сжечь гору.
   Они опять кинулись к  решетке;  она  была  утыкана  длинными  гвоздями,
толстыми, как колья, острыми, как иглы дикобраза,  насаженными  гуще,  чем
щетина щетки. Но их охватило такое бешенство, что они все же двинулись  на
решетку. Острия вонзались в их тело до позвоночника;  следующие  бросились
через них; потом все упали назад, оставляя на этих страшных ветвях  клочья
тела и окровавленные волосы.
   Когда отчаяние их несколько улеглось, они  подсчитали,  сколько  у  них
осталось съестных припасов. У наемников,  поклажа  которых  пропала,  пищи
было не более чем на два дня; у других совсем ничего не было, так как  они
ждали обоза, обещанного южными деревнями.
   Поблизости от них бродили быки, которых карфагеняне выпустили в ущелье,
чтобы привлечь варваров. Их закололи  копьями,  съели,  и,  когда  желудки
наполнились, мысли просветлели.
   На следующий день они зарезали всех мулов, около сорока,  соскребли  их
кожи, прокипятили внутренности,  растолкли  кости  и  уже  не  поддавались
отчаянию, надеясь на прибытие тунисской армии, наверное, извещенной о том,
что с ними случилось.
   Но вечером пятого дня голод усилился; они стали грызть перевязи мечей и
маленькие губки, окаймлявшие их шлемы изнутри.
   Эти сорок тысяч человек теснились, как на ипподроме, который образовали
вокруг них горы. Одни оставались у решетки или  у  подножья  скал,  другие
разбрелись по равнине. Более сильные избегали встречи  друг  с  другом,  а
пугливые обращались за поддержкой к храбрым, хотя те не могли их спасти.
   Во избежание заразы, трупы велитов тотчас же похоронили; следы  вырытых
ям сгладились.
   Варвары лежали обессиленные на земле. Между их рядами  проходил  иногда
кто-нибудь  из  ветеранов;   они   выкрикивали   проклятия   карфагенянам,
Гамилькару и даже Мато, хотя  последний  был  совершенно  неповинен  в  их
несчастье; но им казалось, что страдания их были бы не  так  велики,  если
бы-кто-нибудь делил их с ними. Они стонали, а некоторые тихо плакали,  как
малые дети. Они отправлялись к начальникам и молили  облегчить  чем-нибудь
их страдания. Те ничего не отвечали или, придя в бешенство, хватали  камни
и бросали им в лицо.
   Некоторые тщательно хранили, зарыв в  землю,  запас  пищи  -  несколько
пригоршней фиников, немного муки - и ели ночью, прикрывая лицо плащом. Те,
у которых были мечи, держали их обнаженными. Наиболее недоверчивые стояли,
прислонившись к горе.
   Солдаты обвиняли своих начальников и угрожали им. Но Автарит не  боялся
показываться. С несокрушимым упрямством варвара он по двадцать раз в  день
направлялся вдаль, к скалам, каждый раз надеясь, что,  может  быть,  глыбы
сдвинулись с места. Раскачивая свои  тяжелые  плечи,  покрытые  мехом,  он
напоминал своим спутникам медведя, выходящего  весной  из  берлоги,  чтобы
посмотреть, растаял ли снег.
   Спендий, окруженный греками, прятался в одной из расселин скал; он  был
так напуган, что распустил слух о своей смерти.
   Все страшно отощали, кожа их покрывалась  синеватыми  пятнами.  Вечером
девятого дня умерло трое иберов.
   Их спутники в испуге убежали. С умерших сняли все одежды, и  обнаженные
белые тела остались лежать на песке под лучами солнца.
   Тогда вокруг них медленно  стали  бродить  гараманты.  Это  были  люди,
привыкшие к жизни в  пустыне  и  не  почитавшие  никакого  бога.  Наконец,
старший из них сделал знак; наклонясь к трупам, они стали вырезать  ножами
полосы мяса и, сидя на корточках, ели мертвечину.  Другие,  глядя  на  них
издали, кричали от ужаса; многие, однако, в  глубине  души  завидовали  их
мужеству...
   Среди ночи несколько человек подошли к гарамантам и,  скрывая,  как  им
этого хочется, попросили дать лишь  маленький  кусочек,  по  их  словам  -
только, чтобы испробовать. Более смелые  последовали  за  ними,  число  их
увеличивалось, и вскоре собралась целая толпа. Но почти все,  почувствовав
на губах вкус этого холодного мяса, опустили  руки;  некоторые  же  ели  с
наслаждением.
