прозвучал голос барона. -- Через все улицы Праги придется проплясать  ему. Я
не советую ему уставать, ибо стоит ему  остановиться, как в теле  его  будет
сидеть  две пули.  Если господину это не  подходит, он волен  отказаться. Ну
как? Или господин думает, что я намерен ждать?!
   Два  стрелка-хорвата  вскинули  мушкеты,  музыканты  заиграли,  и  граф
Коллальто, подгоняемый смертным ужасом, принялся отплясывать сарабанду.
   Это  было  удивительное шествие,  и  двигалось  оно по  всем  улицам  и
площадям ночной Праги. Во главе вышагивали  факельщики, за ними -- музыканты
с  флейтой,  скрипкой  и  барабаном.  За  музыкантами  двигался,  отплясывая
сарабанду, граф  Коллальто. Оба  парня с мушкетами наизготовку  следовали за
ним, а в  самом хвосте  шел барон  Юранич, указывая  отнятой у  графа шпагой
(свою он вложил в ножны), куда факельщикам сворачивать на перекрестках.
   Так двигались они по узким извилистым улочкам, то забиравшим  вверх, то
уходившим вниз,  мимо дворянских особняков и  узких, покосившихся  от  ветра
сараев,  мимо церквей  и садовых  оград, мимо  винных  погребков  и каменных
колодцев. Люди,  которые изредка попадались им навстречу, не находили ничего
странного в этой процессии: они  думали, что танцующий кавалер, для которого
играли музыканты,  немного перебрал на пиру и теперь  пребывает  в избыточно
радостном  настроении,  а  один  из   его  добрых  друзей  провожает  его  с
музыкантами и вооруженными  лакеями  до  квартиры.  Никому  и  в  голову  не
приходило, что человек в отчаянии танцует за свою жизнь.
   Коллальто уже  почти совсем выдохся и  обессилел.  Он почувствовал, что
больше и шагу ступить не сможет без того, чтобы его сердце не разорвалось на
части,  и запросил пощады. Но барон был непреклонен, и ему  пришлось плясать
дальше. И тут случилось, что  процессия вышла на небольшую  площадь, посреди
которой стояла статуя Богоматери. Как только хорваты увидели каменный образ,
они дружно бросились  на колени и, осеняя себя крестным знамением, зашептали
молитвы. Коллальто позволил себе плюхнуться на землю и перевести дыхание.
   Барон Юранич громко и весело засмеялся.
   -- Моей бедной душе ни за что бы не додуматься до этого! -- сказал он и
тоже разок  перекрестился. -- Однако  я должен был  знать,  что  так  оно  и
выйдет. Ведь мои  славные  хорваты -- все как один  благочестивые люди.  Они
знают,  чем обязаны Христу и пресвятой Деве Марии, а тот верзила с барабаном
--  самый  набожный из  них. Он  скорее  отсечет себе  руку, чем поскачет  в
воскресенье красть лошадей!
   Тем временем хорваты  окончили молитву, и только тот,  что не  желал по
воскресеньям угонять чужих лошадей, все  еще стоял на коленях. Наконец барон
тронул его за плечо и закричал:
   -- Ну  же, вставай, чтоб тебя мышь покусала!  Думаешь, Святой Деве  так
приятно видеть твою рожу?
   И вновь начался танец...
   В городе Праге было -- да и до сего дня сохранилось -- много распятий и
статуй святых. Они  стояли,  страдая, благословляя  или  заклиная,  на  всех
площадях и перекрестках, а  также в нишах и углах домов, в порталах церквей,
перед  госпиталями, домами  призрения и  на каменных  мостах.  И всякий раз,
когда  хорваты проходили мимо святых  изображений, они  вставали на колени и
принимались бормотать молитвы и петь литании. На это время Коллальто получал
короткую передышку.  Сначала барон Юранич был не против,  иная,  что в делах
религии с хорватами не стоит спорить  даже их господину. Но вскоре его стало
изрядно  выводить из себя то, что его  слуги в своей  набожной простоте дают
такое  послабление  его  врагу.  Он  задумался  над  тем,  как бы  исправить
положение. И тут ему в голову пришла мысль свернуть в еврейские кварталы. Он
звонко засмеялся  от столь  блестящей догадки: да, этой  ночью он  сыграет с
Коллальто изрядную шутку. На улицах еврейского города графу придется плясать
сарабанду без отдыха, ибо там нет ни распятий, ни фигурок святых.
