чиниться  его  желаниям,  в  которых
выражается воля неба.
   - А покрывало?
   - Об этом позаботятся боги, - ответил Шагабарим.
   Она прибавила:
   - Может быть, ты пойдешь со мной, отец?
   - Нет.
   Он велел ей стать на колени и, держа  левую  руку  поднятой  и  вытянув
правую, поклялся за нее, что она принесет  обратно  в  Карфаген  покрывало
Танит. Со страшными заклинаниями она посвящала  себя  богам  и  повторяла,
обессиленная, каждое слово, которое произносил Шагабарим.
   Он назначил ей очищения, сказал, какие она должна  соблюдать  посты,  и
затем объяснил, как пробраться к Мато, прибавив, что с ней пойдет человек,
который знает дорогу.
   Она почувствовала  себя  точно  освобожденной,  радовалась,  что  вновь
увидит заимф, и благословляла Шагабарима за его увещания.


   То была пора, когда карфагенские  голуби  улетели  в  Сицилию  на  гору
Эрике, к храму Венеры. Перед отлетом они в течение нескольких дней  искали
и звали друг дружку, чтобы всем  собраться  вместе;  однажды  вечером  они
улетели. Их гнал ветер, и большое белое облако скользило  по  небу  высоко
над морем.
   Горизонт  залит  был  кровавым  светом.  Голуби  как  будто   понемногу
спускались к волнам, затем исчезли, точно поглощенные  морем,  добровольно
падая в пасть солнца. Саламбо, следившая за их полетом, опустила голову, и
Таанах, думая, что угадывает причину ее печали, тихо сказала ей:
   - Они вернутся, госпожа.
   - Да, я знаю.
   - И ты вновь увидишь их.
   - Может быть, - сказала она со вздохом.
   Она никому не поведала своего решения. Чтобы все  скрыть,  она  послала
Таанах купить  в  предместье  Кинидзо  (вместо  того  чтобы  обратиться  к
дворцовым управителям) все,  что  ей  нужно  было;  киноварь,  благовония,
льняной пояс и новые одежды. Старая рабыня удивлялась этим приготовлениям,
но не  осмеливалась  предлагать  госпоже  вопросы.  И,  наконец,  наступил
назначенный Шагабаримом день, когда Саламбо должна была отправиться.
   В двенадцатом часу  она  увидела  в  глубине  аллеи  смоковниц  слепого
старца, который приближался, опираясь рукой на  плечо  шедшего  перед  ним
мальчика; другой рукой он прижимал к бедру род цитры  из  черного  дерева.
Евнухи, рабы и женщины были тщательно удалены, и никто не мог знать о том,
что подготовлялось.
   В углах покоя Таанах зажгла на четырех треножниках огонь из стробуса  и
кардамона; потом она развернула большие вавилонские ковры и натянула их на
веревки вокруг комнаты; Саламбо не хотела, чтобы  даже  стены  видели  ее.
Сидя у входа в покой, играл на кинноре музыкант, а мальчик стоя прикасался
губами к камышовой флейте.  Вдали  утихал  гул  улиц,  фиолетовые  тени  у
колоннад  храмов  удлинялись;  с  другой  стороны  залива  подножье   гор,
оливковые  кущи  и  желтые  невозделанные  земли,  уходившие   волнами   в
бесконечную даль, сливались в голубоватой дымке. Не слышно было ни  звука;
несказанное уныние тяжело нависло в воздухе.
   Саламбо присела на ониксовую ступеньку на краю  бассейна;  она  подняла
широкие рукава, завязала их за плечами и стала медленно совершать омовения
по священному ритуалу.
   Затем Таанах принесла ей в алебастровом сосуде  свернувшуюся  жидкость;
то была кровь черной собаки, зарезанной  бесплодными  женщинами  в  зимнюю
ночь на развалинах гробницы. Саламбо натерла себе ею уши,  пятки,  большой
палец правой руки; на ногте  остался  даже  красноватый  след,  точно  она
раздавила плод.
   Поднялась луна, и раздались одновременно звуки цитры и флейты.
   Саламбо сняла серьги, ожерелье, браслеты и длинную белую  симарру.  Она
распустила  волосы  и  некоторое  время  медленно  встряхивала  их,  чтобы
освежиться. Музыка у входа продолжалась; она состояла из одних  и  тех  же
трех нот, быстрых и яростных; струны бряцали,  заливалась  флейта;  Таанах
ударяла мерно в ладоши. Саламбо, покачиваясь всем телом, шептала  молитвы,
и ее одежды падали одна за другой к ее ногам.