   Для того, чтобы увлечь своим примером  других,  они  стали  уговаривать
друг друга. Те, которые отказывались вначале, теперь шли  к  гарамантам  и
уже не возвращались. Они жарили на углях куски мяса, насаженные на  острие
копья, посыпали их вместо соли пылью и дрались из-за лучших кусков.  Когда
три трупа были съедены, все взоры устремились в даль равнины, ища  глазами
новую добычу.
   Но тут они вспомнили о карфагенянах, о двадцати пленниках,  взятых  при
последнем столкновении; до сих пор их никто не видел. Они исчезли; к  тому
же это была местью. Потом, так как нужно было жить, вкус к этой  пище  уже
привился, а иначе они умерли бы с голоду, - стали резать носильщиков воды,
конюхов, всех слуг наемников. Каждый день убивали  по  несколько  человек.
Некоторые ели очень много, окрепли и повеселели.
   Но вскоре некого стало употреблять в пищу. Тогда принялись за раненых и
больных. Ведь все равно они не могли выздороветь, не лучше ли избавить  их
от мучений? И как только кто-нибудь шатался от слабости, все кричали,  что
он погиб и должен служить  спасению  других.  Чтобы  ускорить  их  смерть,
прибегали к хитростям; у них крали последние остатки страшного  пайка,  на
них точно  нечаянно  наступали  ногой.  Умирающие,  притворяясь  сильными,
пытались  протягивать  руки,  подниматься,  смеяться.  Лишившиеся   чувств
просыпались от прикосновения зазубренного лезвия, которым отпиливали у них
части тела. Потом  убивали  просто  из  жестокости,  без  надобности,  для
удовлетворения своей ярости.
   На четырнадцатый день на войско спустился тяжелый теплый туман, обычный
в тех местах в конце зимы.  Перемена  температуры  вызвала  многочисленные
смерти, и разложение совершалось  с  теплой  горной  сырости  с  ужасающей
быстротой. Моросивший  на  трупы  дождь,  разлагая  их,  превратил  вскоре
равнину в большой гнойник. В воздухе носились белые испарения. Они ударяли
в нос, проникали под кожу, застилали  глаза.  Варварам  мерещилось  в  них
предсмертное  дыхание  товарищей,  их  отходящие   души.   Всех   охватило
отвращение. Им не хотелось прежней пищи, они предпочли бы умереть.
   Два дня спустя погода прояснилась, и снова пробудился голод.  Порою  им
казалось, что у них вырывают внутренности клещами. Тогда  они  катались  в
судорогах,  запихивали  себе  в  рот  землю,  кусали  руки  и  разражались
неистовым хохотом.
   Еще больше мучила их жажда, потому что не  оставалось  ни  капли  воды;
мехи были совершенно опустошена уже с девятого дня. Чтобы заглушить жажду,
они прикладывали к  языку  металлическую  чешую  поясов,  набалдашники  из
слоновой кости, лезвия мечей.  Бывшие  проводники  караванов  по  пустыням
стягивали себе животы  веревкой.  Другие  сосали  камень  или  пили  мочу,
охлажденную в медных шлемах.
   А войско из Туниса все еще не приходило! То, что оно было так  долго  в
пути, казалось им доказательством скорого его прибытия. К тому же Мато, на
доблесть которого можно было положиться, не оставит их. "Завтра придут!" -
говорили они, и так проходил еще день.
   Вначале они молились, давали обеты, произносили заклинания;  но  теперь
они чувствовали к своим богам только ненависть и  из  мести  старались  не
верить в них.
   Люди буйного нрава погибали первыми; африканцы выдерживали голод лучше,
чем галлы. Зарксас лежал среди балеаров, вытянувшись, недвижный, перекинув
волосы через руку. Спендий нашел растение с широкими листьями, выделявшими
обильный сок; он заявил, что растение ядовитое, для того чтобы другие  его
не касались, а сам питался этим соком.
   Все настолько обессилели, что не  могли  сбить  ударом  камня  летающих
воронов. Временами, когда ягнятник садился на труп  и  в  течение  долгого
времени потрошил его, кто-нибудь из варваров ползком подкрадывался к нему,
держа в  зубах  дротик.  Птица  с  белыми  перьями,  обеспокоенная  шумом,
отрывалась от трупа, потом, спокойно оглядываясь, как баклан,  стоящий  на
подводном камне среди волн, вновь погружала  в  труп  свой  отвратительный
желтый клюв; придя в отчаяние,  человек  падал  лицом  в  пыль.  Некоторым
удавалось находить хамелеонов, змей. Но больше  всего  поддерживала  людей
любовь к жизни. Они всецело сосредоточивались  на  этом  чувстве  и  жили,
привязанные к существованию напряжением воли, продлевавшим его.
