часы  ее
пребывания в палатке. Саламбо ничего не сказала о Гисконе, ибо слова имели
в ее глазах действенную силу; она боялась, как бы передаваемые кому-нибудь
проклятия не обратились на него же. Она также  скрыла,  что  хотела  убить
Мато, из боязни упреков  за  то,  что  не  выполнила  этого  желания.  Она
говорила, что шалишим казался взбешенным, кричал, а потом заснул.  Саламбо
ничего больше не рассказала, быть может, из стыда или по своей невинности,
не придавая особого значения поцелуям  Мато.  Все,  что  тогда  произошло,
носилось в ее затуманенной печалью голове как воспоминания о  тяжком  сне.
Она даже не могла бы выразить словами своих чувств.
   Однажды вечером, когда отец и дочь  сидели  вместе,  вбежала  Таанах  с
испуганным лицом. Она сказала, что во дворе  стоит  старик  с  ребенком  и
требует, чтобы его провели к суффету.
   Гамилькар побледнел и возбужденно приказал:
   - Проведи его сюда.
   Иддибал вошел и не простерся ниц перед господином. Он  держал  за  руку
мальчика, одетого в плащ из козьей шерсти; и тотчас же, приподняв капюшон,
закрывавший лицо мальчика, сказал:
   - Вот он, господин, возьми его.
   Суффет и раб удалились в глубину комнаты.
   Мальчик продолжал стоять посреди  покоя;  скорее  внимательным,  нежели
удивленным взглядом, оглядывал он  потолок,  мебель,  жемчужные  ожерелья,
лежавшие  на  пурпуровых  тканях,  и   величественную   молодую   женщину,
склонившуюся к нему.
   Ему было лет десять, и он был не выше римского  меча.  Курчавые  волоса
осеняли его выпуклый лоб. Глаза,  казалось,  искали  широких  пространств.
Ноздри тонкого носа широко раздувались.  Все  его  существо  озарено  было
необъяснимым сиянием, исходящим от тех, которые предназначены для  больших
дел. Когда он сбросил слишком тяжелый плащ, на нем  осталась  рысья  шкура
вокруг стана, и он решительно ступал маленькими босыми ногами, побелевшими
от пыли. Он, несомненно, угадывал, что совершается нечто важное,  и  стоял
недвижно, заложив одну руку за спину, нагнув голову и держа палец во рту.
   Гамилькар подозвал к себе знаком Саламбо и сказал ей, понизив голос:
   - Спрячь мальчика у себя, слышишь? Никто, даже из домашних,  не  должен
знать о его существовании.
   Потом, уже выйдя из покоя, Гамилькар еще раз спросил  Иддибала,  уверен
ли он, что их никто не видел.
   - Никто, - ответил раб. - Улицы были пустые.
   Война распространялась на все провинции, и он стал тревожиться за  сына
своего господина. Не зная, где его укрыть, Иддибал проехал в челноке вдоль
берегов и в течение трех дней лавировал по заливу, разглядывая  крепостной
вал. В этот вечер,  видя,  что  окрестности  Камона  пустынны,  он  быстро
пересек проход и высадился, вблизи арсенала. Вход в порт был свободен.
   Но вскоре варвары построили  напротив  огромный  плот,  чтобы  помешать
карфагенянам выходить из порта. Они воздвигали деревянные башни и в то  же
время продолжали строить насыпь.
   Все сообщения с внешним миром  были  прерваны,  и  начался  невыносимый
голод.
   Убили всех собак, всех мулов, ослов, потом пятнадцать  слонов,  которых
привел суффет. Львы храма Молоха  взбесились,  и  рабы,  служители  храма,
боялись к ним подходить. Им сначала бросали в  пищу  раненых  варваров,  а
потом еще не остывшие трупы; они не стали их есть  и  околели.  В  сумерки
жители бродили вдоль старых укреплений и собирали между  камнями  травы  и
цветы, которые потом кипятили в вине; вино  стоило  дешевле  воды.  Другие
пробирались к аванпостам врага и крали  пищу  прямо  из  палаток;  варвары
бывали так этим поражены, что часто  отпускали  их,  не  тронув.  Наступил
день, когда старейшины решили зарезать  тайком  лошадей  Эшмуна.  То  были
священные лошади, которым жрецы переплетали  гриву  золотыми  лентами;  их
мясо, разрезанное на равные куски,  спрятали  за  жертвенником.  Потом  по
вечерам, под предлогом молитв, старейшины поднимались в  храм,  втихомолку
поедали мясо и уносили под одеждой по куску для своих детей. В  отдаленных
кварталах, вдали от стен, менее нуждающиеся жители из страха перед другими
запирались наглухо у себя в домах.
