адо
разобраться, что делать дальше. Он схватил руку Броузы, пожал  ее и страстно
поблагодарил  за все, что тот сделал для него, и особенно за то, что  Броуза
был готов отдать ради его спасения свою жизнь.
   -- Господи помилуй, да за что же так благодарить? -- изумленно возражал
Броуза.  --  Вы знаете,  как я  почитаю  вас.  Для вас я стал  бы  и рабом в
цепях...
   Когда же ван  Делле остался один, на него нахлынула смертельная горечь.
С  непреодолимой  болью  осознавал он,  что вся его жизнь  утратила  смысл и
ценность.   Ему  не   удалось  найти  "великий  магистериум"  --   эссенцию,
превращающую  свинец  в золото, которую  еще называли  красным львом,  пятым
элементом,  голубем Трисмегиста;  но вот другому это оказалось  возможным...
Стремясь к  ней и  постоянно  разочаровываясь, он  за  всеми своими усилиями
незаметно состарился.  Что осталось ему в жизни?  Какие надежды? Какая цель?
Он преклонился в  душе  перед  неведомым и таинственным  великим  алхимиком,
который  оказался счастливее его.  И еще раз оглянулся  на  свою  потерянную
жизнь. Она предстала ему ничтожной. Карманным ножом он  перерезал  себе вены
на руках.
   Когда Броуза нашел его, он без  сознания лежал  в  луже крови. Истопник
закричал и  хотел  было  бежать за помощью,  но спохватился  и, разорвав  на
полосы одну из шелковых рубашек покойного императора, перевязал запястья ван
Делле. Остановив таким образом кровь, он побежал за врачом.
   Врач пришел, но к тому времени  из тела ван Делле ускользнула последняя
искра жизни.
   Когда  в  тот же вечер  его вынесли,  чтобы  похоронить в  неосвященной
земле, Броуза шел за трупом, рыдал, выл,  безотчетно жестикулировал и злился
на себя -- словом, вел себя точь-в-точь как в день погребения своего старого
господина, императора Максимилиана, которого с великими почестями пронесли к
собору Святого Витта и положили в усыпальнице королей.

   (1)Gloria   in  excelsis  Deo  (лат.)   --  "Слава   в  вышних  Богу!",
славословие, возглашаемое ангелами при рождении Иисуса Христа.



XI. КРУЖКА ЯБЛОЧНОЙ ВОДКИ

   Говорят, что в одну из ночей на неделе между Новым годом  и  праздником
примирения, именуемой еще  неделей покаяния,  когда  в  небе встает  бледный
серпик  новой  луны, на еврейском  кладбище Праги поднимаются  из  могил все
умершие в прошлые  годы, чтобы  восславить Бога. Для них,  как перед тем для
живых, устраивается новогодний праздник, и они справляют  его в Альтнойшуле,
древней синагоге,  наполовину вросшей в  землю. И всякий раз, как  они споют
"Овину  малькену" -- "Наш отец  и царь" -- и  трижды обойдут  альменор,  они
начинают взывать  к  чтению Торы.  Те,  кого  они  вызывают  по  имени,  еще
обретаются  в царстве живых, но должны услышать  зов и примкнуть к  собранию
мертвых, прежде чем  минует наступивший год,  ибо  смерть их  уже решена  на
небесах.
   В  эту  самую  ночь  два  знакомых  нам  свадебных  музыканта  и  шута,
Екеле-дурачок и Коппель-Медведь, которые к тому времени превратились в  двух
усталых  от  жизни  стариков,  брели по улицам  еврейского  города,  споря и
пререкаясь друг с другом. Они играли за четверть гульдена на одной свадьбе в
Старом Граде. Екеле изрядно потрудился  на скрипке, а Коппель аккомпанировал
ему на губной гармонике. Дело  в том, что еврейских музыкантов,  если только
они  знали  мелодии модных  танцев, хорошо  принимали и христиане.  Но после
полуночи среди гостей, многие из  которых перебрали  крепкого пива да поверх
него -- яблочной водки, завязалась потасовка. Едва лишь первый пивной кувшин
просвистел в  воздухе,  наши  музыканты  со  своими  инструментами пустились
наутек,   ибо   сказано:   когда  Исав  пьет,   синяки  достаются   Якову...