   Тяжелая завеса дрогнула, и над шнуром,  поддерживавшим  ее,  показалась
голова пифона. Он медленно спустился подобно капле воды,  стекающей  вдоль
стены, прополз между разостланными тканями, потом, упираясь хвостом в пол,
выпрямился;  глаза  его,  сверкавшие  ярче  карбункулов,  устремились   на
Саламбо.
   Боязнь холодного ила, быть может, чувство стыдливости остановило ее  на
мгновенье. Но она вспомнила повеления Шагабарима  и  сделала  шаг  вперед.
Пифон опустился на пол  и,  прижавшись  срединой  своего  тела  к  затылку
Саламбо,  опустил  голову  и  хвост,  точно  разорванное  ожерелье,  концы
которого падают до земли. Саламбо обернула змею вокруг бедер, подмышками и
между колен; потом, взяв ее за челюсти, приблизила  маленькую  треугольную
пасть к краю своих зубов и, полузакрыв глаза, откинула голову  под  лучами
луны. Белый свет обволакивал ее серебристым туманом, следы ее влажных  ног
сверкали на плитах пола, звезды дрожали в глубине воды; пифон  прижимал  к
ней свои черные кольца в золотых пятнах. Саламбо задыхалась под чрезмерной
тяжестью, ноги ее подкашивались; ей казалось, что  она  умирает.  А  пифон
мягко ударял ее кончиком хвоста по бедрам; потом, когда музыка смолкла, он
свалился на пол.
   Таанах снова подошла к Саламбо; она  принесла  два  светильника,  пламя
которых горело в стеклянных шарах,  полных  воды,  и  выкрасила  лавзонией
ладони рук Саламбо, нарумянила ей щеки,  насурмила  брови  и  удлинила  их
составом из камеди, мускуса, эбенового дерева и толченых мушиных лапок.
   Саламбо, сидя да стуле из слоновой кости, отдалась заботам  рабыни.  Но
строгие посты изнурили ее, и поэтому легкие движения руки Таанах  и  запах
благовоний  совсем  ее  обессилили.  Она  так   побледнела,   что   Таанах
остановилась.
   - Продолжай! - сказала Саламбо.
   И, преодолев слабость, она оживилась. Ею овладело нетерпение; она стала
торопить Таанах, и старая рабыня сказала ворчливым голосом:
   - Сейчас, сейчас, госпожа!.. Тебя ведь никто не ждет!
   - Нет, - сказала Саламбо, - меня кто-то ждет.
   Таанах  отшатнулась,  пораженная  ее  словами,  и   сказала,   стараясь
что-нибудь выведать:
   - Что же ты прикажешь мне, госпожа? Ведь если ты уйдешь...
   Саламбо зарыдала. Рабыня воскликнула:
   - Ты страдаешь? Что с тобой? Не уходи или возьми меня с собой! Когда ты
была совсем маленькая и плакала, я прижимала тебя  к  сердцу  и  забавляла
своими сосцами. Ты их иссушила, госпожа!
   Она ударила себя в иссохшую грудь.
   - Теперь я стара. Я не могу утешить тебя. Ты меня больше не любишь!  Ты
скрываешь от меня свою печаль, пренебрегаешь старой кормилицей!
   От нежности и обиды слезы текли у нее по щекам, по шрамам татуировки.
   - Нет, - сказала Саламбо, - нет, я люблю тебя! Утешься!
   Таанах снова принялась за дело с улыбкой,  похожей  на  гримасу  старой
обезьяны. Следуя  советам  Шагабарима,  Саламбо  приказала  одеть  себя  с
большой пышностью, и Таанах нарядила  ее  во  вкусе  варваров,  с  большой
изысканностью и в то же время наивно.
   На тонкую тунику винного цвета Саламбо надела вторую, расшитую птичьими
перьями. Золотая чешуя обхватывала ее бедра, и из-под этого широкого пояса
спускались густыми складками  голубые  шаровары  с  серебряными  звездами.
Поверх  этого  Таанах  надела  на  нее   парадное   платье   из   полотна,
изготовленного в Сересе, белое с зелеными узорами. К плечу она  прикрепила
пурпуровый четырехугольник, отягощенный снизу зернами сандастра, и на  все
эти одежды накинула черный плащ с длинным шлейфом. После того она оглядела
Саламбо и, гордясь своей работой, не могла удержаться, чтобы не сказать.
   - Ты не будешь прекраснее и в день твоей свадьбы!
   - Моей свадьбы! - повторила задумчиво Саламбо, опираясь локтем о  ручку
кресла из слоновой кости.
   Таанах поставила перед нею медное зеркало, такое широкое и высокое, что
Саламбо увидела себя в нем во весь рост.  Тогда  она  поднялась  и  легким
движением пальца приподняла слишком низко спустившийся локон.