   Наиболее выносливые держались вместе,  сидели,  расположившись  кругом,
среди  равнины,  между  мертвыми;  закутавшись  в  плащи,  они   безмолвно
отдавались печали.
   Те, что родились в городах, вспоминали шумные улицы,  таверны,  театры,
бани и цирюльни, в которых рассказывают столько интересного. Другие  вновь
видели перед собой деревню при заходе солнца, когда волнуются желтые  нивы
и  большие  волы  с  ярмом  от  плуга  на  шее  поднимаются   по   холмам.
Странствовавшие мечтали о водоемах, охотники  -  о  лесах,  ветераны  -  о
битвах; в  охватившей  их  дремоте  мысли  приобретали  увлекательность  и
отчетливость сновидений. У них вдруг начинались галлюцинации; одни  искали
дверь, через которую могли бы бежать, и хотели пройти сквозь гору;  другим
казалось, что они плавают по морю в бурю и командуют судном;  или  же  они
отшатывались в ужасе, так как им  представлялись  в  облаках  карфагенские
войска. Иные воображали, будто они на пиру, и пели песни.
   Многие, охваченные странным бредом, повторили одно и то  же  слово  или
непрерывно делали одно и то же движение. А когда они  поднимали  голову  и
глядели друг на друга, их душили рыдания при виде страшного разрушения  на
лицах. Некоторые уже больше не страдали и, чтобы убить время, рассказывали
друг другу про опасности, которых им удалось избежать.
   Смерть стала неизбежной для всех и должна была скоро наступить. Сколько
раз они уже тщетно пытались пробить себе выход. Но вступить в переговоры с
победителями не было возможности; они даже не знали, где теперь  находился
Гамилькар.
   Ветер дул со стороны  лощины  и,  не  переставая,  гнал  через  решетку
каскадами песок; плащи и волосы варваров были им покрыты, как будто земля,
поднимаясь на них хоронила их под  собою.  Ничто  не  двигалось  с  места;
вечная гора казалась им каждое утро все более высокой.
   Иногда  в  глубине  неба,  в  свободной  воздушной  стихии   пролетали,
взмахивая крыльями, стаи птиц. Варвары закрывали глаза,  чтобы  не  видеть
их.
   Сначала слышался  звон  в  ушах,  ногти  у  заболевших  чернели,  холод
подступал к груди; они ложились на бок и с криком испускали дух.
   На девятнадцатый день умерших было две тысячи азиатов,  полторы  тысячи
солдат с Архипелага, восемь тысяч из Ливии, самые молодые из наемников,  а
также целые племена - в общем двадцать тысяч солдат, половина войска.
   Автарит, у которого осталось только пятьдесят галлов, хотел дать  убить
себя, чтобы положить конец всему, когда  на  вершине  горы,  прямо  против
него, показался человек.
   Он стоял так высоко, что казался карликом. Автарит увидел,  однако,  на
его левой руке щит в форме трилистника и воскликнул:
   - Карфагенянин!
   И в долине, перед решеткой, и под  скалами  все  тотчас  же  поднялись.
Карфагенский солдат ходил по краю пропасти,  и  варвары  глядели  на  него
снизу.
   Спендий поднял с земли бычью голову, сделал венец из двух поясов, надел
его на рога и насадил голову на шест в знак мирных намерений. Карфагенянин
исчез. Они стали ждать.
   Наконец, вечером, точно камень, оторвавшийся  от  скалы,  упала  сверху
перевязь из красной кожи, покрытая вышивкой с  тремя  алмазными  звездами;
посредине был отпечаток знака Великого совета - лошадь  под  пальмой.  Это
был ответ Гамилькара: он посылал пропуск.
   Им нечего было бояться; всякая перемена  обозначала  конец  страданиям.
Ими овладела беспредельная радость;  они  обнимали  друг  друга,  плакали.
Спендий, Автарит и Зарксас, а также четыре италийца, негр и два  спартанца
предложили свои услуги в качестве парламентеров. Это было принято. Но  они
не знали, как пройти к карфагенянам.