Воспользовавшись общим  замешательством,  Коппель-Медведь  прихватил с собой
кружечку яблочной  водки, и вот из-за нее-то  приятели и начали пререкаться.
Не  то  чтобы Екеле отказывался от глотка  водки,  умыкнутой  со  свадебного
стола, но Коппелю были противопоказаны крепкие напитки, потому что за год до
того у него был удар, и он много недель пролежал в параличе, да и теперь еще
подволакивал  левую ногу. При этом  он наотрез отказывался соблюдать  запрет
докторов, а  только смеялся и  говорил,  что  хилых  собак  смерть долго  не
трогает. Но Екеле-дурачок от заботы за жизнь и здоровье друга сделался самым
настоящим ипохондриком.
   -- Ты дрянной ворюга! Мне стыдно за тебя! -- кричал он. -- Ничего-то не
утаишь от твоих вороватых лап. Ты бы мог, когда никто не видит, украсть пять
книг Торы  у самого Моисея, да еще прихватить восьмую заповедь  впридачу. По
крайней мере, стащил бы  что-нибудь  стоящее. Там  на столе были  пампушки с
медом и толченым маком. Так вот, они достойны королевского стола, а у нас  в
субботу ничего не  будет в доме, кроме миски бобов да куска рыбы. Нет же, ты
взял водку! Зачем нам водка? Тебе ее нельзя, а мне противно!
   --  Уж  тебе-то водка так же противна, как  медведю  -- мед! -- смеялся
Коппель-Медведь. --  Ты же знаешь поговорку: водочка к рыбке рождает улыбки.
Рыбку нам Бог послал, а водочку задолжал. Я сделал доброе и похвальное дело,
когда взял со  стола Исава  то, что положено  Якову.  Видно, сам Бог  хочет,
чтобы эту субботу мы провели в веселье.
   -- Но не за счет ворованной водки! -- возмущенно воскликнул Екеле.
   --   По   правде  говоря,  я  и   не  воровал   эту  водку,  --  заявил
Коппель-Медведь. -- Я и не знал, что в кружке что-то есть. Я просто убрал ее
подальше, чтобы кто-нибудь из  этих  хулиганов  не  разбил  ее  о чью-нибудь
голову. Так что, схватив кружку, я уберег кого-то от большой беды и сохранил
человеку  здоровье, а  может  быть, даже и  жизнь. Ты, Екеле-дурень,  можешь
называть это как хочешь, а я сделал достойное дело.  И сверх того у нас есть
водка!
   -- Да чтоб  она у тебя в глотке застряла! -- зло  и презрительно сказал
Екеле.
   --  Боже упаси! -- вскричал Коппель. -- Ты хочешь, чтобы я захлебнулся,
чтобы Бог удушил  меня? Заметь,  Екеле, сейчас как  раз  первые  часы  после
полуночи. Петух еще стоит на одной ноге, и его гребень  не красный, а белый,
как волчье молоко. Ты же знаешь, Екеле, что это  часы  Самаила(1), когда все
злые желания исполняются!
   -- Так я желаю, --  отвечал  Екеле-дурень, -- чтобы ты со  своей водкой
пошел к палачу, а по дороге еще сломал себе ногу и шею и больше не попадался
мне на глаза.
   --  Так  я и пойду, -- плаксивым голосом проворчал Коппель. -- И больше
не вернусь. Ты видишь меня в последний раз в жизни.
   Он сунул кружку под полу плаща и сделал такое движение, словно собрался
уходить.
   -- Постой! -- крикнул Екеле. -- Куда же ты пойдешь в такую темень?
