ога, сразу его  успокоила.  Сын  был
продолжением его силы,  нескончаемым  продлением  его  существа.  Рабы  не
понимали, почему он вдруг затих.
   Направляясь к фабрикам пурпура, он прошел  мимо  эргастула  -  длинного
здания из черного камня,  выстроенного  в  четырехугольном  рву,  с  узкой
дорожкой вдоль краев и четырьмя лестницами по углам.
   Иддибал, по-видимому, ждал наступления  ночи,  чтобы  до  конца  подать
знак. "Еще, значит, не поздно", - подумал Гамилькар и спустился в  тюрьму.
Несколько человек крикнули ему: "Вернись!" Наиболее  отважные  последовали
за ним.
   Открытая дверь хлопала на ветру. Сумерки проникали в узкие  бойницы,  и
внутри видны были разбитые цепи, висевшие на стенах.  Это  было  все,  что
осталось от военнопленных!
   Гамилькар страшно побледнел, и те,  что  склонились  извне  надо  рвом,
увидели, как он оперся рукой о стену, чтобы не упасть.
   Но шакал прокричал три раза  кряду.  Гамилькар  поднял  голову;  он  не
произнес ни слова, не сделал ни одного движения. Потом, когда солнце село,
он исчез за изгородью из кактусов и вечером, на собрании богатых  в  храме
Эшмуна, произнес, входя:
   - Светочи Ваалов, я  принимаю  начальство  над  карфагенскими  войсками
против армии варваров!



8. МАКАРСКАЯ БИТВА

   На следующий же день Гамилькар взял  с  Сисситов  двести  двадцать  три
тысячи киккаров золота и назначил налог в четырнадцать шекелей с  богатых.
Даже женщины должны были вносить свою долю; налог взимался и за детей,  и,
что было самым чудовищным в глазах карфагенян, он принудил к уплате подати
жреческие коллегии.
   Он потребовал выдачи всех лошадей, всех мулов, всего оружия.  Некоторые
хотели скрыть свое богатство, -  их  имущество  было  продано.  Борясь  со
скупостью других, он сам дал шестьдесят доспехов и тысячу пятьсот  гоморов
муки, то есть столько же,  сколько  все  товарищество  торговцев  слоновой
костью.
   Он послал в Лигурию нанять солдат - три тысячи горцев, привыкших ходить
на медведей; им заплатили вперед за шесть месяцев по четыре мины в день.
   Все же нужна была армия. Но он не брал в нее,  как  это  делал  Ганнон,
всех граждан. Он браковал прежде всего людей сидячего образа жизни,  затем
людей  с  толстыми  животами  или  трусливых  с  виду.  Зато  он  принимал
обесчещенных людей, чернь Малки, сыновей варваров,  вольноотпущенников;  в
награду он обещал новым карфагенянам полное право гражданства.
   Первой его заботой было преобразование Легиона.  Эти  красивые  молодые
люди, которые считали себя военной славой Республики, пользовались  полным
самоуправлением. Он сместил их начальников, стал сурово обращаться с ними,
заставлял их бегать, прыгать, всходить  единым  духом  по  подъему  Бирсы,
метать  копья,  бороться,  спать  ночью  на  площадях.  Семьи   легионеров
приходили на них смотреть и жалели их.
   Он заказал более короткие мечи, более крепкую  обувь,  точно  определил
число их слуг и ограничил дозволенное количество клади; и так как в  храме
Молоха хранились триста римских метательных копий, он все забрал, несмотря
на протесты верховного жреца.
   Из  числа  слонов,  вернувшихся  из  Утики  и   имевшихся   у   частных
собственников, он составил фалангу в семьдесят два слона и превратил ее  в
грозную военную силу. Каждый погонщик имел молот и долото, чтобы во  время
битвы раскроить череп слону, если тот взбесится.
   Гамилькар уничтожил  право  Великого  совета  выбирать  военачальников.
Старейшины ссылались на законы, но он не считался с ними. Никто не решался
роптать, все покорялись его властному характеру.
   Он  взял  на  себя  одного  руководство  военными   действиями,   общее
управление, финансы и, предупреждая нарекания, потребовал,  чтобы  счетами
заведовал суффет Ганнон.
   Он производил работы на укреплениях и, желая  иметь  достаточно  камня,
приказал снести старые внутренние стены, ставшие  ненужными.  Но  различие
имущественных состояний, заменив племенную иерархию, продолжало  разделять
потомство побежденных и сыновей победителей. Патриции были возмущены  тем,
что сносят развалины, а народ, сам не зная почему, радовался.