   Камни катапульт и обломки зданий, снесенных в целях защиты,  образовали
груды развалин среди улиц. В самые спокойные часы  толпа  народа  вдруг  с
криками пускалась бежать,  а  с  высоты  Акрополя  огни  пожаров  казались
разбросанными по террасам пурпуровыми лохмотьями, которые кружил ветер.
   Три  большие  катапульты  действовали   непрерывно.   Причиняемые   ими
опустошения были ужасны; голова одного человека отскочила на фронтон  дома
Сисситов;  на  улице  Кинидзо  рожавшая  женщина  была  раздавлена  глыбой
мрамора, а ее ребенка вместе с ложем отнесло до перекрестка Цинасина,  где
оказалось и одеяло.
   Больше всего раздражали снаряды пращников. Они падали на крыши, в сады,
во дворы, в то время как люди сидели, тяжело вздыхая, за жалкой  трапезой.
Страшные снаряды снабжены  были  вырезанными  на  них  надписями,  которые
отпечатывались  на  теле  раненых.  И  на  трупах  можно   было   прочесть
ругательства вроде: _свинья, шакал, гад_, а иногда насмешки: "_Вот тебе_!"
или же "_Поделом мне_!"
   Часть вала, которая тянулась от угла порта до цистерн, была пробита.
   Жители Малки оказались запертыми, таким образом, между  старой  оградой
Бирсы и варварами. Но все были - заняты укреплением  стены  и  тем,  чтобы
сделать ее как можно более толстой и высокой; им  некогда  было  думать  о
жителях Малки; их оставили без защиты, и они все погибли. Несмотря на  то,
что их ненавидели, гибель их вызвала возмущение против Гамилькара.
   На следующий день он открыл ямы, где хранился хлеб,  и  его  управители
роздали этот хлеб народу. В течение трех дней все ели до отвала.
   Но жажда от этого сделалась еще более  невыносимой,  и  все  время  они
видели перед собой нескончаемую струю чистой воды, падавшей из акведука.
   Гамилькар не падал  духом.  Он  надеялся  на  какой-нибудь  случай,  на
что-нибудь решающее, необычайное.
   Его собственные рабы сорвали серебряные листы  с  храма  Мелькарта;  из
порта при помощи воротов извлекли четыре длинных судна и  доставили  их  к
подножью Маппал, проделав отверстие  в  стене,  которая  обращена  была  к
берегу. На этих судах рабы Гамилькара отправились в Галлию, чтобы  достать
там за какую угодно цену наемников. Гамилькар был в отчаянии, что  не  мог
снестись с царем нумидийцев, так как знал, что он-стоит  позади  варваров,
готовый на них броситься. Но Нар Гавас  не  был  достаточно  силен,  чтобы
отважиться на это одному. Суффет велел поднять вал  на  двенадцать  пядей,
собрать в Акрополе весь строительный  материал  из  арсеналов  и  еще  раз
исправить машины.
   Для закручивания катапульт обычно употребляли длинные  сухожилия  быков
или поджилки  оленей.  Но  в  Карфагене  не  было  ни  оленей,  ни  быков.
Гамилькар" попросил у старейшин, чтобы их жены пожертвовали  свои  волосы.
Все жены согласились на жертву, но волос оказалось недостаточно.  В  домах
Сисситов содержались тысяча  двести  взрослых  рабынь,  предназначенных  в
наложницы для Греции и Италии; их волосы,  упругие  благодаря  постоянному
умащиванию, вполне годились для военных машин. Но  убытки  были  бы  потом
слишком  велики.  Поэтому  решили  взять  лучше  волосы  у  жен   плебеев.
Совершенно равнодушные к благу отечества, женщины из народа при  появлении
слуг старейшин с ножницами в руках поднимали отчаянный вопль.
   Новый взрыв бешенства поднял дух варваров. Видно было издали,  как  они
смазывали свои машины жиром мертвецов; другие вырывали у мертвецов ногти и
сшивали их, сооружая таким образом панцири.  Они  придумали  еще  заряжать
катапульты сосудами, полными змей, привезенных  неграми.  Глиняные  сосуды
разбивались  о  каменные  плиты,  змеи  расползались  и  кишели  в   таком
количестве, точно выходили  из  самых  стен.  Варвары,  недовольные  своим
изобретением, стали его совершенствовать;  их  машины  начали  выбрасывать
всевозможные нечистоты, человеческие  испражнения,  куски  падали,  трупы.