   В те годы  пражское гетто еще  не было обнесено сплошной  оградой -- ее
построили много  позже,  во время  шведской  оккупации. С улиц Старого Града
можно  было, не  тратя времени на препирательства со стражниками  у запертых
ворот, перейти прямиком в еврейский город. Вот барон и повернул свою свору с
Валентиновской в еврейский квартал, и они двинулись узкими, переплетающимися
улочками вдоль кладбищенской  стены до самого берега Влтавы, а затем обратно
--  мимо еврейской  бани,  ратуши,  пекарни,  запертых  мясных  лавок,  мимо
"блошиного  рынка", и все это время музыканты играли, а Коллальто плясал,  и
не  было на пути  ни одного святого изображения, а  значит,  не  было ему  и
передышки.  То  и дело  открывались  окна, из  них выглядывали  перепуганные
заспанные физиономии --  и  окна сразу же закрывались. Во дворах  то  и дело
взлаивали собаки,  встревоженные  шествием.  Когда  факельщики  и  музыканты
свернули  с Цыганской улицы на Широкую, где стоял  дом высокого рабби Лоэва,
силы  окончательно покинули Коллальто. Он застонал, зашатался, схватился  за
грудь и, рыдая, возопил слабым голосом:
   -- Спасите! Спа-а-асите!
   Высокий  рабби, сидевший у себя в комнате над  священными и  волшебными
книгами, услышал этот голос и  понял, из какой  глубины отчаяния он исходит.
Он  подошел к окну, выглянул наружу и спросил, кто взывает среди  ночи и чем
ему можно помочь.
   -- Образ Иисуса! --  прокричал Коллальто на  последнем издыхании. -- Во
имя Бога, дайте образ Иисуса -- или мне конец!
   Высокий  рабби   окинул  взором  факельщиков,   музыкантов,  танцующего
Коллальто,  лакеев-мушкетеров и грозного, хохочущего во  все горло барона. В
одно мгновение ему стало ясно,  почему  странный ночной танцор требует образ
Иисуса. И еще он понял, что человека надо вызволять из смертной беды.
   Напротив, на  другой  стороне улицы,  стоял  разрушенный  пожаром дом с
единственной  стеной,  почерневшей  от  дыма и времени. На  эту самую  стену
указал процессии  высокий рабби. На ней повелел он властью своего волшебства
возникнуть некой картине,  сотканной  из бликов  лунного  света и трещин, из
потеков ржавчины и следов дождя, из островков мха и пятен сажи.
   И картина  была -- "Се человек!". Но изображала она не святого, не Сына
Божьего и даже не сына плотника, который пришел с холмов Галилеи в священный
город, чтобы учить народ и претерпеть смерть за свое учение. Нет, то был "Се
человек!"(3) иного рода. Но такая обреченность сквозила в этих чертах, столь
потрясающим  страданием  кричало  это  лицо,  что  сам барон,  пораженный  в
каменное сердце  молнией истины, первым опустился на колени... И перед  этим
возникшим на стене  образом  Христа на суде Пилата покаялся он в душе своей,
что без милосердия и страха Божия действовал в эту ночь.
   Мой домашний учитель, студент медицины Якоб Мейзл, который среди прочих
рассказал  мне  и эту историю из жизни старой Праги,  добавил после короткой
паузы:
   -- Больше тут почти нечего сказать. Да и что ни скажи, уже будет не так
важно. Известно, что молодой граф Коллальто в жизни своей  больше никогда не
танцевал и что  барон Юранич вскоре  покинул военную службу, а больше  о них
ничего  не  известно.  А  "Се  человек!" великого  рабби Лоэва? Это  был  не
Христос. Это было еврейство  -- гонимое сквозь  столетия и презираемое всеми
еврейство  обнаружило на картине свои  страдания. Нет, не ходи  в  еврейский
город,  ты  не  найдешь там  ее следов.  Годы, ветер  и  непогода  бесследно
разрушили ее.  Но коли  уж ты  так хочешь,  пройдись по улицам, и  если тебе
доведется  увидеть,  как старого еврейского  разносчика  из тех, что толкают
свою тележку от дома к дому, преследуют уличные мальчишки,  бросающие  вслед
ему камни и орущие: "Жид! Жид!" -- и как он останавливается и смотрит на них
тем взглядом,  что не принадлежит  ему  лично, а  происходит от его предков,
которые,  как  и  он,  носили  терновый  венок  презрения  и  претерпели  от
преследователей  удары  бичей,  --  так вот, когда  ты увидишь этот  взгляд,
тогда,  может  быть,  тебе  удастся  уловить  в  нем  некое  смутное,  некое
отдаленное и едва уловимое родство с картиной высокого рабби Лоэва.