   Со стороны скал раздался треск; самая  верхняя  глыба  перевернулась  и
соскочила вниз. Скалы были несокрушимы только со стороны  варваров:  чтобы
пробить выход, их нужно было бы поднять в косом направлении;  кроме  того,
глыбы были плотно сжаты узким ущельем. С  внешней  же  стороны  достаточно
было сильного толчка, чтобы они скатились. Карфагеняне их столкнули, и при
восходе солнца  глыбы  скал  стали  катиться  в  долину,  образуя  как  бы
ступеньки огромной разрушенной лестницы.
   Варвары не  могли  подняться  по  ним.  Им  спустили  лестницы,  и  все
устремились к ним. Их отбросил град снарядов из катапульты: только  десять
человек были взяты наверх.
   Они шли  в  сопровождении  клинабариев  и  опирались  руками  на  крупы
лошадей, чтобы не упасть.
   После первых минут радости они стали ощущать  тревогу,  уверенные,  что
Гамилькар предъявит им очень жестокие требования.  Но  Спендий  успокаивал
их.
   - С ним буду говорить я! - сказал он, похваляясь, что знает, как  нужно
вести переговоры, чтобы спасти войско.
   За всеми кустами они встречали в засаде часовых,  которые  простирались
ниц перед перевязью; Спендий надел ее на плечо.
   Когда они прибыли в карфагенский лагерь, толпа окружила их,  и  до  них
доносились перешептывания и смех. Открылся вход в одну из палаток.
   Гамилькар сидел в самой глубине на табурете у низкого стола, на котором
сверкал обнаженный меч. Военачальники стоя окружали его.
   Увидав вошедших, он откинулся назад, потом наклонился, чтобы разглядеть
их.
   У них были сильно расширенные зрачки; черные круги вокруг глаз  шли  до
нижнего края  ушей;  посиневшие  носы  выступали  между  впавшими  щеками,
прорезанными глубокими морщинами. Слишком широкая для их мускулов кожа  на
теле исчезала под слоем пыли аспидного  цвета;  губы  прилипали  к  желтым
зубам; от них исходило зловоние, точно из полуоткрытых могил; они казались
живыми мертвецами.
   Посредине  палатки,  на  циновке,  куда  собирались  сесть  начальники,
дымилось блюдо с вареной тыквой. Варвары впились  в  него  глазами,  дрожа
всем телом, и на глазах у них показались слезы. Но они все-таки  старались
сдержать себя.
   Гамилькар отвернулся и заговорил с кем-то. Тогда они бросились плашмя и
стали есть, лежа на животе. Лица их утопали  в  жиру,  и  шумное  чавканье
примешивалось к их радостным рыданиям. Им дали  докончить  еду,  вероятно,
скорее от изумления, чем из жалости. Затем, когда они поднялись, Гамилькар
знаком приказал говорить человеку, носившему перевязь. Спендий  испугался;
он бормотал несвязные слова.
   Гамилькар, слушая его, крутил вокруг пальца большой  золотой  перстень,
тот, с которого был сделан на перевязи оттиск печати Карфагена. Он  уронил
перстень на землю; Спендий тотчас же  поднял  его;  в  присутствии  своего
господина он снова почувствовал себя рабом. Другие задрожали,  возмущенные
его низкопоклонством.
   Но грек возвысил голос и стал  рассказывать  о  преступлениях  Ганнона,
зная,  что  он  враг  Гамилькара,  и   стараясь   разжалобить   последнего
подробностями об их несчастиях  и  напоминаниями  об  их  преданности.  Он
говорил долго, быстро, коварно, даже резко;  в  конце  концов,  увлеченный
собственным пылом, он совершенно забылся.
   Гамилькар ответил, что принимает их извинения. Значит,  будет  заключен
мир, и на этот раз окончательный! Но он требовал, чтобы ему выдали  десять
наемников по его выбору, без оружия и без туник.
   Они не ждали таких милостивых требований, и Спендий воскликнул:
   - Мы дадим тебе двадцать, если хочешь, господин!
   - Нет, мне довольно десяти, - мягко ответил Гамилькар.
   Их вывели  из  палатки,  чтобы  они  могли  обсудить  предъявленное  им
требование. Как только они очутились одни,  Автарит  стал  заступаться  за
товарищей, которыми нужно было пожертвовать, а Зарксас сказал Спендию:
   - Почему ты не убил его? Ведь его меч совсем близко от тебя.
   - Убить - его! - сказал Спендий.