Появилась чума. У карфагенян выпадали зубы, и десны  их  побелели,  как  у
верблюдов после долгого пути.
   Машины расставили на насыпи, хотя она еще  не  достигала  высоты  вала.
Перед двадцатью тремя башнями укреплений города стояли теперь еще двадцать
три деревянные башни. Снова установили все толленоны, а посредине, немного
позади, виднелась страшная стенобитная башня Деметрия Полиоркета,  которую
Спендию удалось, наконец, соорудить.
   Пирамидальная,  как  Александрийский  маяк,  она  была  высотой  в  сто
тридцать локтей и шириной в двадцать три, в девять этажей, суживавшихся  к
вершине и защищенных бронзовой чешуей; в башне были пробиты многочисленные
двери,  за  которыми  находились  солдаты;  на  верхней  площадке   стояла
катапульта и рядом с нею два стреломета.
   Тогда Гамилькар приказал воздвигнуть кресты для всех, кто  заговорит  о
том, чтобы сдаться: даже женщин привлекали к работе. Все спали на улицах и
с тревогой ожидали событий.
   Однажды утром, незадолго до восхода солнца  (был  седьмой  день  месяца
Низана), они услышали страшный крик, поднятый варварами; гремели оловянные
трубы, большие пафлагонийские  рога  ревели,  как  быки.  Все  вскочили  и
бросились к валу.
   Целый лес копий, пик и мечей щетинился у подножия. Лес этот  ринулся  к
стенам, зацепляя за них лестницы, и в отверстиях амбразур появились головы
варваров.
   Бревна, поддерживаемые длинными  рядами  солдат,  ударялись  о  ворота;
туда, где насыпь не доходила до  верха  вала,  наемники,  чтобы  разрушить
стену, приходили сомкнутыми рядами; первый ряд сидел на корточках,  второй
сгибал колени, а остальные поочередно поднимались все выше, до  последних,
стоявших во весь рост. В других местах, чтобы подняться  на  стену,  самые
высокие шли впереди, самые низкие - в хвосте, все левой рукой упирали щиты
в шлемы и так тесно соединяли  их  краями,  что  были  похожи  на  больших
черепах. Снаряды скользили по этим косым рядам.
   Карфагеняне бросали жернова, толкачи, чаны, бочки, кровати -  все,  что
представляло тяжесть и могло  убивать.  Некоторые  подстерегали  врагов  в
амбразурах с рыбацкими сетями; когда варвар  подходил,  он  запутывался  в
петлях и бился, как рыба. Осажденные сами разрушали стенные  зубцы;  куски
стены отпадали, поднимая страшную  пыль,  катапульты  с  насыпи  выпускали
снаряды друг  против  друга;  камни  сталкивались  и  разлетались  тысячью
кусков, падавших дождем на воинов.
   Вскоре две толпы  сплотились  в  толстую  цепь  человеческих  тел;  она
выпячивалась в  промежутках  насыпи  и,  несколько  растягиваясь  с  обоих
концов, непрерывно катилась, не подвигаясь вперед. Солдаты охватывали друг
друга, лежа ничком, как борцы. Женщины, свесившись с  амбразур,  поднимали
вой. Их стаскивали за покрывала, и белизна их обнажавшегося тела  сверкала
под руками негров,  которые  вонзали  в  них  кинжалы.  Трупы,  сдавленные
толпою, не падали; поддержанные плечами соседей, они  по  нескольку  минут
стояли с остановившимся взглядом. Некоторые, у  кого  виски  были  пробиты
насквозь дротиками, качали головой,  как  медведи.  Рты,  раскрывшись  для
крика,  оставались  открытыми;  отрубленные  руки  отлетали  вверх.  Много
совершалось подвигов, о которых долго рассказывали потом уцелевшие.
   С деревянных вышек и каменных башен  летели  стрелы.  Толленоны  быстро
шевелили своими длинными реями, и когда  варварам  удалось  разрушить  под
катакомбами старое кладбище предков, они стали бросать в карфагенян  плиты
с могил. Под тяжестью слишком нагруженных корзин канаты иногда лопались, и
сгрудившиеся в корзинах солдаты, воздевая руки, падали с высоты.
   До полудня ветераны гоплитов упорно осаждали Тению, чтобы проникнуть  в
порт и разрушить корабли. Гамилькар велел разложить на крыше Камона  огонь
из  морской  соломы;  дым  ослеплял  варваров,  и  они  свернули   налево,
подкрепляя своими полчищами ужасную  толпу,  которая  толкалась  в  Малке.
