бщался с
аристократией  Богемии  и почти  не  знаю  ее.  Известен  ли  вам,  господин
советник, некий молодой дворянин, некий офицер по имени...
   Он глянул на маленький листок, лежавший на столе.
   --  ...По имени  Альбрехт Венцель  Эусебий фон  Вальдштейн. Вам говорит
что-нибудь это имя?
   --  Вальдштейны -- это древний богемский  род,  -- принялся  разъяснять
Ханнивальд,  и  чем  дольше  он говорил, тем больше  входил в азарт, начисто
позабыв о "козлоногом  и  рогатом" вдохновителе Кеплера. -- Происходит он от
двух братьев,  Павела  и Завича,  живших  в двенадцатом веке  и называвшихся
также  Вальштейнами,  Валленштейнами   или   Вартенбергами.   Я  знаю  троих
Вальдштейнов: ультраквиста Генриха  из Криниц, однорукого от рождения Эрнста
Иоганна из  раконицких Словиц и,  наконец, имперского  придворного советника
Эрнста-Якоба из Злотицы, что в Кенигрецском округе. Последнего  еще прозвали
Турком,  потому  что  одно время он был в плену алжирского  дея  и ткал  там
холсты.  Знавал я  еще одного  --  Вильгельма,  у  которого  было  имение  в
Германицах того же Кенигрецского округа. Он  был женат  на Смаржичке, но они
оба давно уже умерли.  А вот Альбрехта Венцеля  да еще и -- как вы говорите,
Эусебия? -- я не помню.
   Тот  факт,  что ему  ничего  не  было  известно об  одном из  богемских
аристократов, казалось, изрядно озадачил советника. Он снова уселся на стул,
подпер голову рукой и задумался.
   -- Альбрехт  Венцель  Эусебий фон  Вальдштейн, -- повторил он.  --  Мне
кажется, я  припоминаю,  что где-то уже  слышал  это  имя. Впрочем,  нет, не
слышал, а встречал в одном документе, и даже не так  давно. Скорее всего, он
обращался к Его Величеству с каким-нибудь прошением, которое проходило через
мои руки. Вы говорите,  он  офицер? Вы  точно знаете, что офицер?  Не  он ли
недавно домогался командования венгерским пограничным полком? Или хлопотал о
выдаче  денег,  поскольку  его  служба  еще   не  закончилась?  Или   просил
компенсации  за истраченные  на военные нужды  собственные средства? Сдается
мне,  что  я  недавно  читал  что-то  подобное.  Только не помню,  насколько
удовлетворительно было составлено письмо  и  от кого была рекомендация -- от
дяди,   имперского  советника  или  кого-то   другого.  Нет,  скорее  всего,
рекомендации  не было  вовсе,  так как Филипп Ланг написал на его  прошении:
"Должен ждать!" и отложил в сторону. Вот именно, так оно и было!
   -- Ничего этого я не знаю, -- заявил  Кеплер.  -- Этот молодой дворянин
прислал  мне  курьера  с  письмецом,  в  котором   просил  меня  принять  ad
noticiam(1), что у него есть желание  и  нужда выяснить  свои перспективы "в
делах небесных" на ближайшие дни. Мой ответ он хочет получить сегодня.
   --  В  небесных  делах?  --  удивился Ханнивальд.  --  Так  он,  верно,
принадлежит к духовенству.
   -- Ну уж нет! -- сказал Кеплер. -- Эти слова  попросту  означают, что я
должен установить  расположение  планет в  день его рождения и написать  ему
прогноз. Я полагаю, он  стоит  на  пороге важного свершения, а может быть, и
поворота всей его жизни, и потому ищет моего совета.
   --  Но  при  этом вы  же  рискуете  познать  грядущую судьбу  человека,
известную единому Богу, а это подобает лишь подлому лжецу и ничтожеству. Или
это не так, домине(2) Кеплер? -- иронизировал Ханнивальд.
   -- Да, это так,  -- подтвердил Иоганн  Кеплер, который так увяз в своих
мыслях,  что  едва  ли  заметил  насмешку   Ханнивальда.  --  Ибо  тот,  кто
предсказывает  события прямо  и исключительно по  небесным телам,  не  имеет
верной  основы.  Если  ему и  случается угадывать, так это  только благодаря
везению. Но мне представляется, что изучение  натуры и склонностей человека,
его  душевных порывов  и склада ума  значит гораздо больше, чем расположение
созвездий. А все это можно узнать...
   Он взял со стола письмо господина фон Вальдштейна и несколько мгновений
молча рассматривал его.
