Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
ь должна была состояться казнь Мато. Сначала предлагали
содрать с него кожу с живого, залить ему внутренности расплавленным
свинцом, уморить голодом; хотели также привязать его к дереву, чтобы
обезьяна, стоя за его спиной, била его по голове камнем; он оскорбил
Танит, и ему должны были отомстить кинокефалы Танит. Другие предлагали
возить его на дромадере, привязав к телу в разных местах льняные фитили,
пропитанные растительным маслом. Приятно было представлять себе, как
дромадер будет бродить по улицам, а человек на его спине корчиться в огне,
точно светильник, колеблемый ветром.
Но кому из граждан поручить пытать его, и почему лишить этого
наслаждения всех других? Нужно было придумать способ умерщвления, в
котором участвовал бы весь город, так, чтобы все руки, все карфагенское
оружие, все предметы в Карфагене до каменных плит улиц и до вод залива
участвовали в его истязании, в его избиении, в его уничтожении. Поэтому
старейшины решили, что он пойдет из своей тюрьмы на Камонскую площадь,
никем не сопровождаемый, со связанными за спиной руками; запрещено было
наносить ему удары в сердце, чтобы он оставался в живых как можно дольше;
запрещено было выкалывать ему глаза, чтобы он до конца видел свою пытку,
запрещено было также бросать в него что-либо и ударять его больше, чем
тремя пальцами сразу.
Хотя он должен был появиться только к концу дня, толпе несколько раз
казалось, что она его видит; все бросались к Акрополю; улицы пустели;
потом толпа с долгим ропотом возвращалась. Многие стояли, не двигаясь с
места, целые сутки и издали перекликались, показывая друг другу ногти,
которые они отрастили, чтобы глубже запустить их в его тело. Другие ходили
взад и вперед в большом волнении; некоторые были так бледны, точно ждали
собственной казни.
Вдруг за Маппалами над головами людей показались высокие опахала из
перьев. То была Саламбо, выходившая из дворца; у всех вырвался вздох
облегчения.
Но процессия двигалась медленным шагом, и прошло много времени, прежде
чем она подошла к толпе.
Впереди шли жрецы богов Патэков, потом жрецы Эшмуна и Мелькарта и
затем, одна за другой", все другие коллегии жрецов, с теми же значками и в
том же порядке, в каком они следовали в день жертвоприношения. Жрецы
Молоха прошли, опустив голову, и толпа, точно чувствуя раскаяние,
отстранялась от них. Жрецы Раббет, напротив, выступали гордо, с лирами в
руках; за ними следовали жрецы в прозрачных одеждах, желтых или черных;
они испускали возгласы, похожие на крики птиц, извивались, как змеи, или
же кружились под звуки флейт, подражая пляске звезд; их легкие одежды
разносили по улицам волны нежных ароматов. Толпа встречала рукоплесканиями
шедших среди женщин кедешимов с накрашенными веками, олицетворяющих
двуполость божества; надушенные и наряженные, как женщины, они были
подобны им, несмотря на свои плоские груди и узкие бедра. Женское начало в
этот день царило всюду; мистическое сладострастие наполняло тяжелый
воздух; уже загорались факелы в глубине священных рощ; ночью там должна
была состояться оргия; три корабля привезли из Сицилии куртизанок, и много
их прибыло также из пустыни.
Коллегии выстраивались по приходе во дворах храма, на наружных галереях
и вдоль двойных лестниц, которые поднимались у стен, сходясь вверху. Ряды
белых одежд появлялись между колоннадами, и здание наполнялось
человеческими фигурами, недвижными, точно каменные изваяния.
За коллегиями жрецов шли заведующие казной, начальники провинций и вся
партия богатых. Внизу поднялся шум. Толпа хлынула из соседних улиц; рабы,
служители храмов, гнали ее назад палками. Наконец, среди старейшин с
золотыми тиарами на головах, на носилках под пурпуровым балдахином
появилась Саламбо.