Синтагмы, особо составленные  из  силачей,  пробили  трое  ворот.  Высокие
заграждения из досок, утыканные гвоздями, остановили их; четвертые  ворота
легко уступили напору, варвары бегом кинулись через них и скатились в ров,
где устроены были западни. В юго-западном углу Автарит  со  своим  отрядом
разрушил стену, расселины  которой  были  заткнуты  кирпичами.  За  стеной
дорога шла вверх, и они легко поднялись по ней. Наверху, однако, оказалась
вторая  стена,  сложенная  из   камней   и   длинных   поперечных   балок,
чередовавшихся, как поля  шахматной  доски.  Это  была  галльская  кладка,
которую суффет применил в создавшемся положении. Галлам казалось, что  они
очутились перед одним из городов своей родины. Они  нехотя  вели  атаку  и
были вскоре отброшены.
   От Камонской улицы до Овощного рынка все дороги  были  теперь  в  руках
варваров, и самниты приканчивали умирающих  рогатинами  или  же,  поставив
ногу на стену, глядели вниз на дымящиеся развалины и  на  возобновляющуюся
вдали битву.
   Пращники,  расставленные  позади,  продолжали  метать  снаряды.  Но  от
долгого употребления пружины акарнанийских пращей сломались,  и  некоторые
солдаты  стали,  как  пастухи,  бросать  камни  рукой,  другие   запускали
свинцовые шары кнутовищем, Зарксас, с черными волосами до плеч, кидался во
все стороны и увлекал за собой балеаров. Две сумки висели у него с  боков;
он беспрестанно опускал в них  левую  руку,  а  правая  кружилась  подобно
колесу боевой колесницы.
   Мато сначала избегал вступать сам в бой, чтобы  лучше  руководить  всем
войском варваров. Он появлялся то вдоль залива у наемников, то близ лагуны
у нумидийцев, то на берегу озера, среди негров; из глубины равнины он гнал
к линиям укреплений толпы непрерывно прибывавших  солдат.  Мало-помалу  он
приблизился к стенам; запах крови, вид резни и гром труб воспламенили  его
сердце. Он вернулся в  свою-палатку  и,  сбросив  панцирь,  надел  львиную
шкуру, более удобную  для  битвы.  Львиная  морда  надевалась  на  голову,
окружая лицо кольцом из клыков; две передние лапы скрещивались на груди, а
задние спускались когтями ниже колен.
   Он оставил на себе широкий пояс, на котором  сверкал  топор  с  двойным
лезвием, и, взяв большой меч, стремительно бросился вперед через пролом  в
стене. Подобно работнику, который, обрубая ветви ивы, старается  сбить  их
как можно больше, чтобы лучше заработать, он  двигался  вперед,  уничтожая
вокруг себя карфагенян. Тех,  которые  пытались  схватить  его  сбоку,  он
опрокидывал ударами рукоятки; когда на него нападали спереди, он закалывал
нападавших; обращавшихся в бегство рассекал  надвое.  Два  человека  сразу
вскочили ему на спину; он одним прыжком отступил к воротам и раздавил  их.
Меч его то опускался, то поднимался, и, наконец, раскололся об угол стены.
Тогда он схватил свой тяжелый топор и стал потрошить карфагенян, как стадо
овец. Они все дальше отступали от него, и он подошел ко  второй  ограде  у
подножья Акрополя. Предметы, которые солдаты бросали сверху,  загромождали
ступени  и  поднимались  выше  стен.  Мато,  очутившись  среди   развалин,
обернулся, чтобы призвать своих соратников.
   Он увидел, что перья их шлемов развеваются в разных местах над  толпой;
потом они опустились, и это значило,  что  солдаты  его  в  опасности.  Он
бросился к ним; широкий венец  красных  перьев  сплотился,  и  они  вскоре
пробрались к Мато и окружили  его.  Из  боковых  улиц  стекалась  огромная
толпа. Она схватила его, подняла и увлекла с собой  за  стену,  туда,  где
насыпь была высокая.
   Мато громким голосом отдал приказ; все щиты  опустились  на  шлемы;  он
вскочил на  них,  чтобы  уцепиться  за  что-нибудь  и  войти  в  Карфаген;
продолжая размахивать страшным топором, он  бегал  по  щитам,  похожим  на
бронзовые волны, как морской бог, несущийся по водам.