   Волосы ее, осыпанные золотым порошком, взбитые на  лбу,  спускались  на
спину длинными волнами и были убраны внизу  жемчугом.  Пламя  светильников
оживляло румяна на ее щеках, золото ее одежд и белизну ее кожи; на  поясе,
на руках и на пальцах ног сверкало  столько  драгоценностей,  что  зеркало
подобно солнцу бросало на нее отсветы  лучей.  И  Саламбо,  стоя  рядом  с
Таанах, наклонявшейся, чтобы  поглядеть  на  нее,  улыбалась  среди  этого
ослепительного сверкания.
   Потом она стала ходить по комнате, не зная, куда девать время.
   Вдруг  раздалось  пение  петуха;  она  покрыла  голову  длинным  желтым
покрывалом, надела шарф на шею, сунула  ноги  в  обувь  из  синей  кожи  и
сказала Таанах:
   - Пойди посмотри, не стоит ли в миртовой роще человек с двумя лошадьми.
   Когда Таанах вернулась, Саламбо уже спускалась по лестнице,  украшенной
галерами.
   - Госпожа! - крикнула кормилица.
   Саламбо обернулась и  приложила  палец  к  губам  в  знак  безмолвия  и
неподвижности.
   Таанах тихо соскользнула вдоль галер до самого  низа  террасы;  издали,
при свете луны, она увидела в аллее кипарисов огромную  тень,  двигавшуюся
вкось, слева от Саламбо; это предвещало смерть.
   Таанах вернулась в комнату Саламбо. Она бросилась на пол, раздирая лицо
ногтями; она рвала на себе волосы и испускала пронзительные крики.
   Но когда она подумала, что ее могут услышать, то перестала кричать.
   И продолжала рыдать совсем тихо, опустив голову на  руки  и  прижимаясь
лицом к плитам пола.



11. В ПАЛАТКЕ

   Проводник Саламбо поехал  с  нею  вверх,  за  маяк,  по  направлению  к
катакомбам; потом они спустились по длинному предместью  Молуя  с  крутыми
уличками. Небо начинало бледнеть. Кое-где из стен  высовывались  пальмовые
балки, и приходилось наклонять голову. Лошади, ступая шагом, скользили  по
земле; так они доехали до Тевестских ворот.
   Тяжелые створы ворот были полуоткрыты, они проехали, и ворота закрылись
за ними.
   Сначала они направились вдоль укреплений, а достигнув цистерн, свернули
на тенистую узкую полосу желтой земли, которая тянется до Радеса,  отделяя
залив от озера.
   Никого не было видно вокруг Карфагена - ни на море, ни в  окрестностях.
Море было аспидного цвета; оно тихо плескалось, и легкий  ветер,  разгоняя
пену волн, рябил поверхность белыми  полосами.  Укутанная  в  покрывало  и
плащ, Саламбо все же дрожала от утренней прохлады; от движения и воздуха у
нее кружилась голова. Потом взошло солнце; оно пригревало  ей  затылок,  и
она невольно задремала. Лошади шли иноходью, увязая во влажном песке.
   Миновав гору Горячих источников, они поехали  быстрее,  так  как  почва
была более твердой.
   Поля,  несмотря  на  пору  посева  и  работ,  были  пустынны  на   всем
пространстве, открытом взгляду. Местами виднелись разбросанные кучи зерна;
кое-где  осыпался  рыжеватый  овес.  На  светлом  фоне  горизонта  деревни
выступали черными, причудливо изрезанными очертаниями.
   Время от времени на краю дороги  возвышалась  часть  обгоревшей  стены.
Крыши хижин провалились,  и  внутри  домов  видны  были  осколки  глиняной
посуды, отрепья одежды, предметы домашнего обихода и разбитые,  утратившие
всякую форму  вещи.  Часто  из  развалин  выходили  люди  в  лохмотьях,  с
землистым лицом и горящим  взором.  Они  быстро  убегали  или  исчезали  в
какой-нибудь дыре. Саламбо и ее проводник не останавливались.
   Одна за другой тянулись покинутые  людьми  равнины.  На  светлой  земле
лежала неровным слоем угольная пыль, которую  вздымал  за  всадниками  бег
лошадей. Иногда они  попадали  в  тихие  места,  где  среди  высоких  трав
протекал ручеек; перебираясь на  другой  берег,  Саламбо  срывала  влажные
листья и освежала ими руки. Когда  они  проезжали  через  рощу  олеандров,
лошадь отшатнулась перед лежавшим на земле трупом.