   -- Ты ничего не делаешь  путем, -- пожаловался Коппель. -- Я с тобой --
ты посылаешь  меня  к палачу. Собираюсь пойти --  ты кричишь: останься, куда
ты? Стоит мне присесть, ты говоришь, что я даром трачу время, стоит побежать
-- вопишь, что без толку рву башмаки. Когда молчу, ты спрашиваешь, не онемел
ли я, скажу что-нибудь, а  ты  мне -- снова пустился заливать! Принесу кость
--  тебе надо винограда гроздь, принесу пивка -- подавай  тебе молока; сварю
мяса,  а тебе  подай  кваса,  я  весел  --  ты нос  повесил.  Печку  нагрею,
кричишь...
   -- Замолчи! -- перебил его Екеле. -- Ты ничего не видишь? И не слышишь?
   -- ...Я потею, -- закончил Коппель свое  рифмованное присловье, а потом
только остановился и прислушался.
   К  тому времени  они уже пересекли Широкую,  миновали Белелес и  теперь
стояли   около   завалившейся,   почерневшей  от  времени   стены   синагоги
Альтнойшуле.  Из-за стены  доносилось тихое пение и  гудение  голосов,  а из
узких окошек Божьего дома пробивался слабый свет.
   -- Никогда бы не подумал, что в такой  поздний час там могут быть люди,
-- прошептал Коппель-Медведь.
   -- Они поют  "Овину малькену", будто все еще Новый год, -- тоже шепотом
удивился Екеле-дурачок.
   -- Зажгли  свечи  и поют, -- сказал Коппель. -- Пойду-ка  посмотрю, что
это за люди. Интересно...
   -- Идем, идем отсюда! Мне это  совсем не нравится! -- ответил Екеле. --
Что  ты там  хочешь  увидеть, что такое узнать?! Пойдем скорее, сдается мне,
тут не чисто...
   Но Коппель не послушался его и  побрел  через улочку прямо  к  окну, из
которого пробивался свет.
   Екеле последовал за ним на  подкашивающихся ногах. Как ни силен был его
страх, он  не  мог оставить  своего друга и спутника  многих  лет  -- только
покрепче прижал к себе завернутую в кусок черного полотна скрипку.
   --  Я  думаю,  там  происходит  нечто любопытное,  --  сказал  Коппель,
заглянув в окошко. -- Я вижу свечи,  слышу голоса и всякие звуки, а людей ни
одной  живой души не  видать...  А вот кто-то  кашляет  --  точь-в-точь  как
покойный   пекарь  Нефтель  Гутман,  которого  вынесли  в  прошлом  году  на
кладбище...
   -- Да помянет  он нас добром!  --  дрожа всем  телом, шепнул  Екеле. --
Значит,  он  и там,  в вечной жизни, кашляет.  А разрешают ли  ему там  печь
пирожные? И, если да, то  кто же их там  ест? Коппель-Медведь,  мне страшно.
Говорю тебе, уйдем отсюда, здесь человеку нечего делать. Почему ты не хочешь
меня слушать? У них  тут свой праздник  -- зачем  им  мешать? Пойдем скорее!
Становится  холодно, и глоток водки из  твоей кружки, будь  она краденая или
некраденая,  пойдет  нам обоим на  пользу -- согреемся перед  тем как лечь в
постель.
   -- Я остаюсь, -- возразил Коппель-Медведь, -- хочу видеть, что из всего
этого выйдет! Если боишься, иди один.
   -- Да ведь я за тебя боюсь! --  застонал Екеле.  -- Я хочу, чтоб ты жил
сотню лет, но ты  же  знаешь, что  говорил врач и  как  у тебя со здоровьем.
Вдруг они тебя позовут...
   -- За меня  не трусь! -- усмехнулся Коппель-Медведь. -- Старый  черепок
иной раз живет  дольше  нового горшка. Да и что плохого в том, что я наконец
освобожусь от тесноты и избавлюсь от нужды?
