем,
господин Кеплер, имею честь откланяться.
   Он поднялся  и слегка --  насколько полагалось при общении с придворным
астрономом --  приподнял шляпу. Распрямившись, как  складной метр, и  придав
лицу отчужденное выражение, он уже было повернуться к двери, но Кеплер вдруг
остановил его следующими словами.
   --  Господин секретарь,  --  быстро  проговорил  он,  --  за пять  лет,
проведенных в  этой стране, я так и остался чужим для всех. Я мало о