   И несколько  раз  он  повторил:  "Его!  Его!",  точно  это  было  нечто
невозможное и точно Гамилькар был бессмертен.
   Они были так измучены, что растянулись  на  земле,  легли  на  спину  и
лежали, не зная, на что решиться.
   Спендий убеждал их уступить. Они согласились и вернулись в палатку.
   Тогда суффет поочередно вложил свою руку в руки десяти варваров, сжимая
им большие пальцы; после того он вытер руку об одежду, так как  их  липкая
кожа была жесткой на ощупь и в то же время мягкой и отвратительно  жирной.
Наконец, он сказал им:
   - Вы все - начальники варваров и дали клятву за всех?
   - Да! - ответили они.
   - Вы клялись добровольно? От глубины души с намерением  исполнить  ваше
обещание?
   Они подтвердили ему, что вернутся к войску для  того,  чтобы  выполнить
данное обязательство.
   - Хорошо, - сказал суффет. - В  силу  соглашения,  состоявшегося  между
мною, Баркой,  и  вами,  посланниками  наемников,  я  избираю  вас,  и  вы
останетесь у меня!
   Спендий упал без чувств на циновку.  Варвары,  как  бы  отказавшись  от
него, теснее прижались друг к другу; после этого не  было  произнесено  ни
одного слова, не раздалось ни одной жалобы.


   Наемники, ожидавшие, но так и не дождавшиеся  их  возвращения,  думали,
что их предали; несомненно, парламентеры перешли на сторону суффета.
   Они прождали еще два дня, а на утро третьего приняли, наконец, решение.
При помощи веревок, копий, стрел и обрывков холста, расположенных  в  виде
ступенек, они вскарабкались на  скалы;  оставив  за  собой  самых  слабых,
которых было около трех тысяч, они двинулись в путь, чтобы  соединиться  с
тунисским войском.
   Над ущельем расстилался луг, поросший кустами; варвары съели на них все
почки. Потом они очутились в поле, засеянном  бобами,  -  и  все  исчезло,
точно над полем пронеслась туча саранчи. Три часа  спустя  они  пришли  на
второе плоскогорье, опоясанное зелеными холмами.
   Между волнистыми линиями этих холмов, на некотором расстоянии  один  от
другого, сверкали снопы серебристого цвета; варвары, ослепленные  солнцем,
стали лишь смутно различать черные массы. По мере  приближения  снопы  эти
все возвышались. То были копья на  башнях,  высившихся  на  спинах  грозно
вооруженных слонов.
   Кроме рогатин на  их  нагрудных  ремнях,  кроме  заостренных  клыков  и
бронзовых  блях,  покрывавших  бока,  а   также   кинжалов,   всунутых   в
наколенники, у слонов на конце хобота были кожаные  кольца,  куда  продеты
были рукоятки тесаков. Выступив все вместе с  дальнего  края  долины,  они
двигались с двух сторон параллельными рядами.
   Несказанный ужас привел варваров в оцепенение.  Они  даже  не  пытались
бежать, сразу окруженные со всех сторон.
   Слоны врезались в ряды  варваров,  острия  нагрудных  ремней  рассекали
толпу, копья клыков бороздили ее, как плуги; они  резали,  рубили,  косили
своими хоботами; башни, полные зажигательных стрел,  казались  движущимися
вулканами; видна была только огромная куча, в  которой  человеческие  тела
казались белыми пятнами, куски бронзы - серыми бляхами,  кровь  -  красной
пряжей; страшные животные, проходя среди  этого  ужаса,  проводили  черные
борозды. Самого бешеного слона вел нумидиец в венце из перьев.  Он  бросал
дротики с ужасающей быстротой, издавая в промежутках долгий  пронзительный
свист. Огромные животные, послушные, как собаки, косились во время резни в
его сторону.
   Круг, который занимали слоны, постепенно суживался. Ослабевшие  варвары
перестали сопротивляться; вскоре слоны заняли центр долины. Им не  хватало
места, они теснились, поднимаясь на задние ноги, и клыки их  сталкивались.
Нар Гавас сразу усмирил их,  и,  повернув  назад,  они  рысью  побежали  к
холмам.
   Тем временем две синтагмы варваров, убежавшие направо, туда, где  почва
образовала углубление, бросили оружие; став все  вместе  на  колени  перед
карфагенскими палатками, они поднимали руки, умоляя о пощаде.
   Их связали, положили рядами на земл