   Вооруженные отряды с утра до вечера  проходили  по  улицам;  ежеминутно
раздавался звук труб; на повозках возили щиты, палатки, пики;  дворы  были
полны  женщин,  которые  разрывали  холст;  всех  охватывало  возрастающее
рвение; душа Гамилькара стала душой Республики.
   Он разделил солдат на четные количества  и  расставил  их  рядами  так,
чтобы сильные чередовались со слабыми, и таким образом наименее отважные и
наиболее малодушные шли вперед под напором других. Но из своих трех  тысяч
лигуров и лучших солдат Карфагена он смог образовать лишь простую  фалангу
из четырех тысяч девяноста шести гоплитов, защищенных бронзовыми шлемами и
вооруженных деревянными копьями длиною в четырнадцать локтей.
   Две тысячи молодых людей имели пращи, кинжалы  и  носили  сандалии.  Он
присоединил к ним еще восемьсот  солдат,  вооруженных  круглыми  щитами  и
римскими мечами.
   Тяжелая кавалерия состояла  из  тысячи  девятисот  прежних  легионеров,
одетых в латы из золоченой бронзы, как ассирийские клинабарии. Кроме того,
у него  было  четыреста  конных  стрелков  из  лука,  тех,  кого  называли
тарентинцами, в шапках из меха ласки, с обоюдоострыми топорами, в  кожаных
туниках.  Наконец,   тысяча   двести   негров   из   квартала   караванов,
присоединенных к клинабариям,  научены  были  бежать  рядом  с  жеребцами,
придерживаясь одной рукой за их гриву. Все было готово,  однако  Гамилькар
не выступал.
   По ночам он часто уходил из Карфагена один и шел за  лагуны,  к  устьям
Макара.  Не  собирался  ли  он   присоединиться   к   наемникам?   Лигуры,
расположившиеся на Маппалах, окружали его дом.
   Опасения богатых как будто оправдались, когда однажды  триста  варваров
подошли к стенам. Суффет  открыл  им  ворота.  То  были  перебежчики;  они
явились к своему прежнему господину из страха или из верности.
   Возвращение Гамилькара  не  удивило  наемников;  этот  человек,  по  их
мнению, не мог умереть. Он вернулся, чтобы исполнить свои обещания.  В  их
надежде не было ничего безрассудного, -  до  того  глубока  была  пропасть
между родиной и войском.  К  тому  же  они  не  считали  себя  в  чем-либо
виновными. Все забыли про пир.
   Шпионы, которых они перехватили,  рассеяли  их  заблуждения.  Это  было
торжеством для наиболее ожесточенных, и даже самые безразличные  пришли  в
бешенство. К тому же две осады навели на них скуку. Ничто не  двигалось  с
места. Лучше уж вступить в открытый бой! Много солдат поэтому  разбежалось
и бродило по окрестностям.  При  известии,  что  войско  вооружается,  они
вернулись. Мато прыгал от радости.
   - Наконец-то, наконец! - восклицал он.
   Вражда, которую он чувствовал против Саламбо, обратилась на Гамилькара.
Его злоба наметила себе, наконец,  определенную  жертву.  И  так  как  ему
теперь легче было представить себе, в чем будет состоять его месть, то  он
уже почти поверил, что она осуществится, и заранее  ликовал.  Одновременно
его охватили и глубокая нежность, и острое вожделение. То  он  видел  себя
среди солдат потрясающим головой суффета на копье, то ему казалось, что он
в комнате с пурпуровым ложем и сжимает в объятиях  Саламбо,  покрывает  ее
лицо поцелуями, проводит рукой по ее густым  черным  волосам.  Эта  мечта,
неосуществимость которой он понимал, терзала его. Он  поклялся  себе,  что
коль скоро его провозгласили шалишимом, он поведет открытую войну. Твердая
уверенность, что он не вернется с  этой  войны,  побуждала  его  вести  ее
беспощадно.
   Он пришел к Спендию и сказал ему:
   - Возьми своих солдат, а  я  приведу  своих.  Предупреди  Автарита.  Мы
погибнем, если Гамилькар нападет на нас! Слышишь? Вставай!
   Спендий был поражен его властным  тоном.  Мато  обыкновенно  подчинялся
ему, и если у него бывали вспышки  гнева,  то  они  быстро  проходили.  Но
теперь он казался и более спокойным, и более грозным. Гордая воля сверкала
в его глазах, как пламя жертвенника.