   -- Опять ты за свое! -- испуганно и возмущенно вскричал Екеле. -- Ты-то
освободишься  и избавишься, а что будет  со мной, если я  вдруг останусь без
тебя,  да еще  надолго?  Об этом ты  подумал? Хороший же  пример  верности и
братской любви ты мне показываешь!
   --  Тихо! --  крикнул Коппель. -- Они перестали петь.  "Овину малькену"
кончилось...
   -- Сейчас, -- замирающим голосом пролепетал Екеле, -- они начнут читать
Тору... по вызову раввина...
   И  как  только  он  сказал  это,  внизу, посреди  невидимого  собрания,
прогремел голос:
   -- Шмайе, сын Симона! Вызываю тебя, Мясник.
   -- Тот, что держит мясную  лавку на Иоахимовской, -- поясняя, прозвучал
другой, более высокий голос, словно  затем, чтобы предостеречь вызываемых от
путаницы.
   -- Шмайе, сын Симона! Ведь это же мясник Носек.  Я его знаю, и ты тоже,
--  сказал  Коппель-Медведь.  --  Он  немного  косоглазый,  но очень  честно
торгует. Всегда точно отвешивает мясо, и у него ни разу не врали весы...
   -- Пойдем же отсюда! Я  не  хочу  больше  слышать ни  одного  имени! --
взмолился Екеле.
   -- Сейчас  он лежит в постели у  себя  в комнате,  -- раздумывал  вслух
Коппель. -- Спит, наверно, и знать не знает, что о нем уже  все решено и что
он во власти ангела смерти. Завтра утром он встанет как ни в чем не бывало и
займется  своей работой. Пыль мы, дети человеческие,  ангел Божий дунет -- и
нас уже  нет.  Как  ты думаешь, мы  должны сказать Шмайе  Носеку, что мы тут
услыхали, чтобы он был готов перейти из временного бытия в вечное?
   --  Нет, --  решил Екеле,  --  этого нам  нельзя,  мы  не  уполномочены
приносить  такие  вести. Да он  бы нам и  не поверил --  сказал  бы, что  мы
ослышались или что обманываем, хотим запугать его. Ведь человек устроен так,
что и в худшей беде хочет обресть искру надежды. Пойдем же, Коппель,  ведь я
не перенесу, если они позовут тебя.
   --  Мендла,  сына  Исхиэля,  вызываю  я. Ювелира,  --  прогремел в  это
мгновение голос неведомого, который призывал к Торе.
   -- Который  также покупает и  продает  жемчуга, поштучно  и унциями, --
уточнил другой голос. -- У которого дом и магазинчик на Черной улице.
   -- Мендл, сын Исхиэля! Ты призван! -- еще раз раздался первый голос.
   -- Это Мендл Раудниц, -- сказал, едва все стихло, Коппель-Медведь. -- О
нем-то не будет много печали.  Жена у него умерла,  а с детьми он давно не в
ладу. Он  очень строгий и суровый человек, и  когда  по  праздникам сидит на
своем месте  в синагоге,  то избегает тех, кто  находится рядом. Он никому в
жизни  не  сделал  ничего  хорошего,  да  и себе тоже. Может, ему бы  и надо
сказать, что он призван, пока у него еще есть время помириться с сыновьями.
   --  Нет, --  опять возразил  Екеле-дурачок.  -- Худо ты  знаешь  людей,
Коппель. Он скажет,  что  все  это неправда, что мы это придумали из злобы и
для  того, чтобы  попугать  его. Он  все  равно  никогда не поверит, что это
правда, а найдет какую-нибудь ложь и ею утешится. Уж ему-то особенно неохота
расставаться ни с  этим миром, ни с золотом и серебром в своей лавке. Только
к чему  ему будет это золото  в день или  в ночь, когда  смерть заберет  его
прочь?..
   Коппель-Медведь недовольно покачал головой. Рифмотворчество было по его
части, а работой Екеле-дурачка было придумывать шутки для свадебных забав.
   -- Почему только в день или в ночь? Ангел смерти может забрать его и на
рассвете, и на закате, и все равно -- из дома или из лавки...