   -- Все это можно узнать по почерку человека, -- закончил он.
   -- Я не ослышался, вы сказали "по почерку"?! -- вскричал Ханнивальд. --
Вы хотите узнать натуру и склонности незнакомого человека, проникнуть в саму
его душу -- и все это по нескольким  рукописным строчкам?  Ну знаете, домине
Кеплер... •
   --  Все  это  и многое сверх того,  -- перебил Кеплер. -- Стоит  только
посвятить  некоторое время внимательному изучению чьего-либо почерка, как он
обретает жизнь и начинает рассказывать о писавшем; он может выдать его самые
тайные  помыслы  и  самые  отдаленные  планы.   В  результате  этот  человек
становится так хорошо известен мне, как если бы мы с ним съели меру соли.
   Последние слова ученого потонули в оглушительном хохоте Хан-нивальда.
   --  Клянусь  спасением  моей  души,   --  воскликнул  тайный   советник
императора, -- я не знал, что стоит только  сунуть нос в какой-нибудь жалкий
клочок  бумаги, как уже  можно вещать наподобие библейского пророка! Клянусь
моей  вечной жизнью на  небесах,  если бы я не знал, что вы, домине  Кеплер,
всего лишь мечтатель и фантазер, то я поистине остерегался бы показывать вам
что-либо из написанного моею  рукою. Но  скажите же, какие секреты выдал вам
почерк господина фон Вальдштейна?
   --  Немаловажные, господин  секретарь, весьма немаловажные!  --  сказал
Иоганн Кеплер.  -- Там есть много злобы, много такого, что меня испугало, но
в целом я  узнал  немаловажные  вещи. Вальдштейн обладает очень  беспокойной
натурой, он жаден до всяческих новшеств, употребляет для осуществления своих
планов  странные  и  рискованные средства,  раздражителен, порою  склонен  к
меланхолии,  презирает  человеческие  законы  и   правила,  а  потому  будет
конфликтовать со своим окружением до тех пор, пока не  научится притворяться
и скрывать свои  истинные намерения.  Ему  недоступны  милосердие и братская
любовь, и все же это  необыкновенная натура: его влечет к власти и почестям,
и может статься, что когда  он достигнет зрелости и  полного развития  своих
способностей, то окажется способным к высоким и героическим подвигам...
   -- Тысяча чертей! В таком случае мы еще услышим об  этом господине  фон
Вальдштейне! --  заметил Ханнивальд. -- До сих пор, правда, он себя ничем не
проявил. И все это вы извлекли из одной маленькой записочки? Знаете, я не из
тех;  кто  умеет  притворяться и скрывать свое  мнение,  а потому  скажу вам
прямо, что  считаю  все это одной  из причуд, свойственных ученым мужам. Ваш
слуга, домине Кеплер, ваш покорнейший слуга.
   Иоганн Кеплер проводил императорского секретаря и запер двери. За окном
вовсю кружил снегопад -- первый в ту холодную осень.
   Когда   ученый   вернулся  в  свою  комнату,  неприятный   разговор   с
Ханнивальдом  уже начисто  вылетел  у  него из  головы.  Случайно взгляд его
задержался  на  крупных снежинках,  приставших  к рукаву  плаща, и, внезапно
заинтересовавшись,  он   принялся  рассматривать  их  сквозь  увеличительное
стекло. Вдоволь насмотревшись, он схватил перо и с улыбкой записал на чистом
листе  бумаги   еще  одно   подтверждение  давно  вынашиваемоей  им  теории,
призванной объяснить природу  всего  сущего, -- "De nive sexangula"(3)  -- о
сложной, многофигурной,  но неизменно имеющей  в  основе шестиугольник форме
снежинок.
   "Вот уж поистине беспокойная голова! А  может быть, что-то донимает его
и не дает усидеть на месте?" -- размышлял про себя  Иоганн  Кеплер, наблюдая
за тем, как молодой  офицер, пришедший к нему по поводу "дел  небесных", все
время  ерзает на  стуле,  отрываясь от этого занятия  лишь  для  того, чтобы
вскочить и пробежать несколько кругов по комнате.
   --  Итак,  --  обратился  ученый к  своему  посетителю, --  сегодня вам
исполнилось двадцать три года, два месяца и шесть дней.