   Грек не соглашался с его доводами.  Он  жил  в  одной  из  карфагенских
палаток, с каймой из жемчуга, пил прохладительные  напитки  из  серебряных
чаш, играл в коттабу, отпустил волосы и медленно вел осаду. К  тому  же  у
него были тайные сношения с городом, и он не хотел уходить, уверенный, что
ему через несколько дней откроют ворота.
   Нар Гавас, переходивший все время от одного к другому войску,  был  как
раз поблизости. Он поддержал  мнение  Спендия  и  даже  выразил  порицание
ливийцу за то, что он от избытка храбрости хочет снять осаду.
   - Уходи от нас, если ты боишься! - воскликнул Мато.  -  Ты  обещал  нам
смолу, серу, слонов, пехоту и лошадей! Где все это?
   Нар Гавас напомнил ему, что он истребил последние когорты Ганнона.  Что
же касается слонов, то на них охотятся в лесах.  Пехоту  он  вооружает,  а
лошади уже в пути. И нумидиец, поглаживая  страусовое  перо,  спускавшееся
ему на плечо, поводил глазами, как женщина, и раздражающе  улыбался.  Мато
не знал, что ему ответить.
   Вошел незнакомый человек, в поту, растерянный, с окровавленными ногами,
с развязанным поясом; быстрое дыхание разрывало его худую грудь. Говоря на
непонятном  наречии,  он  широко  раскрывал  глаза,  точно  рассказывал  о
какой-то битве. Нар Гавас выскочил и созвал своих всадников.
   Они выстроились на равнине, образуя перед ним круг.
   Нар Гавас, сидя на лошади, опустил голову и  кусал  губы.  Наконец,  он
разделил свое войско на две половины и  велел  первой  ждать  его;  потом,
властным жестом призывая  других  за  собой,  он  исчез  на  горизонте  по
направлению к горам.
   - Господин! - проговорил  Спендий.  -  Мне  не  нравится  эта  странная
случайность: суффет вернулся, а Нар Гавас оставляет нас...
   - Что за беда? - презрительно ответил Мато.
   Было  особенно  необходимо  предупредить  Гамилькара,  соединившись   с
Автаритом. Но если бы они прекратили осаду  городов,  то  население  могло
выйти и напасть на них сзади; а спереди перед ними  были  бы  карфагеняне.
После долгих переговоров следующие меры были решены и тотчас же  приведены
в исполнение.
   Спендий с пятнадцатью тысячами солдат отправился к мосту,  построенному
на Макаре в трех милях от Утики. По  четырем  углам  моста  соорудили  для
охраны его четыре  огромные  башни,  снабженные  катапультами.  С  помощью
срубленных деревьев, осколков скал, плетений из терновника и каменных стен
загородили в горах все дороги, все лощины; на вершинах гор сложили  кучами
травы для сигнальных огней; там же поместили на некотором расстоянии  один
от другого зорких пастухов.
   Конечно, рассуждали варвары, Гамилькар не  пойдет,  как  Ганнон,  через
гору Горячих источников;  он  сообразит,  что  Автарит,  владея  позицией,
загородит ему путь. К тому же неудача в начале кампании погубила  бы  его,
между тем как победа новела бы  к  дальнейшим  битвам,  так  как  наемники
встретились бы им дальше. Он мог бы еще высадиться у Виноградного  мыса  и
оттуда пойти на один из городов. Но  тогда  он  очутился  бы  между  двумя
войсками, а такой неосторожности он не совершит при немногочисленности его
сил. Следовательно,  он  должен  будет  идти  низом  вдоль  Арианы,  потом
повернуть налево, чтобы обойти устье Макара, а затем пройти прямо к мосту.
Там Мато и ждал его. Ночью,  при  свете  факелов,  он  следил  за  работой
землекопов, мчался в Гиппо-Зарит на работы в горах, потом, не зная отдыха,
возвращался обратно. Спендий завидовал его неутомимости. Во всем,  однако,
что касалось сношений со шпионами, выбора часовых, пользования машинами  и
всеми орудиями обороны,  Мато  покорно  слушался  Спендия.  Они  перестали
говорить о Саламбо.  Один  о  ней  больше  не  думал,  другого  удерживала
скромность.
   Мато  часто  ходил  в  сторону  Карфагена,  стараясь   увидеть   войска
Гамилькара. Он метал взоры в горизонт, ложился  плашмя  на  землю,  и  шум
крови в жилах казался ему гулом приближающегося войска.