   (1)По злобе (лат.).
   (2) Святой Лаврентий, по преданию, был поджарен на медленном огне.
   (3)Ессе   homo!  (лет.)  --   традиционное   в  христианском  искусстве
изображение Иисуса  Христа  в терновом  венце. С этими  словами Пилат  выдал
Христа  требующим  его казни  иудеям  (Иоанн,  ii, 5).  Первоначальный смысл
выражения -- "Вот им", "Вот тот, кто вам нужен".



V. ГЕНРИХ ИЗ АДА

   Рудольф  II, император  Римский и король Богемский, провел  бессонную и
беспокойную ночь.
   Уже около 9 часов вечера его начал мучить страх -- страх перед / чем-то
таким, что  он  давно уже  предвидел и  чего не  мог  избежать, даже наглухо
закрыв все двери  и окна. Он поднялся  со своей  кровати и,  завернувшись  в
плащ,  принялся  торопливо  ходить  взад-вперед  по  спальне.  Временами  он
останавливался у окна и смотрел в ту сторону, где  за  мерцающей лентой реки
смутно  маячили черепичные крыши  домов еврейского города. Уже  многие  годы
прошли с тех  пор, как из ночи в ночь оттуда приходила к нему его любимая --
прекрасная  еврейка Эстер. Однажды демоны тьмы вырвали ее из рук императора,
и его сладостное наваждение исчезло навсегда. Там же, в  одном из безымянных
домов еврейского  города,  лежало и его тайное сокровище,  его  недостижимый
клад -- золото и серебро еврея Мейзла.
   Доносившиеся из Оленьего рва шорохи,  шуршание  гонимой  ветром увядшей
листвы, шелест мотыльков, ночное пение жаб и лягушек -- все эти звуки томили
императора  и усиливали его  тревогу.  А потом,  около  часу  ночи,  явились
страшные образы и ночные привидения.
   Через час император отворил двери и со стенанием в голосе позвал своего
лейб-камердинера Филиппа Ланга.
   Но в эти дни Филипп, как повелось ежегодно, был занят уборкой фруктов в
своем имении в Мелнике. Вместо него, чуть дыша от испуга,  вбежал камердинер
Червенка в  ночном  колпаке набекрень. Он заботливо  вытер  льняным  платком
капли холодного пота со лба своего государя.
   -- Я часто всепокорнейше предупреждал  Ваше  Величество, --  выдавил он
боязливо,  -- что вам  надо  больше  обращать  внимания  на Ваше  высочайшее
здоровье  и не  выходить  на  холодный воздух  по ночам.  Но Вы  не изволили
прислушаться к словам Вашего старого слуги...
   -- Беги  и  позови ко мне Адама  Штернберга и  Ханнивальда! -- приказал
император.  -- Я хочу поговорить с ними. Да, и зайди  за Коллоредо, пусть он
принесет  мне  крепкого вина.  Сейчас мне  просто  необходим  добрый  глоток
рейнфальского или мальвазии!
   Император помнил  в  точности,  кто из трех застольных  слуг и  кто  из
одиннадцати кравчих императорского стола в какой день недели дежурит при нем
согласно  расписанию.  Но он  не  знал  или  забыл, что  граф  Коллоредо  за
несколько  недель  до  того внезапно умер от  паралича, и теперь обязанности
второго слуги-виночерпия исполнял молодой граф Бубна.
   Ханнивальд, тайный советник  императора, явился в  комнату  первым. Это
был высокий худой  господин с  резкими чертами и серебристо-седыми волосами;
Червенка застал его еще за работой. Вскоре примчался и обер-шталмейстер граф
Адам  Штернберг  в  ночном  халате  и одной  туфле.  Император  в сильнейшем
возбуждении ходил  по комнате, не замечая, что плащ соскользнул с его  плеч.
Наконец он остановился.  На  его лице отражались  волнение,  беспомощность и
крайнее утомление.  Он перевел  дух и  уже  хотел было начать рассказывать о
том, что происходило с  ним  этой ночью --  да и две предыдущие тоже, -- как
дверь отворилась,  и  Червенка впустил молодого Бубну, за  которым  следовал
лакей с кувшином вина.
   Император уставился на юношу, испуганно отступил на шаг и спросил:
   -- Кто ты? Чего ты хочешь? Где Коллоредо?
   -- Ваше Величество, изволите вспомнить, -- вставил Ханнивальд.  -- Граф
Коллоредо волею Божией недавно ушел по пути, предначертанному всем смертным.
