знаниями
Парацельса, четыре дня морил императора строгой диетой.
   --  Стало  быть, --  объяснил  цирюльник, --  он  следовал  предписанию
Галена, которое гласит,  что при  сильном  жаре нельзя удовлетворять желания
больного в отношении пищи и питья.
   Камердинер порезал принесенную хозяином редьку на тонкие ломтики.
   -- Его Величество, --  продолжал он, -- был  против такой бесчеловечной
строгости.  Я  ничего  не знаю  об  этом  Галене  и  не смыслю во  врачебном
искусстве, но одно  я  знаю  твердо: если бы  императору  раз в  день давали
немного мясного бульона да утром, днем и вечером по ложке хорошей малаги, то
этого хватило бы, чтобы поддержать его силы.
   -- Когда у  меня случается жар, я ем  одну только уху да вареную речную
рыбу. Это хорошо помогает, -- заметил вернувшийся к столу хозяин.
   Камердинер императора взглянул на него недовольно, даже зло:
   --  Тебя никто не спрашивает. Что это тебе взбрело  в голову сравнивать
свою  похмельную  лихорадку  с  недугом  Его  Величества? Вы, парни с кухни,
воображаете, будто вам от каждого жаркого причитается кусочек.
   Он повернулся к Сватеку.
   --  Ты,  Сватек,  был  со мной в той комнате, где лежал император перед
смертью,  и  должен  знать.  Помнишь   тот  день,  когда  Есениус  пришел  и
раскричался, чтобы вымели прочь вредное зелье?
   -- Да, помню, как если бы это было вчера, -- сообщил цирюльник.  -- Его
Величество ни днем, ни ночью не находил сна, все время ворочался в постели и
стонал.  С позволения его  милости  обер-бургграфа  я  принес  из  аптечного
огорода  свежие листья  паслена  и белены  и  раскидал их по полу, поскольку
известно, что  производимый ими аромат  кружит  голову  и наводит сон. Еще я
положил  на лоб  Его Величеству платочек, смоченный кошачьей кровью, --  это
тоже усыпляет, и таким образом можно немного облегчить страдания больного. И
в  тот  момент,  когда дыхание  Его Величества  стало спокойнее и больше  не
слышно было хрипов и всхлипов, явился доктор Есениус...
   -- Да, -- перебил его Червенка, -- так оно и было. Врач открыл оба окна
и закричал, что воздуха надо больше, а дурное  зелье следует немедля вынести
вон. Я  хотел было возразить ему, но он как заорет: я, мол, должен молчать в
тряпочку,  ибо он и так  знает  все на свете!  При  этом он даже не  захотел
слушать, на  что жалуется  Его  Величество.  А жаловался он на  жажду,  жар,
головные боли  и боли в конечностях, дрожь, беспричинный страх, усталость от
бессонницы и  слабость.  Потом он подошел  к  постели  больного и велел  Его
Величеству подняться, но государь этого уже не мог. И тогда он осмелился...
   Он смолк, на миг погрузившись в себя, а потом покачал головой, словно и
сейчас не веря, что такое могло случиться наяву.
   --  Тогда  Есениус  осмелился,  --  продолжал  он,  --  схватить  моего
всемилостивого  государя за  плечи и за  голову  и поднять  его  силой!  Мой
высочайший  господин  взглянул  на  него,  вздохнул  и  с горечью  в  голосе
произнес:  "Помоги вам Бог,  вы наложили на меня руки. Я бы хотел, чтобы  вы
избежали  своей  судьбы,  но это  случится  непременно:  когда-нибудь  палач
наложит  на  вас руки  и  поднимет вашу  голову  высоко  над  землей, и  ты,
Красноголовик, увидишь это..." Он всегда звал меня Красноголовиком, хотя мои
волосы тогда уже были кладбищенского серого цвета.
   И он пригладил свои пушистые седые волосы.
   Некоторые из гостей придвинули свои стулья поближе к столу, чтобы лучше
слышать,  а один из  них, сняв шляпу и поклонившись,  задал  вопрос,  в  тот
момент вертевшийся у всех на языке:
   --  Если  вы позволите,  как принял  господин  Есениус пророчество  Его
Величества?
   Старый камердинер бросил на него испытующий взгляд и, подумав, удостоил
его ответом:
   -- Он коротко засмеялся,  но  было видно, что ему стало не по себе.  Он
сказал,  что лихорадка  вывела  из  равновесия  жизненный  дух  в  теле  Его
Величества.  И что природа этой лихорадки темна и скрытна, и  ей не  следует
противодействовать, а нужно употребить все старания на то, чтобы ускорить ее
развитие и окончание. Сказав это,  он  вышел из комнаты, и лишь  сегодня, на
староградской Круглой площади, я, по милости Божией, увидел его вновь.