   --  Именно так, --  ответил офицер, подошел к печке и протянул  озябшие
руки к топке, казалось, даже не заметив, что огня там и в помине не было. --
Именно так, сударь, и если вы хотите  этим сказать,  что  иные  люди  в моем
возрасте уже совершили значительные дела и внесли свое имя в почетную  книгу
истории,  то вы  будете совершенно правы. Мне нечем похвастаться кроме того,
что я  изучал военные науки в Падуе и Болонье, а потом под началам  генерала
Баста дрался против турок. Правда, я захватил одного пашу --  по-ихнему бека
-- в его  собственной ставке, но разве же  это подвиг!  После аферы  Грана я
уволился со службы и до  сих пор... Нет, это просто  невыносимо! -- вскричал
он вдруг, прижав ладони к вискам, как если бы ощутил  внезапную  и  страшную
боль.
   -- Вам плохо, сударь мой? -- спросил Кеплер.
   --  Да  нет  же, просто на вашей улице стоит такой  гвалт, что и впрямь
можно сойти с ума, -- объяснил молодой дворянин голосом, звучавшим отнюдь не
жалобно, а скорее порывисто и гневно. -- Может быть, вам, господин астролог,
и не по вкусу придется моя  прямота, но  я просто не могу взять в  толк, как
это при таком шуме вы еще находите силы читать ваши книги и выстраивать ваши
мысли?
   --  Шум, говорите?  Да что  вы, сейчас  на улице еще  довольно тихо! --
возразил  Кеплер. --  У  кузнеца-гвоздодела  сегодня  выходной,  а кабак,  в
котором  солдаты собираются для того, чтобы всю ночь орать песни, ругаться и
бить друг другу физиономии, еще закрыт.
   -- Но я  говорю  не о солдатах -- уж к ним-то  я  попривык,  -- уточнил
молодой дворянин.  --  Я имею в  виду гомон этих безбожных  лягушек. Их там,
наверное, не одна сотня! Неужели господин их не слышит?
   -- Слышу, но не слушаю, -- ответил  Кеплер. -- Рассказывают  же  о том,
что люди,  живущие на порогах Нила,  глухи от рева и грохота. А я так думаю,
что они просто привыкли к шуму и не  замечают его. Вот и я перестал замечать
крик  лягушек... И  не  следует называть  их  безбожными,  ибо всякая  тварь
возносит свой голос во славу Бога.
   --  Будь я Господом Богом, я сумел бы снискать себе  лучшую  славу и не
позволил  бы  воспевать  себя   лягушкам,  --  раздраженно  обронил  молодой
дворянин.  -- Если  я  не выношу  даже  малейшего шума,  то  почему я должен
слушать вопли  животных, будь то  собаки, кошки, ослы или воробьи. Для  меня
это сущая пытка. Но давайте перейдем к  цели  моего визита, -- продолжил  он
уже  более спокойным  тоном. --  Нога fugat --  время  бежит,  и  я не  хочу
отнимать его у господина.
   -- Я должен составить вам гороскоп? -- спросил Иоганн Кеплер.
   --  Нет, на сей раз не это. Я очень признателен  господину, но я пришел
не ради  гороскопа, -- заявил фон Вальдштейн. -- Я  всего  лишь хочу  задать
господину один короткий  вопрос: будет  ли  завтрашней ночью огненосный Марс
господствовать в доме Большой Медведицы?
   -- И больше  ничего? Я могу сразу  дать вам ответ, -- сказал Кеплер. --
Нет, завтрашней ночью в  доме  Колесницы господствует не Марс, а Венера. Что
же до Марса, которого вы называете огненосным, то он находится на пути в дом
Скорпиона.
   -- Возможно ли это?  --  воскликнул явно пораженный молодой человек. --
Не Марс, а Венера? Не может быть! А господин не ошибается?
   -- В таких вещах  я никогда не ошибаюсь, -- заверил его Кеплер. -- Если
я сказал Венера, значит Венера. Можете быть абсолютно уверены в этом.
   С  минуту  молодой дворянин  стоял молча, всецело погрузившись  в  свои
мысли. Затем он произнес скорее для себя, чем для Кеплера:
   -- Итак, дело проиграно, еще не начавшись. И все же попытаться следует.
Еггаге humanum est(4), и потом -- тут все зависит от везения.
   Он снова  умолк,  глядя  на Кеплера  так, словно  с уст его  готов  был
слететь какой-то  вопрос. Однако он  так ничего и не сказал,  а вместо этого
пожал плечами, махнул рукой, словно показывая, что намерен сам управиться со
своими неурядицами, и повернулся к выходу.
   Внизу, около ворот, он снял шляпу и откланялся.
   --  Я весьма обязан господину за  его доброту. Очень скоро  -- я думаю,
послезавтра -- господин услышит обо мне.  Если  господин не ошибся и дело не
выгорит -- что ж, у меня еще  осталось редкостное турецкое кольцо, которое я
добыл своей шпагой в сражении. Посмотрим, что я за него выручу. А до тех пор
-- покорнейший слуга господина астролога.