Раздались бурные крики; громче зазвучали кимвалы и кроталы, загремели
тамбурины, и пурпуровый балдахин скрылся между двух колонн.
Он вновь показался на втором этаже. Саламбо медленно шла под
балдахином; потом она прошла по террасе, направляясь вглубь, и села в
кресло в виде трона, сделанное из черепашьего щитка. Под ноги ей поставили
табурет из слоновой кости с тремя ступеньками; на нижней стояли на коленях
два негритенка, и она иногда клала им на голову обе руки, отягощенные
слишком тяжелыми кольцами.
От щиколоток до бедер ее обхватывала сетка из густых петель в виде
рыбьей чешуи, блестевшая, как перламутр; синий пояс стягивал стан, и в
двух прорезях в виде полумесяца виднелись груди; острые кончики их были
скрыты подвесками из карбункулов. Ее головной убор был сооружен из
павлиньих перьев, звезд и драгоценных камней; широкий белоснежный плащ
падал с ее плеч. Прижав локти к телу, сдвинув колени, с алмазными
браслетами на руках, у самых плеч, она стояла в священной позе, вся
выпрямившись.
На двух сидениях пониже поместились ее отец и ее супруг. Нар Гавас был
в светлой одежде и в венце из каменной соли, из-под которого спускались
две косы, закрученные, как рога Аммона; фиолетовая туника Гамилькара была
расшита золотыми виноградными ветвями; сбоку у него висел боевой меч.
В пространстве, замкнутом столами, пифон из храма Эшмуна лежал на земле
между сосудами с розовым маслом и, кусая себе хвост, описывал большой
черный круг. Посредине круга стояла медная колонна, поддерживавшая
хрустальное яйцо; на него падал свет солнца, и лучи его расходились во все
стороны.
Позади Саламбо выстроились жрецы Танит в льняных одеждах. Справа от
нее, образуя длинную золотую полосу, сидели старейшины в тиарах, слева
длинным зеленым рядом расположились богатые с их изумрудными жезлами; в
отдалении разместились жрецы Молоха, образуя своими плащами как бы
пурпуровую стену. Другие коллегии занимали нижние террасы. Толпа запрудила
улицы. Она поднималась на крыши домов и расположилась сплошными рядами до
вершины Акрополя. Имея у своих ног народ, над головой - свод небес, а
вокруг себя - беспредельность моря, залив, горы и далекие провинции,
Саламбо в своих сверкающих одеждах сливалась с Танит и казалась гением
Карфагена, воплощением его души.
Пир должен был длиться всю ночь, и светильники с несколькими ветвями
стояли, как деревья, на скатертях из цветной шерсти, покрывавших низкие
столы. Большие кувшины из сплава золота и серебра, амфоры из синего
стекла, черепаховые ложки и маленькие круглые хлебы теснились среди
двойного ряда тарелок, выложенных по краям жемчугом. Кисти винограда с
листьями обвивались, как тирсы, вокруг лоз из слоновой кости; куски снега
таяли на подносах из черного дерева; лимоны, гранаты, тыквы и арбузы
лежали горками на высоких серебряных вазах; кабаны с раскрытой пастью
утопали в пряных приправах; зайцы, покрытые шерстью, точно прыгали между
цветами; мясные фарши наполняли раковины; печенья имели символические
формы; когда поднимали крышки с блюд, оттуда вылетали голуби. Рабы,
подоткнув туники, ходили вокруг столов на цыпочках; время от времени лиры
играли гимны или раздавалось пение хора. Гул толпы, немолчный, как рокот
моря, носился вокруг пиршества и точно баюкал его необъятной гармонией.
Некоторые вспоминали пир наемников; все отдавались мечтам о счастье.
Солнце стало спускаться, и серп луны уже поднимался в другой части неба.
Вдруг Саламбо, точно ее кто-то окликнул, повернула голову; народ,
глядевший на нее, следил за направлением ее взора.