   -- Тут  ты прав, --  согласился Екеле.  -- А если так: серебро и золото
придется отдать, когда смерть прибудет его взять?..
   -- "Прибудет взять"  -- тоже  плохо. Слово "прибудет"  тут совсем  ни к
чему, --  заявил Коппель-Медведь. --  Вот послушай:  злато  ему не покажется
ценным в день, когда Бог швырнет Мендла в геенну. Правда, лучше звучит?
   -- "...Когда Бог швырнет Мендла в геенну". Да, это хорошо и справедливо
сказано, -- похвалил  Екеле. -- Но  мне говорили, что он собирается жениться
во второй раз, этот Мендл  Раудниц.  Что ж, если мне случится играть  на его
свадьбе,  то,  зная,  что ему почти не осталось жить, а пора  отправляться в
геенну, я смогу весьма неплохо пошутить...
   -- На ком же он собрался жениться? -- поинтересовался Коппель-Медведь.
   --  Не  помню, говорили мне это или нет, --  отвечал  Екеле. -- Но даже
если и говорили, так я забыл.
   -- Ничего-то ты не можешь удержать в голове! -- рассердился Коппель. --
Ты же вечно таскаешься по улицам и слышишь много  всякой всячины. Если бы ты
захотел, ты бы мог знать все про  всех,  неважно, касается это тебя или нет.
Ты же вместо этого все  забываешь и, кажется, скоро не будешь помнить кто ты
есть и как тебя зовут!
   -- Яков,  сын Иуды, которого зовут еще Екеле-дурнем! -- камнем в металл
ударил знакомый голос. -- Тебя призываю я!
   -- Который всю свою жизнь кормится игрой на скрипке и шутками.  Который
также в святую  субботу играет в синагоге во славу и  честь  Бога, доставляя
каждому  радость! -- уточнил  второй голос,  будто в еврейском гетто был еще
один Екеле-дурачок, чем-то отличный от этого.
   -- Яков, сын  Иуды! Ты  призван! -- закончил  первый  голос.  Наступило
исполненное ужаса  молчание. Наконец,  все еще  глубоко испуганный,  но  уже
вполне овладевший собой, Екеле заговорил:
   -- Слава Тебе, вечный и праведный Боже! Деяния Твои беспорочны!
   --  Всемогущий! --  закричал,  очнувшись  от  оцепенения,  Коппель.  --
Правильно ли услышал я? Что же будет  с тобой, мой Екеле?! Чего они хотят от
тебя?!!
   -- Всеблагий! Подари мне на время ложь! --  взмолился  к Богу Екеле, но
так и не нашел ничего, чем бы он мог обмануть и утешить  Коппеля. И тогда он
сказал, стараясь придать своему голосу равнодушный тон:
   --  Что будет? Это неважно. Ты же слышал, как они говорили, что каждому
было в радость, когда я играл по субботам  в синагоге. Это же великая честь!
Разве ты не пожелал бы ее мне?
   -- Конечно,  я  желаю тебе чести! И  еще я  желаю, чтобы  ты был жив  и
здоров!  А  они  тебя  призвали!  Или  ты  этого  не  слышал? --  всхлипывал
Коппель-Медведь.
   -- Конечно, слышал, я же не глухой,  --  возразил Екеле-дурачок.  -- Не
знаю, как сказать, но только в  тот миг  на душе у  меня стало так, словно я
уже принадлежу иному миру  и  чувствую себя совсем  бодрым и молодым. Но вот
тебе мое слово, Коппель,  -- что-то мне не очень  верится в  это! Может, это
ошибка  или какой-то  обман? А тебе  не  показалось, что  мы уже слышали эти
голоса?
   Но эта ложь, до которой он наконец додумался, мало чем помогла -- плачу
и жалобам Коппеля не было конца. И тогда Екеле испробовал другое средство.