   Невольник тотчас же снова усадил Саламбо на подушки. Он  был  одним  из
служителей храма, и ему Шагабарим поручал все опасные предприятия.
   Из крайней осторожности  он  шел  теперь  пешком  рядом  с  нею,  между
лошадьми, и хлестал их кожаным ремнем, обернутым  вокруг  руки.  Порою  он
вынимал из сумки, висевшей у него на груди, шарики  из  пшеничного  теста,
финики и яичные желтки, завернутые в листья лотоса, и безмолвно, на  ходу,
предлагал их Саламбо.
   Днем им встретились на дороге три  варвара  в  звериных  шкурах.  Потом
мало-помалу  стали  появляться  другие,  бродившие   кучками   в   десять,
двенадцать, двадцать пять человек; некоторые из них гнали перед собою  коз
или хромую корову. У  них  были  толстые  палку  с  медными  остриями;  на
омерзительно грязной одежде сверкали ножи; вид  у  них  был  изумленный  и
угрожающий. Некоторые проходили, произнося обычные  благословения,  другие
посылали вслед проезжающим грубые шутки; раб Шагабарима отвечал каждому на
его  собственном  наречии.  Он  говорил  им,  что  сопровождает   больного
мальчика, который едет искать исцеления в далеком храме.
   День догорал. Раздался лай собак, и они направились в сторону лая.
   При свете заходящего солнца  они  увидели  грубо  сложенную  из  камней
ограду, а за ней  здание  неопределенной  формы.  По  верху  стены  бежала
собака. Невольник бросил в нее камень, и они вошли в высокое помещение  со
сводами.
   Посредине сидела женщина, поджав под себя ноги, и грелась  у  горевшего
хвороста; дым выходил через отверстия в потолке. Седые волосы падали ей до
колен, наполовину закрывая ее; не желая им отвечать, она  с  бессмысленным
видом бормотала что-то о мести варварам и карфагенянам.
   Невольник стал шарить по комнате, потом подошел к старухе и  потребовал
пищи. У старухи тряслась голова, и, не сводя глаз с  пылающих  углей,  она
бормотала:
   - Я была рукой. Десять пальцев отрезали. Рот перестал есть.
   Невольник показал ей пригоршню золота.  Она  бросилась  к  деньгам,  но
тотчас же снова приняла неподвижную позу. Он вынул из-за, пояса  кинжал  и
приставил ей к горлу. Тогда она встала, дрожа, подняла  большой  камень  и
принесла амфору с вином и рыб из Гиппо-Зарита, сваренных в  меду.  Саламбо
отвернулась от этой нечистой пищи и  легла  спать  на  лошадиных  попонах,
разостланных в углу комнаты.
   Еще не занимался день, когда спутник ее разбудил.
   Собака завыла. Раб тихонько подкрался и одним ударом кинжала отрубил ей
голову. Потом он натер кровью ноздри лошадей, чтобы  оживить  их.  Старуха
послала ему вслед проклятие. Саламбо  услышала  и  сжала  амулет,  который
носила на груди.
   Они снова отправились в путь.
   Время  от  времени  она  спрашивала,  скоро  ли  они  приедут.   Дорога
извивалась по низким холмам.  Слышался  только  треск  кузнечиков.  Солнце
грело пожелтевшую траву; земля была вся в трещинах,  образовавших  как  бы
чудовищные плиты. Иногда  проползала  гадюка,  пролетали  орлы.  Невольник
продолжал бежать. Саламбо грезила, укутавшись  в  покрывала:  несмотря  на
жару, она их не сняла, боясь загрязнить свой прекрасный наряд.
   На равных расстояниях возвышались башни, выстроенные карфагенянами  для
наблюдения за племенами.  Саламбо  и  ее  проводник  входили  туда,  чтобы
отдохнуть в тени, потом снова пускались в путь.
   Накануне они из осторожности  сделали  большой  объезд.  Но  теперь  им
больше никто не встречался; местность была бесплодная, и варвары здесь  не
проходили.
   Снова стали появляться следы опустошения. Иногда среди поля лежал кусок
мозаики - только один уцелевший от разрушенного замка. Оливковые  деревья,
лишенные  листьев,  казались  издали  большими  кустами  терновника.   Они
проехали через город, все дома которого были  выжжены  вровень  с  землей.
Вдоль стен лежали человеческие скелеты; попадались также кости  дромадеров
и мулов. Изъеденная падаль загромождала улицы.
   Спускалась ночь. Низкое небо было покрыто тучами.