   Он перекрестился, сделал глоток пива и положил  на хлеб  ломтик  сыра с
маленьким кусочком редьки.
   --  Это  хорошая история.  Скажу перед  Богом и Его святыми, что  такую
историю не  каждый день  услышишь, -- сказал  себе  Броуза,  у  которого при
воспоминании об  умершем господине  покатились по щекам  слезы; правда,  ему
было досадно, что люди в "Щуке" слушали рассказ, не предлагая ему поужинать.
Он давно уже чувствовал голод,  но  сегодня ни один  из гостей и не  подумал
поднести ему что-нибудь из того, что было на столах. От  Червенки тоже ждать
было нечего -- он всю жизнь был  скрягой и счетчиком пфеннигов. Хотя  бы  по
редьке  и  сыру  можно было  судить, что  он продолжает отказывать  себе  во
вкусном кусочке.
   --  А вы,  часом,  не мастер слесарных работ, что держит мастерскую  за
церковью Мадонны Лорето? -- спросил лютнист Каспарек человека, подошедшего к
столу с вежливым "если позволите".
   --  Да, это  я,  Иржи Ярош, императорский придворный  слесарь, к  вашим
услугам!  Я  тоже  шел  за  гробом покойного  государя  Рудольфа  вместе  со
стеклодувами,  резчиками по дереву и  камню,  медальерами и  паркетчиками --
словом,  со  всеми, кому за их искусство была оказана  честь  и  похвала Его
Величества, но досталось очень мало денег.
   -- Так это вы,  --  уважительно продолжил лютнист, -- тот человек,  что
изготовил  прекрасную фигурную  решетку,  ограждающую каменную  статую  Иржи
Подебрада в соборе святого Витта?
   -- Эх,  вот  какого короля нам бы  надо  теперь! -- воскликнул один  из
сидящих за соседним столом. -- Такого же чеха,  как Иржи Подебрад, должны мы
иметь во главе страны! Только тогда настанут лучшие времена.
   Старый камердинер печально покачал головой.
   -- Нет,  --  сказал  он.  -- Не надейтесь на  лучшие  времена.  Вы что,
забыли, что  Его  Величество,  мой  всемилостивый  государь,  перед  смертью
проклял свой неверный город Прагу и призвал на  него гнев  Господень?  А то,
что  Бог  его  услышал, показал сегодняшний день.  О,  Иезус Мария,  сколько
крови!  Господи,  будь милостив к бедным грешникам! Нет, лучшие дни  для нас
больше не настанут, и никогда мы не увидим богемского короля из чехов!
   -- Вот  и я это всегда  говорил,  -- обратился Броуза  к  слушателям  и
подчеркнул свои слова значительным кивком.
   --  О,  Иезус,  да  замолчите  вы  оба!  -- раздался  испуганный  голос
седельщика Вотрубы из дальнего угла столовой.
   --  Известно, -- заметил  кто-то  с соседнего  столика, -- что покойный
император не  любил  чехов,  а  больше уважал  все итальянское или  уж вовсе
чужестранное.
   -- Будь даже это правда, что он  проклял Прагу,  -- предположил другой,
-- так он сделал это в помрачении духа.
   --  Нет, говорю  вам, он был  в здравом рассудке,  а кому  же знать его
лучше меня, столько раз пускавшего ему кровь из вен, -- заявил цирюльник. --
Я и  сейчас вижу,  как  он стоит у окна  и смотрит на  город,  и  весь-то он
бледный, дрожит,  а  на  глазах  у  него  слезы. Это было  в тот день, когда
протестантские представители  сословий заблокировали его в замке.  "Прага не
подала  мне  никакой помощи, -- сказал он пану Зденко фон  Лобковицу, своему
канцлеру, который пришел испросить у  него отставки.  -- Она оставила меня в
беде и ничего не сделала для меня. Да-да, ни одного коня они не оседлали для
того,  чтобы  помочь  мне".  А потом мой  царственный господин,  обуреваемый
гневом  и  печалью,  так бросил  об  пол свою  шляпу, что большой карбункул,
которым крепилось  на  шляпе перо,  отскочил  и  закатился  неведомо куда, и
сколько его ни искали потом, так и не смогли найти.
   -- Что  это вы на  меня смотрите?  -- взвился  Броуза.  -- Если вы этим
хотите сказать, что я нашел камень и тайком сбыл его, то это голимое вранье!