   Он  еще раз взмахнул шляпой  и  направился вверх по крутой улочке  мимо
дощатого забора, за которым, словно ему назло, еще громче завопили лягушки.
   В  доме на улице Святого Иакова,  недалеко от  Круглой  площади Старого
Града, в те  времена  жил старик  по  имени Барвициус, который  когда-то был
знатным господином, а под конец даже тайным  советником,  но однажды попал в
немилость  у  влиятельного лейб-камердинера  Рудольфа  II, Филиппа Ланга,  и
пулей вылетел со службы. К тому  же он  спустил  все свои  деньги и половину
имущества  за  карточным  столом,  а  второю  половину  потерял в  неудачных
торговых спекуляциях и  теперь вынужден был проводить остаток  своих  дней в
бедности  и нужде. И  все-таки  он  жил  так, как если  бы  ничего этого  не
случилось.  Он  приглашал к себе гостей, держал прислугу,  лошадей и коляску
(которой,  правда,  редко  пользовался,  уверяя, что  ему для здоровья нужно
больше  ходить  пешком), бывал за карточными  столами  во многих  дворянских
домах, держал хорошую кухню и  отборные  вина --  одним словом, не отказывал
себе ни в чем.
   Средства для такой жизни он, конечно, черпал не из законных источников.
Тот, кто видел, как по воскресеньям и праздничным дням он шествует, опираясь
на дорогую трость, к обедне в церковь Святого Духа, никогда бы и не подумал,
что  этот респектабельный седовласый  господин является  главарем  воровской
банды.
   Чаще  всего  для  своих  воровских дел  Барвициус  подбирал  совсем  уж
пропащих  людей низкого происхождения  -- молодчиков, готовых за полгульдена
продать Бога со  всеми Его святыми, прямых кандидатов на виселицу. Но бывали
в банде  и сыновья  почтенных  бюргеров,  которые  сбились с  пути истинного
оттого, что боялись  честного  труда, как  черт  крестильной купели,  и были
готовы на  любую низость, если  она  могла принести  деньги. Когда  же одной
низости было недостаточно, они не гнушались и ножа. Среди этих последних был
некий Георг Лейнитцер, сын  ювелира  с  Малого Кольца  и бывший студент.  Он
сразу же завоевал особое доверие старого Барвициуса своими хорошими манерами
и  умением  быстро соображать.  С  этим  Лейнитцером Барвициус виделся почти
каждый  день, тогда  как  других  допускал до  себя лишь изредка,  в  случае
крайней необходимости,  да и то лишь по ночам, при тусклом мерцании свечей и
в искажавшем лицо до неузнаваемости гриме.
   Все они  состояли у Барвициуса в слепом повиновении, ибо знали, что без
него мало  на что годятся.  Он  изыскивал  возможности,  разрабатывал планы,
продумывал  все  случайные обстоятельства.  Он  проводил подготовку с  такой
осмотрительностью, что налеты очень редко бывали неудачными.
   В тот ноябрьский  день Лейнитцер с утра пораньше заявился к Барвициусу.
Он  застал  хозяина  за  игрой  в карты  с  самим  собой.  Старик ставил  по
одному-два гульдена то на  одну, то на  другую  карту и всякий раз,  как они
проигрывали,  разражался  ужасной  бранью. Лейнитцеру  это  не  понравилось.
Барвициус проводил время таким  образом только в тех случаях, когда бывал не
в духе, наткнувшись на неожиданные трудности в задуманном деле, или же когда
его томила подагра, доставлявшая ему немало мучений.
   Оказанный  Лейнитцеру  прием  также   указывал   на  дурное  настроение
Барвициуса.
   -- Опять заявился? -- пробурчал старик. --  Разве я тебя  звал? Ты что,
не можешь хоть на день оставить меня в покое?
   -- На улице дождь.  Я промочил ноги,  --  сказал  Лейнитцер, после чего
уселся к камину, снял башмаки и с видом человека, зашедшего только для того,
что обогреться, протянул ноги к огню.
   Не  обращая  никакого   внимания  на  Лейнитцера,  Барвициус  продолжал
тасовать и раскладывать карты, передвигать гульдены с одной карты на другую,
ударять кулаком по столу и ругаться. Через четверть часа он  наконец отложил
карты  в   сторону,  собрал  деньги  и,   обозвав  себя  напоследок  зеленым
дилетантом,  повернулся  к Лейнитцеру  с  таким  выражением лица, словно был
удивлен, но отнюдь не рассержен его появлением.