Вашему Величеству это известно, ибо  Вы присутствовали на заупокойной мессе,
которую служили по Вашему верному слуге в соборе.
   --  А это, --  подхватил  граф Штернберг, -- его  преемник в должности:
граф Войтех Бубна, к Вашим услугам. Он происходит  из  очень хорошей  семьи,
этот Войтех Бубна.
   --  Но  он  похож  на  Бернхарда  Руссвурма,  --  возразил император  и
отступил, защищаясь поднятой  рукой. --  До  чего  же жутко  он  походит  на
Бернхарда Руссвурма!
   Император иногда пугался новых  лиц. Они  тревожили его тем,  что в них
ему мерещились черты давно умерших  людей -- тех, о ком  Рудольф II старался
не  вспоминать. Генерала Руссвурма он много лет тому назад бросил в темницу,
а потом  приказал расстрелять  за  дуэль. Этот  поступок,  совершенный им  в
приступе  безумного гнева,  и  поныне тяготил его душу. Сквозь многие  новые
лица глядел на него Руссвурм,  когда враждебно, а когда и с насмешкой. Вновь
и вновь вставал он из могилы грозить императору карой.
   -- На Руссвурма? Да что Вы, Ваше Величество!  --  облегченно проговорил
Адам Штернберг. -- Руссвурм был хрупкого сложения, с  таким широким носом  и
тяжелым подбородком.  Готов поклясться Вашему  Величеству, что  знаю Войтеха
Бубну с тех пор, когда он еще носил детскую рубашку навыпуск.
   -- И все-таки он так похож  на Руссвурма! -- нервно вскричал император,
и зубы его застучали. -- Кто ты такой? Откуда пришел? Из ада?
   --  К  услугам Вашего  Величества  -- из  Прастице.  Это  наше  родовое
поместье,  и  расположено оно близ Хотебора в Чаславском округе, -- объяснил
молодой граф Бубна, совершенно не понимая, что происходит и почему император
так испугался его прихода.
   -- Ежели ты не блуждающий дух, -- отвечал император, -- то прочти вслух
"Отче наш", назови двенадцать апостолов Христа и расскажи Символ веры.
   Бубна  бросил испуганно-вопрошающий  взгляд  на Адама  Штернберга.  Тот
утвердительно кивнул, и молодой граф прочитал молитву, перечислил двенадцать
апостолов,  при этом забыв Фаддея и дважды  назвав Филиппа, и тезисы Символа
веры. В тех  местах, где он спотыкался или не знал текста, Червенка  шепотом
подсказывал ему.
   После второго тезиса император успокоился.
   -- Хорошо, -- прошептал он. -- Ты прав, Адам, я обманулся, он  вовсе не
похож на Бернхарда  Руссвурма.  Да  покоится  в мире  Руссвурм, я  давно уже
простил его.
   Червенка  подошел к Рудольфу и  накинул  ему плащ  на плечи.  Император
принял кубок из рук графа Бубны и осушил его.
   -- Славно!  Славно! --  нервно проговорил он  затем. --  Странные  дела
творятся в замке. Сегодня ночью у меня опять появился он и мучил меня...
   --  Кто  же был ночью у Вашего Величества? -- спросил Ханнивальд,  хотя
уже заранее знал, какого рода ответ получит от императора.
   --  Один  из его  вестников!  --  со стоном  сказал  император, который
никогда не называл дьявола по имени.
   --  И  опять  в образе  торговца  пряностями?  --  спросил  Ханнивальд,
приглаживая седые кудри.
   --  Нет,  не в  человеческом  виде, -- ответил  император. -- Уже  двое
суток,  как приходят они. Бывали вдвоем, а первой ночью  их  было  аж  трое:
ворона, кукушка и шмель.  Но ворона и кукушка не кричали, как птицы, а шмель
не  жужжал.  Все  трое  говорили  человеческими  голосами, клевали  и жалили
меня...
   -- Боже, помилуй нас,  грешных! -- со  страхом пролепетал  Червенка,  а
лакей, державший кувшин с  бокалами, попытался освободить правую руку, чтобы
наскоро перекреститься. -- Кукушка, --  продолжал  император, --  требовала,
чтобы я  отрекся от святынь,  мессы, службы часов, мирра и святой воды. Тот,
что был в  виде  шмеля,  твердил мне,  будто Господь  Иисус, наша  надежда и
опора, никогда не являлся во  плоти и что  святая Матерь  Господня впадала в
грех кровосмешения...