   Он сказал Спендию, что, если Гамилькар не появится через  три  дня,  он
выйдет со всем своим войском навстречу ему и даст бой. Прошло еще два дня.
Спендий удерживал его. На утро шестого дня он двинулся в путь.


   Карфагеняне с  таким  же  нетерпением,  как  и  варвары,  ждали,  чтобы
началась война. В палатках и в домах все желания  и  тревога  сводились  к
одному и тому же: все спрашивали себя, почему медлит Гамилькар.
   Время от времени он поднимался на купол храма Эшмуна, становился  рядом
с глашатаем лунных смен и наблюдал за направлением ветра.
   Однажды - это был третий день месяца  Тибби  -  он  на  глазах  у  всех
стремительно спустился с Акрополя. В Маппалах поднялся гул.  Вскоре  улицы
наполнились людьми, солдаты начали надевать оружие,  окруженные  плачущими
женщинами, которые бросались им на  грудь;  потом  они  быстро  бежали  на
Камонскую площадь и становились в ряды. Не  разрешалось  ни  следовать  за
ними, ни даже говорить с ними,  ни  подходить  к  укреплениям.  В  течение
нескольких минут в городе была могильная  тишина.  Солдаты  призадумались,
опершись на свои копья, а их домашние вздыхали.
   На закате войско выступило из западных  ворот;  но  вместо  того  чтобы
направиться в Тунис или идти горным путем по направлению к Утике,  солдаты
продолжали свой путь вдоль морского берега. Вскоре они  дошли  до  лагуны,
где круглые пространства, совершенно белые от соли, сверкали, как огромные
серебряные блюда, забытые на берегу.
   Луж попадалось все больше. Почва становилась топкой, ноги в ней  вязли.
Гамилькар не оборачивался. Он все время ехал впереди войска, и его лошадь,
вся в желтых пятнах, точно дракон, шла по морскому илу, разбрасывая брызги
пены  и  напрягая  мышцы.  Наступила  безлунная  ночь.  Несколько   солдат
крикнули, что все погибнут; Гамилькар выхватил  у  них  оружие  и  передал
слугам. Ил становился все глубже. Пришлось садиться на  вьючных  животных.
Некоторые ухватились за хвосты лошадей, сильные тянули за собой слабых,  и
корпус лигуров толкал вперед пехоту остриями пик. Мрак  сгустился.  Войско
сбилось с пути. Все остановились.
   Рабы суффета отправились вперед искать вехи, вбитые по  его  приказанию
на определенных расстояниях. Они  кричали  во  мраке,  и  войско  издалека
следовало за ними.
   Почувствовалась твердая почва.  Смутно  обрисовался  белый  поворот,  и
войско очутилось на берегу Макара. Несмотря на холод, огней не зажигали.
   Среди ночи поднялся сильный ветер. Гамилькар велел разбудить воинов, но
трубных звуков не было: начальники слегка ударяли спящих по плечу.
   Человек высокого роста спустился в воду. Она не доходила ему до  пояса;
значит, можно было перейти реку.
   Суффет приказал расставить в  реке  тридцать  два  слона  в  ста  шагах
расстояния один от  другого;  остальные  слоны,  стоя  ниже,  должны  были
останавливать ряды солдат, уносимых течением.  Таким  образом  все,  держа
оружие над головой,  перешли  Макар,  точно  между  двух  стен.  Гамилькар
заметил, что западный ветер, нагоняя пески, загораживал реку, создавая  во
всю длину ее естественную насыпь.
   Гамилькар очутился на левом берегу реки, против Утики, и к тому  же  на
широкой равнине, что было  чрезвычайно  удобно  для  пользования  слонами,
составлявшими главную силу его войска.
   Необычайно искусная переправа восхитила воинов. Им хотелось  тотчас  же
идти на варваров, но суффет велел отдыхать два часа. Как только показалось
солнце, войско двинулось по равнине в три ряда: сперва слоны, затем легкая
пехота с кавалерией позади; фаланга следовала за ними.