   В это время человек в белой одежде ходил по краю вала,  невозмутимый  и
равнодушный к окружавшей его смерти. Иногда он приставлял к глазам  правую
руку, точно искал  кого-то.  Мато  прошел  мимо  него  внизу.  Тогда  взор
карфагенянина вдруг вспыхнул, и безжизненное лицо исказилось; подняв тощие
руки, он стал громко кричать ему вслед ругательства.
   Слов его не было слышно, но в  сердце  Мато  проник  такой  жестокий  и
бешеный взгляд, что он зарычал.  Он  бросил  в  кричащего  длинный  топор;
солдаты накинулись на Шагабарима; Мато, не видя его более, упал  навзничь,
обессиленный.
   Вблизи раздался страшный скрежет, к которому примешивалось  ритмическое
пение глухих голосов.
   То был скрежет огромной стенобитной машины, окруженной  толпою  солдат.
Они тащили ее обеими руками, тянули веревками и толкали плечом, потому что
откос, поднимавшийся с равнины на насыпь, хотя и очень отлогий,  затруднял
передвижение машин такого необычайного веса; но машина стояла  все  же  на
восьми колесах, обшитых железом,  и  подвигалась  вперед  с  самого  утра,
медленно, подобно горе, поднимающейся на другую гору. Потом снизу  из  нее
выступил огромный таран; двери упали,  и  в  глубине  показались,  подобно
железным колоннам, солдаты в панцирях. Видно  было,  как  они  карабкались
вверх и спускались вниз по двум лестницам,  проходящим  через  все  этажи.
Некоторые поджидали, пока крючья дверей коснутся стены, и тогда  бросались
вперед; посредине верхней площадки кружились  мотки  метательных  машин  и
опускалось дышло катапульты.
   Гамилькар в это время стоял на крыше Мелькарта. По его  расчетам  таран
должен был направиться прямо к храму и стать против  того  места,  которое
наименее уязвимо и поэтому именно не охранялось  стражей.  Давно  уже  его
рабы приносили на сторожевой путь козьи  меха;  здесь  они  воздвигали  из
глины две поперечные перегородки, образовавшие своего рода  бассейн.  Вода
протекала  на  насыпь;  и  странным  казалось,  что  Гамилькара   это   не
беспокоило.
   Когда машина была уже шагах в тридцати от него,  он  приказал  положить
доски поверх улиц, между домами, от цистерн до вала; солдаты стали  ходить
по доскам гуськом, передавая из рук в руки шлемы и амфоры с водой, которые
они неустанно опорожняли. Карфагеняне возмущались такой тратой воды. Таран
разрушал стену; но вдруг из  раздвинувшихся  камней  хлынула  вода.  Тогда
высокая бронзовая громада в девять этажей, заключавшая в себе  более  трех
тысяч солдат, начала медленно накреняться,  как  корабль.  Оказалось,  что
вода, проникая в глубь насыпи,  размыла  путь;  колеса  стали  увязать;  в
первом этаже показалось из-за кожаной занавеси лицо Спендия;  он  дул  изо
всех сил  в  трубу  из  слоновой  кости.  Огромное  сооружение,  судорожно
поднявшись,  подвинулось  еще  шагов  на  десять;  но  почва   все   более
размягчалась, грязь залепила оси колес,  и  машина  остановилась,  страшно
накренясь набок. Катапульта скатилась на  край  площадки  и  под  тяжестью
своего дышла упала, разрушая под собой нижние этажи. Солдаты,  стоявшие  у
дверей, летели в пропасть или  же  цеплялись  за  концы  длинных  балок  и
увеличивали своей тяжестью наклон машины, которая  распадалась  на  куски,
треща по всем скрепам.
   Другие варвары бросились им на помощь. Они столпились  плотной  массой.
Карфагеняне спустились с вала и, нападая сзади,  беспрепятственно  убивали
их. Но в это время примчались колесницы, снабженные косами.  Они  неслись,
оцепляя толпу; карфагеняне снова поднялись на стену.  Спустилась  ночь,  и
варвары постепенно отошли.
   На равнине, от голубоватого залива до белой лагуны, кишела темная масса
людей; и озеро, куда  стекала  кровь,  расстилалось  вдали,  как  огромный
багровый пруд.
   Насыпь  была  так  завалена  трупами,   что   казалась   сложенной   из
человеческих  тел.  Посредине  возвышалась  стенобитная   машина,   полная
доспехов, и время от времени огромные обломки  ее  отпадали,  точно  камни
обрушивающейся пирамиды. На стенах  видны  были  широкие  подтеки  свинца.
Местами