На вершине Акрополя открылась дверь темницы, высеченной в скале у
подножия храма; в черной дыре стоял на пороге человек. Он вышел
согнувшись, с растерянным видом дикого зверя, вдруг выпущенного на
свободу.
Свет слепил его, и он стоял некоторое время, не двигаясь с места. Все
его узнали и затаили дыхание.
Тело этой жертвы было для толпы чем-то необычайным, окружено почти
священным блеском. Все вытянули шеи, чтобы взглянуть на него, в
особенности женщины. Они горели желанием, видеть того, кто был виновником
смерти их детей и мужей; из глубины их души поднималось против воли низкое
любопытство, желание познать его вполне; желание это смешивалось с
угрызениями совести и усиливало ненависть. Наконец, он ступил вперед;
смущение, вызванное неожиданностью, исчезло. Толпа подняла руки, и его не
стало видно.
Лестница Акрополя имела шестьдесят ступеней. Он быстро спустился с них,
точно уносимый горным потоком с высоты горы; трижды видно было, как он
делал прыжки; потом он очутился внизу и остановился.
Плечи его были в крови; грудь дышала тяжелыми толчками; он так силился
разорвать путы, что руки его, крестообразно связанные на обнаженной
пояснице, надувались, как кольца змеи. С того места, где он очутился,
перед ним расходилось несколько улиц. В каждой из них протянуты были из
конца в конец параллельно три ряда бронзовых цепей, прикрепленных к пупу
богов Патэков; толпа теснилась у домов, а посредине расхаживали слуги
старейшин, размахивая бичами. Один из них стегнул его изо всех сил. Мато
двинулся в путь.
Все вытягивали руки поверх цепей, крича, что для Мато оставлен слишком
широкий путь. Так он шел, ощупываемый, пронзаемый, раздираемый пальцами
толпы; когда он доходил до конца одной улицы, перед ним открывалась
другая. Несколько раз он бросался в сторону, чтобы укусить своих
преследователей; тогда они быстро отступали, цепи заграждали ему путь, и
толпа разражалась хохотом.
Кто-то из детей разорвал ему ухо; девушка, прятавшая под рукавом острие
веретена, рассекла ему щеку; у него вырывали клочья волос, куски тела;
другие палками или губкой, пропитанной нечистотами, мазали ему лицо. Из
шеи с правой стороны хлынула кровь; толпа пришла в неистовство. Этот
последний из варваров был для карфагенян олицетворением всех варваров,
всего войска; они мстили ему за все свои бедствия, за свой ужас, за свой
позор. Бешенство толпы еще более разгоралось по мере того, как она
удовлетворяла свою жажду мести; слишком натянутые цепи гнулись и едва не
разрывались; толпа не чувствовала ударов, которыми рабы ее отгоняли;
некоторые цеплялись за выступы домов; изо всех отверстий в стенах
высовывались головы; все то зло, которое народ уже не мог нанести Мато,
изливалось в криках толпы.
Мато осыпали жестокой, грубой бранью, проклятиями, насмешливым
подзадориванием и, точно мало было тех мук, которые он терпел, ему
проредили еще более страшные пытки в вечности.
Слитный вой, несмолкаемый, бессмысленный, наполнял собою Карфаген.
Иногда один какой-нибудь звук, хриплый, неистовый, свирепый, повторялся в
течение нескольких минут всем народом. Стены дрожали от него сверху
донизу, и Мато казалось, что дома с обеих сторон улицы наступали на него,
поднимали на воздух и, как две могучие руки, душили его. Но он вспомнил,
что когда-то уже испытал нечто подобное. И тогда была та же толпа на
террасах, те же взгляды, та же ярость. Но он шел свободный, все
расступались перед ним, - его защищал бог. Это воспоминание становилось
все более отчетливым и преисполняло его сокрушающей печалью. Тени
проходили перед его глазами; город кружился перед ним, кровь струилась из
раны в боку; он чувствовал, что умирает; колени его сгибались, и он тихо
опустился на каменные плиты.