Каждый знает, что многочисленные труды по должности, в которой я  служил Его
Величеству римскому императору, не  оставляли мне времени  заниматься такими
пустяками, как поиски какого-то дурацкого камня!
   И, разобидевшись на  всех  присутствующих, он сделал  большой глоток из
пивной кружки своего соседа Яроша.
   --  Кабы  только  нашему высочайшему  господину,  -- взял слово лютнист
Каспарек, -- давали лучшие советы! Если бы он только осознавал опасность, не
тратил времени зря  и не завязывал слишком туго  свой  кошелек! Большая игра
требует  больших ставок. Имел бы я тогда доступ  и возможность поговорить  с
моим всемилостивейшим  господином,  он наверняка открыл бы мне свои уши, ибо
всегда  глубоко  чувствовал  музыку. Но нет,  я  уже был в опале и  не  смел
появляться на глаза императору -- и все из-за Диоклетиана, будь он проклят!
   -- Да он и  так проклят, твой Диоклетиан, чем ты и можешь утешиться, --
сказал камердинер. -- Он же был закоснелым язычником и к тому же преследовал
святую церковь.
   -- Известно,  что Его  Величество был большим любителем древних римских
монет,  -- объяснил цирюльник слесарю и остальным собравшимся  вокруг стола.
-- Он составил из них  прекрасную коллекцию и называл их не  иначе  как "мои
языческие  головки".  Со  всего  света  к  нему  ездили  ученые и  антиквары
осматривать его  собрание.  Он не  пренебрегал  даже  плохоньким  медяком, а
Каспарек взял да и поднес ему большую серебряную монету с портретом римского
императора Диоклетиана...
   -- Это  была редкая штука! -- подхватил Каспарек  --  И  Его Величество
должен бы только радоваться ей, да, на  мою  беду, Диоклетиан в  свое  время
отрекся  • от престола. Вот и пришла нашему царственному господину  в голову
фантастическая мысль, будто я  подарил ему  эту  монету с целью склонить его
поступить так  же, как  Диоклетиан. А  значит,  я  служу  его  брату Матиасу
Австрийскому!
   --   При   каждом   княжеском   дворе   живет   демон,   имя   которому
подозрительность,  -- заметил  придворный  слесарь,  когда  Каспарек  умолк,
сокрушенный своими горестными воспоминаниями.
   -- Да, это верно, но я все же надеялся на лучшую память  о моей  верной
службе, --  горько возразил Каспарек. -- Я уже был в немилости у императора,
когда  вспыхнул  мятеж  в  Новом  Граде.  Вы  все  вспомните,  как  мятежные
протестантские  сословия  собрались  и  во  главе  с графом  Шликом и  паном
Будовецом заняли  новоградскую  ратушу,  как  они выбрали  доктора  Есениуса
верховным  дефенсором(1),  а Вацлав Кинский ходил по  городу и говорил всем,
кто хотел его  слушать, что этот король не годится и что мы должны поставить
другого. Кончилось  тем,  что в деревушке Либен пошли переговоры с  герцогом
Матиасом. Но дело Его Величества еще не было проиграно -- в то время в Праге
было полно уволенных и обиженных солдат; они шумели на улицах, искали дела и
только  и  ждали,  чтобы император  принял их на службу. Если бы  только мой
высочайший господин не поскупился и  запустил  руку в  свой кошелек, если бы
сколотил войско...
   -- Если бы да кабы! -- перебил его Червенка. -- Денег-то ведь не  было!
Ни разу  недостало денег на  самые неотложные расходы.  "Мой делатель золота
умер, -- жаловался император. --  Он унес свою тайну в  могилу, и мне из его
золота не досталось и пол-унции".
   --  Кто  же  был  столь  несвоевременно умершим  делателем золота у Его
Величества? -- поинтересовался слесарь.
   -- Об этом бы вам спросить, -- отозвался  Червенка, -- у Филиппа Ланга,
пока тот еще не ускользнул в  преисподнюю с петлей на шее. Он был доверенным
Его Величества в этом деле. Я же ничего не знаю.
   -- Его Величество держал в замке множество всяческих делателей золота и
адептов  тайной науки, но чего-нибудь путного  не достиг ни один  из них, --
возразил  лютнист  императора.   --   Что  же  касается   этого   последнего
золотоделателя, о котором столько болтали, так мне кажется, что его вовсе не
было!  Кто  видел  его в  лицо?  Никто! Это  был только призрак, сотворенный
фантазией нашего высочайшего господина, образ из его сновидений...