   Варвары, расположившиеся в Утике, а также  пятнадцать  тысяч,  стоявшие
вокруг моста, были поражены тем, как колыхалась земля вдали. Сильный ветер
гнал вихри песка; они вздымались, точно вырванные из земли, взлетали вверх
огромными  светлыми  лоскутьями,  которые  потом   разрывались   и   снова
сплачивались, скрывая от наемников карфагенское войско. При виде рогов  на
шлемах  солдат  одни  думали,  что  к  ним   направляется   стадо   быков;
развевавшиеся  плащи  казались  другим  крыльями;  а  те,  которые   много
странствовали, пожимали плечами и  объясняли  все  миражем.  Тем  временем
надвигалось нечто огромное. Легкий пар, тонкий, как  дыхание,  расстилался
по пустыне. Резкий и как бы дрожащий свет отдалял глубину неба и, проникая
в предметы, делал расстояние неопределенным. Огромная равнина расстилалась
со  всех  сторон  в  бесконечную  даль;  едва  заметные  колебания   почвы
продолжались до самого горизонта, замкнутого  широкой  синей  чертой;  все
знали, что там море.
   Оба войска, выйдя из палаток, устремили взоры вдаль.  Осаждавшие  Утику
теснились на валах, чтобы лучше видеть.
   Наконец, они  стали  различать  несколько  поперечных  полос,  усеянных
ровными   точками.   Полосы   постепенно    уплотнялись,    увеличивались;
покачивались черные возвышения, и вдруг показались как бы  четырехугольные
кустарники: то были слоны и пики. Поднялся общий крик: "Карфагеняне!"
   Без сигнала, не дожидаясь команды, солдаты из Утики и стоявшие у  моста
бросились бежать, чтобы вместе напасть на Гамилькара.
   Услышав это имя, Спендий затрепетал. Он повторял, задыхаясь:
   - Гамилькар! Гамилькар!
   А  Мато  был  далеко!  Что  делать?   Бежать   совершенно   невозможно!
Неожиданность нападения, ужас перед суффетом и в особенности необходимость
немедленно принять решение потрясали его. Он  уже  видел  себя  пронзенным
тысячью мечей, обезглавленным,  мертвым.  Но  его  звали:  тридцать  тысяч
солдат готовы были следовать за ним. Его обуяло  бешенство  против  самого
себя. Чтобы  скрыть  свою  бледность,  он  вымазал  щеки  румянами;  потом
застегнул кнемиды, панцирь, выпил залпом чашу чистого вина  и  побежал  за
своим войском, которое спешило к осаждавшим Утику.
   Оба войска соединились так быстро, что суффет не успел выстроить  своих
солдат  в  боевом  порядке.  Он  постепенно   замедлял   движение.   Слоны
остановились;  они  качали  тяжелыми  головами,  на  которых  были   пучки
страусовых перьев, и ударяли хоботами по плечам.
   В глубине пространств, разделявших слонов, виднелись когорты велитов, а
дальше - большие шлемы клинабариев, железные наконечники копий, сверкавшие
на солнце панцири, развевавшиеся перья  и  знамена.  Карфагенское  войско,
состоявшее из одиннадцати тысяч трехсот девяноста шести человек, казалось,
едва вмещало их в себе, так как оно образовало  длинный,  узкий  с  боков,
сильно сжатый прямоугольник.
   При виде их слабости варваров охватила безудержная радость.  Гамилькара
не было видно. Уж не  остался  ли  он  позади?  Да  и  не  все  ли  равно!
Презрение, которое они чувствовали к этим купцам, поднимало их дух; прежде
чем Спендий скомандовал, они сами поняли маневр и поспешили его выполнить.
   Они развернулись большой прямой линией, вытянувшейся далеко  за  фланги
карфагенского войска, чтобы окружить его со всех  сторон.  Но,  когда  они
подошли к карфагенянам на расстояние трехсот  шагов,  слоны,  вместо  того
чтобы идти вперед, повернули  назад;  потом  вдруг  клинабарии,  переменив
фронт, последовали  за  слонами.  Наемники  еще  больше  изумились,  когда
увидели, что вслед за  ними  побежали  все  стрелки.  Значит,  карфагеняне
боятся и бегут. Страшное гиканье поднялось в войсках варваров, и, сидя  на
дромадере, Спендий воскликнул:
   - Я так и знал! Вперед! Вперед!
   Сразу полетели дротики, стрелы, камни из пращей. Слоны, которым  стрелы
вонзались в крупы, поскакали  вперед;  их  окружила  густая  пыль,  и  они
скрылись из виду, как тени в облаке.
   Между тем в отдалении раздался громкий топот шагов, заглушаемый резкими
звуками  труб,  неистово   оглашавшими   воздух.   Пространство,   которое
расстилалось перед варварами, наполненное вихрем  пыли  и  смутным  гулом,
привлекало, как бездна. Некоторые  бросились  туда.  Показалось  несколько
когорт пехоты; они сомкнул