   Они поднимались вверх, по направлению к западу, еще два  часа  и  вдруг
увидели перед  собою  множество  огоньков.  Огоньки  светились  в  глубине
амфитеатра. Иногда сверкали золотые  бляхи,  передвигавшиеся  с  места  на
место. То были  панцири  клинабариев  в  карфагенском  лагере;  потом  они
увидели вокруг лагеря другие, еще более многочисленные огни, так как армии
наемников, соединившиеся теперь, расположились на большом пространстве.
   Саламбо сделала движение вперед, но раб Шагабарима увлек ее в  сторону,
и они поехали вдоль террасы, замыкавшей лагерь варваров. Показалась брешь,
и невольник исчез в ней.
   По верху насыпи ходил часовой с пикой за плечом и луком в руке.
   Саламбо подъезжала все ближе; варвар опустился  на  колено,  и  длинная
стрела пронзила  край  ее  плаща.  Она  не  двигалась  с  места  и  что-то
закричала; тогда он спросил ее, что ей нужно.
   - Говорить с Мато, - сказала она. - Я перебежчик из Карфагена.
   Он свистнул, и свист его повторился вдали. Саламбо  ждала.  Лошадь  ее,
испугавшись, вертелась и фыркала.
   Когда появился Мато, позади Саламбо поднималась луна. Но лицо  ее  было
скрыто под желтой вуалью с черными  разводами,  и  она  была  так  укутана
множеством одежд, что не было возможности разглядеть ее. С  высоты  насыпи
Мато смотрел на смутные очертания ее  фигуры;  в  вечернем  полумраке  она
казалась призраком.
   Наконец, она сказала ему:
   - Отведи меня в свою палатку! Я так хочу!
   Смутное воспоминание, которого он не мог определить, проснулось  в  его
памяти. У него забилось сердце. Ее властный вид смущал его.
   - Следуй за мной! - сказал он.
   Загородка опустилась, и Саламбо очутилась в лагере варваров.
   Он был полон шума густой толпы. Яркие огни горели под висящими котлами;
их багровые отсветы освещали отдельные места,  оставляя  другие  в  полном
мраке. Раздавались крики, призывы;  лошади,  привязанные  к  перекладинам,
стояли длинными-прямыми рядами  между  палатками;  палатки  была  круглые,
четырехугольные, кожаные или холщовые; тут же  были  хижины  из  камыша  и
просто ямы в песке наподобие собачьих нор. Солдаты таскали фашины,  лежали
на земле, упершись локтями или заворачивались в циновки, готовясь  уснуть;
лошадь Саламбо иногда перепрыгивала через них.
   Саламбо вспоминала, что видела уже этих людей; но теперь бороды  у  них
были длиннее, лица еще более почернели, и голоса сделались более хриплыми.
Мато, идя впереди  нее,  отстранял  их  рукой,  отчего  приподнимался  его
красный плащ. Солдаты целовали ему руку или, низко кланяясь,  подходили  к
нему за приказаниями. Он был теперь подлинным, единственным  предводителем
варваров; Спендий, Автарит и Нар Гавас пали духом, а он обнаружил  столько
отваги и упрямства, что все ему покорялись.
   Следуя за ним, Саламбо прошла через весь лагерь.  Его  палатка  была  в
самом конце, в трехстах шагах от окопов Гамилькара.
   Она заметила справа большой ров, и  ей  показалось,  что  к  краю  его,
вровень с землей,  прильнули  лица.  Можно  было  подумать,  что  все  это
отрубленные  головы;  но  глаза  их  двигались,  и  из  полуоткрытых   губ
вырывались жалобы на пуническом наречии.
   Два негра со смоляными светильниками в  руках  стояли  по  обе  стороны
входа. Мато быстро раздвинул холст палатки. Саламбо последовала за ним.
   Палатка  была  глубокая,  с  шестом  посредине.  Освещал   ее   большой
светильник в  форме  лотоса,  наполненный  желтоватым  маслом,  в  котором
плавала пакля; в полумраке блестели военные доспехи.  Обнаженный  меч  был
прислонен к табурету рядом со щитом; на  циновках  были  свалены  бичи  из
гиппопотамовой кожи,  кимвалы,  бубенцы,  ожерелья;  на  войлочном  одеяле
рассыпаны крошки черного хлеба;  в  углу  на  круглом  камне  лежали  кучи
небрежно брошенной медной монеты. Через разорванный  холст  палатки  ветер
доносил пыль лагеря и запах слонов;  слышно  было,  как  они  ели,  лязгая
цепями.
   - Кто ты? - просил Мато.
   Не отвечая ему, она медленно оглядывалась вокруг себя;  потом  взор  ее
устремился в глубину, где над ложем из пальмовых ветвей спускалось на  пол
нечто синее и сверкающ