   -- Нет! --  убежденно сказал Броуза. -- Этот  делатель золота не был ни
призраком, ни сном. Я знаю, кто был делателем золота у императора. Да, знаю,
и  не смотрите на меня так. Я, Броуза, узнал этот секрет. И если бы я назвал
вам  его  имя,  вы  все  были бы  страшно удивлены и  уж немало покачали  бы
головами!
   -- Ты знаешь, кто это был? -- спросил камердинер таким тоном, что можно
было предположить, что и он знает эту тайну.
   -- Знаю,  но об этом нельзя говорить, --  ответил  Броуза. -- Я нередко
ходил за  Филиппом Лангом по пятам,  а потому  и знаю, куда  он мотался  и в
каком доме просиживал целыми вечерами.  И я  в глаза говорил моему господину
императору, что он держит этого золотоделателя на горе многим бедным людям и
что это не по-христиански... Но  мой господин сначала притворился, будто  не
понимает по-чешски. Когда же я не отступил от  него и  начал  говорить с ним
жестко,  то он не прогневался, а принялся  жаловаться  на судьбу,  --  какой
убогой,  мол,  стала  его жизнь, и как тяжек груз на его  плечах, и  сколько
людей  он  должен  содержать,  и  что расходы на хозяйство  не  осилить  без
содействия  этого делателя золота... А потом  он заставил меня дать страшную
клятву в том, что я,  доколе Бог даст мне жизни, не выдам имя золотоделателя
и ни одному человеку в мире не скажу о сути  дела. Я до  сего дня держу свое
слово!
   -- Но теперь-то, через столько лет, оно уже не действует! -- высказался
цирюльник. -- Уж нам-то, твоим старым друзьям, ты можешь сказать?
   Броуза покачал головой.
   --  Дай-ка  я  попробую  вытянуть  это  из него!  -- сказал  придворный
слесарь. -- Я знаю, что для этого нужно сделать! И он обратился к Броузе.
   -- А что, кум, как вы насчет яичницы и салатика из зелени? Броуза молча
покачал головой.
   --  Так,  может  быть, вы  желаете  чего-нибудь  из жаркого или  супов?
Правда,  это  греховно  дорого в  наши  дни, да и хозяин  порядочный вор, но
все-таки?
   Броуза не отвечал.
   -- Ну же! Чего-нибудь мы все-таки хотим? -- продолжал слесарный мастер.
-- Например, отличного жаркого из свинины? Со всем, что к нему полагается?
   Броуза нерешительно взглянул на него.
   -- Свиного  жаркого  я  бы  охотно поел! --  сказал он.  --  Не слишком
жирного, но и не слишком постного... И к нему немного спаржи.
   -- Конечно, жаркое будет со спаржей, зеленью и кнедликом! -- подтвердил
придворный слесарь.
   --  Ясное небо! Везет же вам сегодня, пан Броуза! -- воскликнул один из
сидевших за соседним столиком.
   Броуза вздохнул.  Он выдержал короткую  и  жаркую  борьбу с  собою,  но
преодолел искушение.
   --  Нет!  --  сказал  он решительно.  -- Я  поклялся  моему  господину,
покойному  императору, и всемогущему  Богу, и святой  Марии, его всехвальной
матери --  и ради  спасения моей души,  на которое я  очень надеюсь,  в этой
жизни уста мои будут закрыты. Но, может быть, пан Ярош...
   Он немножко помедлил, как если бы вновь обдумывал предложение слесаря.
   --  Возможно,  --  продолжал  он,  -- Бог  допустит,  чтобы  мы с  вами
встретились  на  том  свете. Тогда  я сразу  подойду  к вам и  там, наверху,
расскажу то, чего нельзя рассказать здесь. Да будет на нас милость Господня!
Аминь!
   --  Аминь!  -- повторил  камердинер  и перекрестился,  и все  остальные
последовали  его примеру. А  на Броузу вновь  накатил его  старый дураческий
стих; он решил, что пообещал Ярошу слишком много, и, чтобы потом не пожалеть
об этом, поспешил исправить свою ошибку.
   --  Но  не подумайте, --  объяснил  он придворному слесарю,  --  что вы
узнаете  все  задаром. Нет, выкиньте это из  головы, тайна везде имеет  свою
цену.  Свиное жаркое с кнедликами  и  зеленью придется поставить  и  на  том
свете!
   Он  показал на  небо и прикрыл глаза;  образ небесного жаркого предстал
перед  ним во  всем своем  блеске, и сияние вечной радости отразилось на его
плосконосом, остробородом и морщинистом лице.