   --  Знаешь  что,  Коппель-Медведь?  -- начал  он. --  Разве сегодня  за
свадебным столом ты не слышал, как люди пели песню: "Пока в  карманах деньги
есть, мы будем славно пить и есть"? Так вот,  знай  же, что денег нам хватит
надолго.  Я давно хочу тебе сказать, да все  время забываю: у меня  отложено
кое-какое  накопление -- два с половиной гульдена. Так вот, на эти деньги мы
устроим себе  легкую  и приятную жизнь. Ты видел  всех этих  кур, куропаток,
уток и гусей, что были на свадебном  столе. Мы-то с тобой не ели, потому что
это было мясо из нечистых, христианских рук. Но завтра ты пойдешь со мной на
рынок, и мы купим там кошерного каплуна  или гуся на субботу и узнаем, сколь
бывает вкусен добрый кусок жаркого.
   -- Ох,  помолчи об этом, я и слушать не  хочу! Для меня больше не будет
хороших дней,  -- стонал  Коппель.  -- Со мной будет  как в  Писании: прахом
станет моя пища, и  со  слезами  смешаю я питье  мое.  Как подумаю,  что они
выносят тебя, завернув в ветхий холст, так все внутри и переворачивается...
   Екеле твердо ответил:
   --  Не придавай лишнего значения холсту -- какая разница, ветхий он или
новый!  Ты  же  знаешь, что если речь  идет о  похоронах бедняка, похоронное
братство платит за  локоть ткани три  крейцера  -- и  ни гроша больше! Какой
тебе еще дадут холст за  три крейцера, кроме серого и порванного!  За  такие
деньги  ты  ничего  другого и не  можешь требовать!  Вот был  бы я Мордехаем
Мейзлом!  Того когда-нибудь понесут в камке двойного плетения по полгульдена
или даже по гульдену за локоть!
   --  Мордехая,  сына Самуила,  призываю  я!  Того, кто еще  именует себя
Маркусом! -- громыхнул голос.
   --  Который  стал бедным  человеком, -- зазвенел второй,  -- и у кого в
доме не наберется и полгульдена. Кто все отдал, ничем не  владеет и ничто не
называет своим!
   -- Мордехай, сын Самуила! Ты призван.
   -- Ты слышал, Екеле? -- воскликнул Коппель-Медведь. --  Мордехай Мейзл!
Великий хозяин всех торговых дел! И его призвали тоже...
   -- Да, и его, -- подтвердил Екеле, и вдруг начал тихо смеяться себе под
нос. -- Слышал, он теперь бедный человек, который ничего не называет  своим!
Что ты обо всем этом думаешь? Или ты опять прохлопал ушами, Коппеле?
   -- Да, это странно. Я  ничего  не понимаю. Что бы это могло значить? --
потрясенно забормотал Коппель-Медведь. -- Что он... что ты...
   --  Что там, внизу, сидят двое умников,  которые сыграли с нами славную
шутку, да  еще  какую соленую!  --  заявил Екеле-дурачок.  -- А  теперь  они
нарочно повели несуразные речи. Разве не нелепо заявлять, что Мордехай Мейзл
-- бедный человек, и у него в доме не наберется полгульдена? Мордехай Мейзл,
к которому золото притекает изо всех стран, -- бедняк? Да там собрались двое
шутов, которые  болтают что им в голову взбредет. Странно  только, что я  не
узнал эти голоса с самого начала.
   --  Так ты  их  узнал?  --  вскричал Коппель и,  как  мотылек  к  огню,
потянулся за искоркой надежды.
   -- Один из них -- Либман Гирш, золотошвей, -- сказал Екеле-дурачок.  --
Такой бас ни с кем не спутаешь. Да ты знаешь его! Он  получил заказ обновить
шитье на парчовом знамени, которое висит внизу, в синагоге. Он  очень спешит
и работает по  ночам, а  чтобы не скучать за работой, он и прихватил с собой
своего двоюродного братца, Хашеля Зелича (ты его тоже знаешь -- пуговичник),
с которым они там и развлекаются!
   -- Думается мне, ты  прав,  --  с глубоким