   --  Вот хорошо, что  ты  пришел,  Георг, --  мне как раз надо  с  тобой
поговорить, -- сказал он.
   Лейнитцер поднялся, сунул ноги в башмаки и подошел к столу.
   --  Я не хочу больше  обманывать  тебя,  Георг:  наши  дела идут совсем
плохо!
   -- Это правда,  -- подтвердил  Лейнитцер,  поглядев на  свои  башмаки и
убедившись,  что они достаточно просохли.  -- За последние несколько  недель
мы, как говорится, больше свеч сожгли, чем денег нашли...
   -- Это еще  не все, -- отозвался  Барвициус. -- Хорошо, если бы  только
это!  Слушай внимательно, Георг, но  не говори  другим, это  должно остаться
между нами. Один из моих добрых приятели там, наверху, -- он потыкал большим
пальцем через свое правое плечо, и Георг Лейнитцер понял, что имеется в виду
Старый  Град,  - один  из немногих, кто мне сочувствует, недавно вызвал меня
из-за карточного стола и,  отведя  в  сторонку,  начал толковать  о  Филиппе
Ланге, на  разные лады доказывая, как  опасно иметь его себе  врагом. Еще он
сказал, что у Ланга есть рука во всех делах  и что капитан  городской стражи
очень  озабочен участившимися кражами и грабежами, а потом, когда  мы  снова
сели за  карты,  добавил,  что  для здоровья ничего не  может быть  полезнее
дальних поездок...
   -- Может быть, это только болтовня? -- предположил Лейнитцер.
   -- Это было  предостережение,  пойми это правильно, Георг.  Филипп Ланг
никогда не спускал с меня глаз, -- объяснил Барвициус. -- Нет, Георг, то был
совет человека, ко мне расположенного. С тех пор нет мне никакого покоя, все
кажется, что  за мной  следят. Иду по улице и вдруг слышу за  собой шаги,  а
стоит оглянуться -- никого.
   -- Ну, вот, -- сказал Лейнитцер. -- Сами же говорите -- никого!
   -- А  сегодня  во сне, --  продолжал Барвициус,  -- я  видел, как нас с
тобой,  и всех остальных тоже,  погонял  кнутом  по  улице  палач.  Мы  были
связаны, и нас вели на казнь. А у тебя, Георг, руки были скованы за спиной.
   Лейнитцер оживился.
   -- Надо непременно посмотреть в соннике! -- воскликнул он. -- Говорите,
там был длинный кнут? И он громко щелкал? Кнут, который щелкает, -- это ведь
что-то значит. Кажется, это к достатку в доме! Надо бы узнать насчет...
   --  Послушай, Георг!  -- прервал  его Барвициус. -- Перебери в уме всех
наших людей, одного за  другим. Не кажется ли тебе, что  кто-то из них ведет
двойную игру?!
   -- Патрон! -- с великим пафосом отвечал Георг. -- Среди них не найдется
ни одного, кто не позволил бы себя сжечь, четвертовать и колесовать за вас!
   --  Ты  мне  лучше не  говори о колесовании!  -- вскричал Барвициус. --
Знаешь ведь, что я не люблю слушать о таких вещах. С меня хватает и подагры,
которая колесует меня каждый день не хуже любого палача.
   Минуту он сидел молча, нахмурив лоб.
   --  Нам нужно подумать о  том, -- начал он затем, -- как избежать своей
участи. Я  отправлюсь  путешествовать.  Но  перед  тем...  -- он  осекся  на
полуслове и, помешкав секунду-другую, обратился к Лейницетру с  вопросом: --
А  ты  что  думаешь,  Георг?  Нет  ли у  тебя  желания  посмотреть  Францию,
Нидерланды, поглазеть на собор Святого Марка в Венеции?
   -- А на что он мне? -- заявил Лейнитцер. -- Я уже видел его на гравюре.
Там,  на Николаевской, в киоске  сидит торгаш,  так он эти  гравюры  продает
пачками. Может быть, нам взять с собою кого-нибудь из наших, скажем, Ловчилу
или Райсенкиттеля, чтобы стелить постели и топить печи в гостиницах?
   -- Прислуга найдется везде, -- сказал  Барвициус. --  Но прежде  чем мы
покинем Прагу...
   Он умолк и задумчиво уставился перед собой.
   -- Прежде чем мы уедем отсюда, -- продолжил он,  -- я  хочу  провернуть
еще  одно  дело,  которое  давно уже держу в голове. Это будет такое дело, о
котором еще  не один год будут толковать