Кто-то пошел в храм Мелькарта и, взяв с треножника между колоннами
раскаленный на горящих углях железный прут, просунул его под первую цепь и
прижал к ране Мато. От тела пошел дым; вой толпы заглушил голос Мато; он
снова встал на ноги.
Пройдя еще шесть шагов, он упал в третий, потом в четвертый раз; каждый
раз его поднимала новая пытка. На него направляли трубки, из которых
капало кипящее масло; ему бросали под ноги осколки стекла; он продолжал
идти. На углу улицы Сатеб он прислонился к стене под навесом лавки и более
не двигался.
Рабы Совета старейшин хлестали его бичами из гиппопотамовой кожи так
долго и так яростно, что бахрома их туник сделалась мокрой от пота. Мато
казался бесчувственным; но вдруг он сорвался с места и бросился бежать
наугад, громко стуча зубами, точно от страшного холода. Он миновал улицу
Будеса, улицу Сепо, промчался через Овощной рынок и добежал до Камонской
площади.
С этой минуты он принадлежал жрецам; рабы оттеснили толпу; Мато
очутился на просторе. Он огляделся вокруг себя, и глаза его встретились с
глазами Саламбо.
Еще вначале, едва он сделал первый шаг, она поднялась с места; потом
непроизвольно, по мере того как он приближался, она постепенно подходила к
краю террасы, и скоро все кругом исчезло, и она ничего не видела, кроме
Мато. В душе ее наступило безмолвие, точно открылась пропасть, и весь мир
исчез под гнетом одной единственной мысли, одного воспоминания, одного
взгляда. Человек, который шел к ней, притягивал ее.
Кроме глаз, в нем не осталось ничего человеческого; он представлял
собою сплошную красную массу, разорвавшиеся веревки свисали с бедер, но их
нельзя было отличить от сухожилий его рук, с которых сошла кожа; рот его
был широко раскрыт; из орбит выходили два пламени, точно поднимаясь к
волосам; и несчастный продолжал идти.
Он дошел до подножия террасы. Саламбо наклонилась над перилами; эти
страшные зрачки были обращены на нее, и она поняла, сколько он выстрадал
за нее. Он умирал, но она видела его таким, каким он был в палатке, на
коленях перед нею, обнимающим ее стан, шепчущим ей нежные слова. Она
жаждала вновь их услышать; сна готова была крикнуть. Он упал навзничь и
больше не шевелился.
Жрецы окружили Саламбо. Она была почти без чувств; они увели ее и вновь
усадили на трон. Они ее поздравляли, ибо все, что совершилось, было ее
заслугой. Все хлопали в ладоши, топали, неистово кричали, называя ее имя.
Какой-то человек бросился к трупу. Хотя он был без бороды, но на нем
было облачение жрецов Молоха, а у пояса - нож, которым жрецы разрезают
священное мясо жертв; нож заканчивался рукоятью в виде золотой лопатки.
Шагабарим одним ударом рассек грудь Мато, вырвал сердце, положил его на
лопатку и, поднимая руки, принес в дар Солнцу.
Солнце садилось за водами залива; лучи его падали длинными стрелами на
красное сердце. И по мере того как прекращалось его биение, светило
погружалось в море; при последнем его трепетании оно исчезло.
Тогда из залива до лагуны, от перешейка до маяка все улицы, все дома и
все храмы огласились единым криком; несколько раз крик затихал, потом
снова раздавался, здания дрожали от него. Карфаген содрогался от
титанической радости и беспредельной надежды.
Нар Гавас, опьяненный гордостью, обнял левой рукой стан Саламбо в знак
обладания ею; правой рукой он взял золотую чашу и выпил за гений
Карфагена.
Саламбо, подобно своему супругу, поднялась с чашей в руке, чтобы тоже
выпить. Но она тут же опустилась, запрокинув голову на спинку трона,
бледная, оцепеневшая, с раскрытыми устами. Ее распустившиеся волосы
свисали до земли.
Так умерла дочь Гамилькара в наказание за то, что коснулась покрывала
Танит.