   -- Сразу же видно, какого сорта и происхождения эти твари, -- задумчиво
произнес Адам Штернберг.
   --  Третий,  тот,  что  кутался  в  вороньи  перья,  --  сообщил  далее
император, --  заклинал меня, что,  мол, настало  время и нельзя медлить,  а
нужно поскорее отречься  от  святого крещения,  крестного  знамения, мессы и
святой воды, а не то он пошлет того, кто снимет корону с моей головы и вкупе
со всей державой отдаст ее в руки мошенника и бездельника.
   Под мошенником и бездельником император, конечно, разумел своего  брата
Матиаса, эрцгерцога Австрийского.
   -- Бог не допустит этого,  --  решительно сказал Ханнивальд. -- Счастье
государства и Вашего Величества -- в Его руках, а не во власти врага Его.
   -- Истинно так. Во веки аминь! -- присоединился Червенка.
   -- Вчера же ночью, -- продолжал император, -- приходили двое: кукушка и
шмель. Кукушка называла Папу глупым испанским попом, который засел в Риме, а
шмель доказывал, что мне не  следует  больше противиться  его  господину,  а
должно поступать по его воле, не то будет мне худо и спрятанное сокровище не
перейдет в мои руки, а превратится в ничто, растает, как мартовский  снег, и
останется лишь в отчаянии кусать локти.
   -- Ваше  Величество  говорит о  каком-то  тайном  сокровище? -- спросил
Штернберг. -- Я знаю только о долгах казны.
   -- Сегодня ночью, -- вновь заговорил император,  -- они  опять  явились
втроем, но говорила одна кукушка.
   --   Вашему   Величеству  надо   было  прошептать  "Benedictus"(1),  --
предположил Штернберг.
   Император  отер тыльной стороной своей узкой ладони мокрый  лоб. Взгляд
его был отсутствующим, а в душе царили ужас и смерть.
   -- Она сказала, --  произнес он,  --  что пришла со своими сотоварищами
предостеречь меня в  последний раз, потому что за ними  явится  тот, который
приходит в образе человека, и  ему-то я обязан буду дать  ответ.  И я должен
хорошо  обдумать этот ответ,  ибо  если он не понравится его владыке, то  он
передаст мою корону и императорскую власть тому льстецу и бездельнику. И под
властью этого ничтожества война охватит все страны от восхода и до заката, и
затмятся  луна и солнце,  и придут огненные и кровавые знамения на небе и на
земле, и будут мятежи, кровопролития, эпидемии, мор и глад. И тогда все люди
будут  страдать, и многие умрут, и повсюду будет великий спрос  на доски для
гробов.  Я не мог  слушать далее, --  завершил император свой рассказ,  -- и
кинулся к дверям, где и встретил вот его.
   Он усталым и бессильным жестом указал на камердинера Червенку.
   --  Так  оно и было, -- откликнулся тот.  -- Я нашел Ваше  Величество в
сильном  ознобе и  с  каплями  пота  на  лбу и понял из этого, что  мне пора
покорнейше  просить  Ваше Величество о бережении  здравия Вашего Величества,
которое Вы, Ваше Величество, не щадите, как то подобает Вашему Величеству.
   Штернберг сделал  молодому  графу Бубне знак,  что ему  следует  подать
императору  бокал вина.  После  второго бокала возбуждение императора быстро
улеглось,  мрачные  предчувствия   и  тягостные  мысли  на  некоторое  время
отступили,   и   ему  захотелось  спать.  Император  называл  это  состояние
"временным избавлением от мучений".
   Между тем Ханнивальд спросил:
   -- Ваше  Величество  уже  приготовили  ответ,  который  должны сообщить
грядущему послу Сатаны?
   Император  молча  приглаживал рукой свои курчавые  волосы.  Его дыхание
стало  звучным, грудь вздымалась  и опадала.  Целую минуту длилось молчание.
Ханнивальд,  который  порою опасался,  что император  Рудольф может изменить
католической  вере, ибо в глубине  души склоняется  к протестантской схизме,
шепнул Штернбергу по латыни:
   -- Metuo, ne Caesar in apostasiam declinet!
   -- Optime! Optime!(2) -- отвечал  Штернберг, поскольку не понял ничего,
кроме слова "кесарь".
   В  этот   момент   император.заговорил  тихим   голосом,   медленно,  с
осторожностью подбирая слова.
   -- Ты ведь знаешь, Ханнивальд, -- начал он, -- как тревожно развиваются
дела  в  Богемии и  какая в  связи  с  этим  существует  опасность  как  для
рели