   (1)Defensor (лат.) --  защитник,  титул выборного главы протестантского
самоуправления; ему подчинялись войско и гражданские учреждения.



XIII. НЕУГАСИМЫЙ ОГАРОК СВЕЧИ

   Когда  на Прагу  опускались сумерки  и  становилось  темно, Филипп Ланг
приезжал в дом на площади Трех Колодцев. Там  его уже ждал Мендл, доверенный
приказчик  и  домашний слуга Мордехая Мейзла,  который  приветствовал  его и
провожал наверх -- к своему хозяину.
   С рассвета до заката дом был  до отказа наполнен людьми. Купцы со всего
света приезжали, чтобы встретиться  с  Мейзлом и предложить  ему свой товар:
бархат,  шкурки  соболей  и куниц,  позументы, золотые  пуговицы  и  кольца,
пряности из  Восточной  Азии,  сахар, индиго  и алоэ  с островов Вест-Индии.
Поседевшие за  работой  писцы  целыми  днями торчали  за  покрытыми бумагами
столами и  готовили  к отправке письма, договоры и различные  счета. Молодые
люди  из Вены,  Амстердама, Гамбурга или Данцига приезжали  изучать  в  доме
Мордехая  Мейзла  торговое и  банковское дело;  они  то бегали  туда-сюда  с
перьями  за ухом, то сидели, склонившись над документами, с  которых снимали
копии  или  делали  выписки.  В передних  комнатах  ждали  чешские  дворяне,
пришедшие занять  денег  под векселя.  Они  жаловались друг  другу на плохой
урожай и  на  то, что за телят и овец сейчас ничего не  выручишь -- только и
остается,  что брать  у евреев  взаймы  под  проценты,  а  тем  и любо, ведь
проценты для  жида -- все равно что для честного христианина плуг и пашня...
Вечно спешащие курьеры приносили письма с почтовой станции. Клерки наперебой
требовали сургуч,  бумагу и свежеочиненные перья. А  во дворе, под аркадами,
попивая пиво и вытянув усталые  ноги, восседали вернувшиеся  из многодневных
поездок возчики. Они лениво наблюдали, как сгружаются с их подвод и исчезают
в амбарах  тяжелые ящики, упаковки  и бочки. А между возчиками, грузчиками и
лошадьми вертелся, тявкая, радостно повизгивая и ласкаясь к людям, маленький
пудель Мордехая Мейзла.
   Лишь  к  вечеру наступала  тишина. Клерки, ученики и служители покидали
дом, и только Мендл иногда, когда его помощь была нужна хозяину, оставался и
ложился  спать в чердачной каморке. Он остался и на этот раз, так как должен
был прислуживать за столом Мейзлу и его гостю, Филиппу Лангу.
   В тот день  Мордехаи Мейзл  просмотрел счета, поступившие от банкирской
конторы  Тассейра в Гамбурге, и  продиктовал своему  писцу  несколько важных
писем.  Он  принял императорского гофкамердинера(1),  высокородного пана Яна
Славского из Словицы, который просил его несколько отсрочить выплату займа в
восемьсот гульденов золотом. Напоследок  он выслушал сообщения своих агентов
из  Милана,  Аугсбурга, Марселя и Нижнего  Новгорода  и  -- несколько раньше
обычного -- удалился в свои жилые комнаты.
   После  вечернего  супа  Мендл  принес  ему  отвар из алтея,  примулы  и
льняного семени, ибо  чахотка, которой  Мордехаи страдал  уже несколько лет,
после периода обманчивого затишья вновь атаковала его тело: его мучали жар и
кашель,  повторявшиеся  с  короткими  интервалами,  а  иногда  эти  приступы
становились такими сильными, что у него темнело в глазах.
   Прихлебывая маленькими  глотками  настой  из трав, он  просматривал том
дона Исаака Абарбанеля "Взоры Бога". Но сколько он ни старался, ему никак не
удавалось сосредоточиться и уследить за ходом  мысли  знаменитого богослова.
Порою  ему  не  давался  смысл элементарных  фраз, и  наконец,  утомленный и
разочарованный, он  отложил книгу и предался размышлениям, которые неизменно
осаждали его в часы одиночества: "Если бы только Бог подарил мне  сына! Если
бы у меня  был сын,  который  наследует мой мир, я бы  научил его мудрости и
наукам;  он  стал бы  как гранатовое  яблоко, исполненное знаний!  Ему бы не
составило труда понимать  книгу  Абарбанеля.  Толкователем  те